2
В свой первый день работы няней я надела красные махровые шорты и разноцветный топ, которыми пополнила свой гардероб этим летом. Мама сочла шорты слишком короткими, но ничего длиннее в центральном универмаге Балтимора мы найти не смогли, во всяком случае, в детском отделе. Она настояла, чтобы я собрала свои светло-русые волосы в хвост.
– Ты должна выглядеть профессионально, – сказала она. – Это ведь семья доктора.
Я причесалась, надела шлепанцы и выдвинулась в сторону дома Коунов. На улице было солнечно и тихо. Я шла мимо мужчин в костюмах, которые направлялись к своим машинам, чтобы ехать на работу. Единственной встретившейся мне женщиной оказалась наша новая соседка. Мы с мамой как раз проезжали мимо ее дома, когда грузчики выгружали мебель, и мама специально притормозила, чтобы посмотреть, как с грузовика спускают ситцевый диван.
– Слишком синий, – постановила она, как только диван исчез из виду.
Соседка была одета в практичные капри и клетчатую рубашку. Ее светлые волосы прикрывала тонкая голубая косынка, завязанная треугольником. Она стояла на коленях, склонившись над свежей лункой, вырытой в земляной насыпи, опоясывающей лужайку. Рядом с ней стоял деревянный ящик с разными цветами.
Когда я проходила мимо, она выпрямилась и рукой прикрыла глаза от солнца.
– Доброе утро, – поздоровалась она.
– Доброе. – Я замедлила шаг, но не стала останавливаться, хотя мне очень хотелось.
Она выглядела как актриса из фильмов Хичкока[5]. Очень красивая. Ухоженная. Были ли у нее дети? Муж? Была ли она местной? Ходила ли в частную школу Роленд-Парка для девочек, куда ходила я?
Прежде чем перейти дорогу, я обернулась и еще раз взглянула на соседку. Та копалась в земле, высоко задрав попу, а ее косынка хлопала на ветру, как птица, рвущаяся в полет. Вдруг она резко выпрямилась, поймала мой взгляд и помахала рукой. Я смущенно помахала в ответ и поспешила прочь.
Миссис Коун встретила меня, улыбаясь и держа в руках чашку кофе. Закрывая за мной входную дверь, она расплескала кофе на пол в прихожей. На ней была ночная рубашка, доходившая ей до колен. Спереди она расстегнулась, обнажая буквально все, что можно обнажить. Я старалась не смотреть.
– Все уже на кухне, проходи. – Она развернулась и убежала на второй этаж, не удостоив пролитую жидкость вниманием.
– Мэри Джейн?! – завопила Иззи. – Мы на кухне!
Словно не услышав ее, доктор Коун тоже крикнул:
– Мы на кухне!
– НА КУХНЕ! – повторила Иззи.
– Иду. – Я не смогла пересилить себя и перейти на крик, поэтому снова подала голос, когда, миновав гостиную и столовую, оказалась на кухне: – Я пришла.
Доктор Коун был одет в пижамные штаны с футболкой. Иззи – в розовые пижамные штаны без майки. Ее упругий животик смешно торчал над резинкой.
– Я раскрашиваю раскраску! – объявила Иззи.
– Обожаю раскраски.
Я устроилась рядом с ней на банкетке с голубыми подушками. Окно напротив кухонного стола выходило на задний двор, в сторону гаража. Там горела лампа – казалось, она стояла на столе или какой-то другой поверхности возле окна.
Доктор Коун проследил за моим взглядом. Ткнув пальцем в том направлении, он сказал:
– Это мой кабинет.
– В гараже?
Я вообразила там медсестру, больничные койки, капельницы с кровью и машины скорой помощи, въезжающие во двор.
– Да, когда-то там был гараж. А еще раньше – конюшня.
– У нас точно так же.
Наш район был построен около восьмидесяти лет назад одним из братьев Олмстед, которые спроектировали Центральный парк в Нью-Йорке. Здесь повсюду петляли извилистые дороги, росли немолодые деревья, а за каждым домом стояли конюшни. Мне нравилось, что наш район что-то объединяет с Нью-Йорком. Я часто фантазировала о том, как гуляю по Нью-Йорку среди бесконечных небоскребов, теряясь в толпе людей, заполонивших тротуары, как показывают по телевизору. Но больше всего я мечтала попасть на бродвейское представление. Мы с мамой состояли в клубе «Мелодии месяца» и ежемесячно получали по подписке новый альбом с песнями из бродвейских постановок. Я знала наизусть все песни из лучших мюзиклов и лучшие песни из плохих мюзиклов. Мама обожала мюзиклы, но не любила Нью-Йорк – говорила, что там развелось слишком много жуликов, наркоманов и маргиналов.
– Что будем раскрашивать? – спросила Иззи, перебирая стопку раскрасок высотой в шесть дюймов.
– И медсестра тоже там? – спросила я доктора Коуна, кивая в сторону окна.
– Медсестра?
– Кто-то же помогает вам с пациентами.
Доктор Коун засмеялся.
– Я психиатр. Я врач, который лечит мысли. Зависимости, навязчивые идеи. Я не копаюсь в человеческом теле.
– А-а.
Мне стало интересно, считала ли моя мама психиатров такими же важными персонами, как врачей, которые копаются в человеческом теле.
– Тело! – воскликнула Иззи и помахала передо мной книжкой-раскраской. «Человеческое тело», – было написано на обложке.
– Выглядит классно. – Я собрала цветные карандаши, разбросанные по столу, и рассортировала их по цветам.
– Давай рисовать пенис, – Иззи открыла раскраску и начала перелистывать страницы. Мои щеки вспыхнули огнем, и я слегка задрожала.
– В какой цвет собираетесь красить пенис? – осведомился доктор Коун, и я чуть не подавилась воздухом. Я впервые слышала слово «пенис» от взрослого человека. Даже от сверстников я почти никогда не слышала слово «пенис». Близнецы были лучшими ученицами в классе и никогда не произносили таких слов, как «пенис».
– В ЗЕЛЕНЫЙ!
Иззи открыла разворот с изображением пениса и мошонки. Органы выглядели обвисшими и безжизненными, а мошонка напоминала полусгнившую гуаву, которая начала сморщиваться по мере усыхания. Сбоку рисунки были подписаны, и от каждого названия стрелочка вела к тому, чему оно соответствовало. Этот пенис был крупнее и прорисован гораздо детальнее, чем на анатомической схеме, которые нам раздавали на занятии по половому воспитанию в прошлом году. Я тогда взглянула на него лишь одним глазком, а многие девочки и вовсе, получив в руки такой раздаточный материал, взяли ручки и расцарапали нарисованные пенисы, чтобы не смотреть на них. Я слишком боялась навлечь на себя гнев учительницы, чтобы портить школьное имущество. А Салли Битон, которая сидела через проход от меня, никого не боялась, поэтому, заметив у меня нетронутый листок, дотянулась со своей парты до моей и закрасила пенис. Иззи взяла зеленый карандаш и начала увлеченно раскрашивать пенис в зеленый цвет. Я не знала, как мне поступить. Если бы она раскрашивала что-то другое, я бы точно присоединилась. Но она раскрашивала пенис, и доктор Коун сидел буквально напротив. Как бы он отнесся к тому, что девушка, нянчившая его дочь, сидит и раскрашивает пенис? С другой стороны, его дочь сама сейчас раскрашивала пенис! Не говоря уже о том, что с большой долей вероятности он сам или миссис Коун купили ей эту раскраску.
– Помогай! – Иззи протянула мне красный карандаш. Я боязливо начала закрашивать головку.
Доктор Коун заглянул в раскраску.
– Господи, он что, мочится кровью?
Я оцепенела. Сердце в груди на секунду перестало биться. Но прежде, чем я успела ему ответить, или хотя бы отложить красный карандаш, доктор Коун вышел из кухни.
Мы с Иззи дораскрашивали пенис. У меня словно камень с души упал, когда она перевернула страницу, и мы приступили к матке и фаллопиевым трубам. Оранжевым, желтым и розовым.
В тот день ни доктор, ни миссис Коун не вышли на работу. Почти до полудня они ходила по дому в пижамах. Мои родители обычно принимали душ и одевались уже к половине седьмого. Ровно в семь с понедельника по пятницу папа уже выходил из дома. Мой папа работал юристом. Каждый день он завязывал галстук и снимал его только за ужином – после того, как мы воздадим благодарность Господу за пищу и помолимся за президента Форда с супругой. На стене прямо позади папы висела цветная фотография улыбающегося президента Форда в рамке. Пристальный взгляд Форда со снимка был устремлен прямо на меня. Его глаза были бархатисто-голубыми, а зубы – похожи на маленькие кукурузные початки. За его головой развевался американский флаг. Иногда, когда я видела слово «отец», или когда люди говорили о своих отцах, воображение рисовало мне президента Форда.
Работа моей мамы в основном состояла из домашних хлопот. Я никогда не встречала человека более занятого, чем мама. Она каждый день застилала постели, через день пылесосила, каждый день подметала полы, каждую пятницу ходила за продуктами, каждый день готовила завтрак и ужин и каждый вечер мыла пол на кухне. А еще она вела уроки в воскресной школе при пресвитерианской церкви Роленд-Парка. И в этом ей не было равных. Иногда она давала детям раскрашивать картинки с Иисусом, а сама читала им вслух главы из Библии. Иногда играла с ними в библейское бинго. Но больше всего в воскресной школе я любила моменты, когда мама играла на гитаре. У нее был гортанный, с легкой хрипотцой голос, словно пропущенный через полое бревно.
Мама говорила, Иисусу все равно, красивый ли у нее голос, но ему будет приятнее, если я стану ей подпевать. Я легко попадала в ноты, и мама особенно мной гордилась, когда мы пели с ней на два голоса. И вот, каждое воскресенье мама вешала на шею гитару, и мы с ней становились в центре классной комнаты на цокольном этаже церкви и пели песни об Иисусе на аудиторию из восьми-пятнадцати деток (раз на раз не приходился). По задумке, дети должны были подпевать нам, но на деле подпевало не больше половины. Кто-то всегда играл со своими ботинками, или пихал локтями и перешептывался с приятелями, или лежал на спине, вылупившись в потолок, пятнистый от подтеков воды. Когда они отвлекались слишком сильно, мы пели им «Проснись и пой» – дети всегда были в восторге от этой песни.
Между воскресной школой и службой был тридцатиминутный перерыв. В это время мама возвращалась домой, чтобы оставить гитару и подвезти папу, а я бежала на репетицию хора – либо детского (в течение учебного года), либо летнего (в течение лета). Мне всегда больше нравилось в летнем хоре, так как он состоял в основном из взрослых, а из нескольких входящих в него подростков мало кто появлялся на репетициях. Со взрослыми я чувствовала себя более раскованной, чем со сверстниками. Выступая с детским хором, я боялась петь слишком громко, так как не хотела, чтобы меня дразнили за мое вибрато или за мелизмы, которые я вворачивала, когда мое ухо подсказывало, что сейчас они будут уместны.
К воскресному полдню мы всегда уже были дома. После обеда мама или готовила еду на всю следующую неделю, или работала в саду. Наша лужайка была похожа на зеленый ворсистый ковер. В палисаднике цвели азалии, подстриженные строго по одинаковой высоте и толщине. На заднем дворе росли цветущие деревья, и цветочные клумбы огибали камни, формируя абрис территории, как роскошный розово-алый ров. Раз в неделю приходили садовники, но никому не удавалось добиться таких результатов, как моей маме. Сорняки, осмелившиеся высунуть свои острые зеленые макушки из почвы, немедленно приговаривались к смерти маминой рукой в садовой перчатке.
Каждую весну приходила бригада рабочих, чтобы отмыть белую обшивку нашего дома, починить расшатавшиеся черные ставни и освежить краску там, где потребуется. Только после этого мама засаживала горшки, висящие под каждым окном на фасаде дома. Когда мне было примерно столько, сколько сейчас Иззи Коун, мама наняла художника, чтобы тот написал наш дом на картине. Она теперь висела у нас в гостиной над диваном. Иногда, когда я помогала маме полоть сорняки, поливать цветы в горшках или засаживать грядки свежими цветами, мама говорила:
– Мы должны равняться на картину, Мэри Джейн. Нельзя допустить, чтобы она оказалась иллюзией!
Коунов, казалось, вообще не заботило то, как выглядят их дом и двор со стороны. Единственное, что их, по-видимому, волновало, – это переоборудование третьего этажа в гостевые апартаменты, потому что они обсуждали это каждый раз, когда оказывались рядом со мной и Иззи – в гостиной, на кухне во время обеда и на крыльце, где мы с Иззи собирали ее конструктор.
В пять, когда мне было пора уходить, мы с Иззи обошли дом в поисках ее родителей.
– Мама! Папа! – закричала Иззи.
Я начинала привыкать к крикам, но повышать голос сама пока не решалась. Я тихо позвала нараспев:
– Миссис… Коун? Доктор Коун?
На втором этаже все двери, кроме двери Иззи, были открыты.
– Почему только твоя дверь всегда закрыта? – спросила я.
– Чтобы не подпускать ведьму, – ответила Иззи. – Мама! Папа!
– Какую еще ведьму?
– Ту, что живет в этом доме. Если дверь закрыта, она не сможет войти в мою комнату, когда меня там нет. – Иззи направилась прямиком в спальню родителей. Я осталась ждать ее в коридоре.
Она вышла через минуту.
– Их там нет. Я голодная.
Мы спустились вниз, прошли насквозь гостиную и столовую и вернулись на кухню, отделенную от столовой низкой дверцей. У нас дома кухней заведовала мама, и только она решала, кто и когда может ей пользоваться. Чаще всего двери «заведения» закрывались с двух часов дня, так как мама не хотела, чтобы кто-то перебил себе аппетит перед ужином. Но иногда она закрывалась и сразу после обеда.
Я не знала, планировала ли миссис Коун готовить ужин. В духовке было пусто, в кастрюле на плите тоже, в раковине ничего не размораживалось. Ничто не указывало на то, что в тот вечер кто-то собирался кормить семью.
Что-то мне подсказывало, что доктор и миссис Коун не рассердятся, если ужин для Иззи приготовлю я.
– Надо позвонить домой, – решила я и осмотрела кухню в поисках телефона. Он точно попадался мне на глаза, но я не могла вспомнить, где именно. – Где у вас телефон? – спросила я наконец.
Иззи двумя руками схватилась за кабель, выходящий из стены под кухонным столом, и потянулась за ним вверх, насколько хватило роста.
– Должен быть где-то здесь!
Я убрала в сторону забытый на столе халат и под ним обнаружила телефонный аппарат.
– Можно я наберу? – Иззи забралась на оранжевый деревянный табурет и раскачивалась на коленях. Она сняла трубку с рычага и положила ее на столешницу.
– Четыре. – Я проследила, как Иззи внимательно изучила отверстия в диске, нашла четверку и вставила туда пухлый пальчик. У нее под ногтем виднелась полоска черной грязи, и я сделала себе мысленную пометку искупать ее после ужина, если не уйду домой к тому времени.
– Четыре! – Иззи провернула диск, пока ее палец не уперся в серебристый порожек, похожий на запятую, после чего убрала палец, и диск, мерно щелкая, вернулся в исходное положение. Мы повторили эту процедуру шесть раз. На седьмой раз я отвлеклась буквально на долю секунды и слишком поздно заметила, что Иззи вставила палец в девятку вместо восьмерки. Когда телефонный диск завершил свое медленное вращение, я забрала у нее трубку, положила обратно на место, чтобы сбросить вызов, после чего снова сняла, чтобы мы могли начать все сначала.
Когда мы наконец набрали нужные цифры, я приложила трубку к уху. Иззи потянулась ко мне, и я слегка развернула динамик в ее сторону.
– Резиденция Диллардов, – послышался мамин голос.
– Привет, мам, мне нужно задержаться и накормить Иззи ужином.
– Да ну? – протрещал мамин голос.
– Она будет кормить меня ужином! – прокричала Иззи. Я выпрямилась и убрала телефонную трубку от уха Иззи.
– Это Иззи?
– Да, – ответила я. – Она дурачится.
– Я слышу. Почему ты должна кормить ее ужином? Где ее мать?
Я не хотела признаваться, что уже обыскалась доктора и миссис Коун. Я отвернулась от Иззи, чтобы она не услышала, и зашептала:
– Ее отец принимает пациента, а мать приболела и лежит в постели. – На моей памяти, это был первый случай, когда я сознательно лгала своей маме.
– Ах, вот оно что, – протянула мама. – Что ж. Хорошо. Может, мне стоит приехать к вам и помочь с ужином?
– Нет, все в порядке, – прошептала я. – Все, что миссис Коун собиралась приготовить, лежит на столе. Духовка тоже включена. Мне остается только поставить запеканку в духовку, и…
– Хлопья! – завопила Иззи. Я повернулась и увидела, что она открыла буфет и достала оттуда четыре разных коробки с кукурузными хлопьями.
– Я позвоню после ужина и сообщу, во сколько буду дома, – сказала я.
– Попроси доктора Коуна проводить тебя домой или подвезти, если стемнеет, – сказала мама.
– Хорошо, мам. Пока! – Я быстро повесила трубку, пока Иззи снова не закричала.
– Хочу хлопья на ужин! – воскликнула Иззи.
– Ты когда-нибудь ела хлопья на ужин? – с сомнением спросила я. Сама мысль казалась мне фантастической, как говорить в банан вместо телефона.
– Ага!
– Тогда… давай заглянем в холодильник и посмотрим, не найдется ли там чего-то более подходящего для ужина. Ты обычно моешься перед ужином?
– Не-а, не моюсь. – Иззи, опережая меня, открыла нараспашку холодильник цвета спелого авокадо. Я отодвинула ее в сторону и заглянула внутрь. Дверные отсеки были забиты горчицей, маслами и засаленными бутылками неизвестного мне содержания. На обычных полках, выделяясь на фоне бесформенной кучи сомнительно упакованных неопознанных продуктов, стояли две кастрюли, прикрытые фольгой, упаковка яиц, кусок сыра, балансирующий на коробке ресторанной китайской еды, и кочан салата айсберг без упаковки. Все продукты, даже салат, были покрыты странной маслянистой пленкой. Запахи формировали незримый барьер, который не позволял мне подойти слишком близко. Возможно, дело было в сыре?
– А где молоко? – спросила я. Иззи пожала плечами.
Один за другим, мы стали выгружать продукты из холодильника, расставляя их, как попало, на оранжевом линолеумном столе. Молоко обнаружилось у самой стенки. Когда я достала картонную коробку, жидкость внутри плеснулась с нехарактерной для молока тяжестью.
Иззи залезла на табуретку и взяла две пиалы.
– Подожди, сначала проверю молоко. – Я отогнула оторванный уголок пакета и тут же отшатнулась от ударившего в нос запаха. Воняло так, словно внутри кто-то умер.
– Фу-у-у-у-у! – заорала Иззи, все еще стоя на табуретке. Я поставила молоко на стол и обхватила руками ее крошечные ножки, покрытые светлым детским пушком. Мысль о том, что она на моих глазах упадет со стула, ужасала гораздо больше, чем запах молока.
– Иззи?! – крикнул доктор Коун из прихожей. Внутри все сжалось, словно мой желудок, как вещмешок, стянули тугим ремнем. Я сняла Иззи с табуретки и поставила ее на пол. Мне вдруг пришло в голову, что доктор Коун может уволить меня за то, что я позволила ей туда забраться.
– Мы здесь! – крикнула Иззи.
В кухню вошел доктор Коун.
– Что это вы тут замышляете?
– Мы собирались есть хлопья на ужин, – объявила Иззи. – Но молоко плохо пахнет!
– Кажется, оно скисло, – я указала на коробку молока на столе.
– О да, осталось еще с прошлого месяца. Не знаю, почему его до сих пор не выбросили. – Доктор Коун рассмеялся, и я вместе с ним.
Как бы моя мама отреагировала на молоко, которое так долго стояло в холодильнике, что успело свернуться и завонять? Это казалось чем-то немыслимым. Но, как я сегодня убедилась воочию, оказалось очень даже мыслимым.
– Как насчет бургеров и картошки фри в «Маленькой таверне»? – предложил доктор Коун.
– «Маленькая таверна»! – подхватила Иззи.
Доктор Коун задвигал предметы по кухонному столу, что-то ища.
– Где твоя мама? – Он похлопал себя по карманам – передним, задним, снова передним, – после чего извлек ключи и немного потряс ими в воздухе, как будто продемонстрировал фокус.
– Не знаю, – пожала плечами Иззи.
– Мы ее не видели, – добавила я.
– Пойдем! – Иззи промаршировала к выходу из кухни, высоко поднимая колени, как барабанщик в оркестре.
Доктор Коун жестом пропустил меня вперед, и я последовала за Иззи по коридору и вышла на улицу, к припаркованному у входа универсалу с деревянными панелями. Входную дверь он запирать не стал. Я решила, что миссис Коун, наверное, все-таки была дома, ведь в противном случае разве доктор Коун оставил бы дверь незапертой?
– Сколько бургеров обычно съедает твоя мама? – спросил доктор Коун, когда Иззи открыла дверцу машины.
– На этой неделе она ветеринарка. – Иззи забралась внутрь и захлопнула дверцу.
– Да ну? А я думал, ветеринарство — это пройденный этап. – Доктор Коун подмигнул мне и повернулся к открытому окну на третьем этаже. – БОННИ! – прокричал он, сложив ладони у рта. Я окинула взглядом улицу, чтобы убедиться, что этого никто не видел. – БОННИ-И!
Миссис Коун высунулась из окна. Ее волосы разметались вокруг сияющего лица.
– Что?
– Привезти тебе что-нибудь из «Маленькой таверны»?
– ЧТО?!
– ПРИВЕЗТИ ТЕБЕ ЧТО-НИБУДЬ ИЗ «МАЛЕНЬКОЙ ТАВЕРНЫ»?
Миссис Коун сделала паузу, как будто ей действительно чего-то хотелось. Затем она покачала головой.
– Я ПЫТАЮСЬ НЕ ЕСТЬ МЯСО!
– ОНА ВЕТЕРИНАР! – проорала Иззи, сидя в машине.
– КАРТОШКУ ФРИ?!
Миссис Коун кивнула и подняла вверх большие пальцы. А затем скрылась в комнате на чердаке.
– Ты же поешь с нами в «Маленькой таверне», правда? – спросил меня доктор Коун.
– Да.
По правде сказать, я была там всего один раз. Наша семья редко выбиралась в рестораны. Раз в неделю мы обедали в нашем загородном клубе, но это не считается. Иногда мы водили в ресторан гостей, которые приезжали к нам из других городов. Но мои родители никогда бы не стали обедать в «Маленькой таверне» с рекламным слоганом «Ешь до отвала!». Так что в «Маленькую таверну» я попала лишь однажды, когда мы ходили туда с родителями близнецов на их день рождения.
– Ну, тогда садись! – Доктор Коун кивнул на пассажирское сиденье машины. Там валялась кипа бумаг и одна коричневая папка для документов. Я аккуратно сложила все в стопку, подвинула ближе к доктору Коуну и села на освободившееся место.
Иззи недолго думая подалась вперед и протиснула голову между наших кресел. Она болтала без остановки всю дорогу до «Маленькой таверны», и я честно пыталась слушать, но моя голова была забита совсем другими вопросами. Правда ли миссис Коун весь день провела на чердаке, переоборудуя его в комнату для гостей? Почему она не спустилась вниз, чтобы приготовить ужин? Как Коуны обычно ужинали? Кто ходил по магазинам, и почему в холодильнике не оказалось свежего молока? Разве Коунам его не доставляли, как всем остальным в округе?
Каждую неделю мы получали по два пакета цельного молока. По решению моей мамы, один предназначался для выпечки и готовки, а другой – для нас с ней. Папа за ужином никогда не пил молока, предпочитая апельсиновую газировку. Мне газировку разрешали пить только по выходным и только в полдник. Мама говорила, что сладкие напитки менее вредны, если употреблять их до обеда. В доме Коунов не было даже газировки. Только скисшее молоко.
Мы въехали в Хэмпден, маленький район, полный узких кирпичных домов с мраморными ступеньками и собак, сидящих на цепях во дворах, либо засыпанных землей, либо залитых цементом. Доктор Коун припарковался у «Маленькой таверны», и мы с Иззи последовали за ним внутрь.
Доктор Коун заказал два полных пакета бургеров и четыре больших картошки фри.
– Что будешь пить? – спросил он Иззи.
– Апельсиновую газировку, – сказала Иззи.
– Мэри Джейн?
– Апельсиновую газировку, – повторила я и оглянулась проверить, что за спиной не стоит моя мама.
Забрав еду, мы направились к выходу. Иззи обогнала нас с доктором Коуном, подбежала к машине первая и, открыв дверцу с пассажирской стороны, забралась на переднее сиденье.
– Поедим в машине, – сказал доктор Коун. – Так веселее, и мы втроем можем усесться спереди! – Он поставил пакеты с бургерами и свой напиток на крышу машины, открыл водительскую дверцу, после чего собрал все бумаги, папку и переложил их на заднее сиденье. Он махнул мне рукой, приглашая садиться.
Мы передавали пакет с бургерами из рук в руки. Бургер был маслянистым, соленым и вместе с тем сладковатым из-за кетчупа. В своей жизни я не ела, наверное, ничего вкуснее.
– В общем, у нас намечается одно важное мероприятие. – Доктор Коун прожевал кусок булки и проглотил. Иззи осушила стакан газировки и, громко хлюпая трубочкой, высасывала со дна последние капли.
– Хочешь допить мою? – спросила я, и она чмокнула меня в щеку и забрала мой стакан.
– На этих выходных к нам в дом приедет один из моих пациентов со своей женой. – Доктор Коун развернул еще один бургер и заглотил половину булки в один укус.
Я кивнула. Я не до конца понимала, зачем он мне это рассказывает и разрешено ли мне задавать вопросы.
– Могу ли я доверять тебе, Мэри Джейн? – спросил доктор Коун.
Я снова кивнула.
– В психиатрии мы чрезвычайно серьезно относимся к понятию врачебной тайны. Никто не должен знать, кого я лечу, от чего, и даже где.
– Я понимаю. – Есть расхотелось, но от волнения я снова полезла в пакет и достала еще один бургер. Если этот человек лечился у доктора Коуна, значило ли это, что он был сумасшедшим? Но разве мог сумасшедший со своей женой на все лето поселиться в доме, где в это время должна буду находиться я? И не заставят ли меня постоянно жмуриться и стараться не смотреть на сумасшедшего, чтобы не нарушить врачебную тайну? Все это казалось мне слишком серьезным и страшным, и в какой бы восторг не приводила меня Иззи Коун, и босоногая, растрепанная натура доктора и миссис Коун, и беспорядочный калейдоскоп их дома, я начала задумываться, что, возможно, эта работа мне не подходила.
– Мой пациент… в общем, он наркоман – об этом пронюхала уже даже пресса, вот почему я тебе рассказываю. – Доктор Коун отправил в рот вторую половину бургера и запил большим глотком газировки. Иззи протянула мне мой стакан, и я тоже сделала глоток газировки, после чего вернула стакан ей. – И жене его сейчас тоже нужна поддержка. Знаешь ли, очень тяжело, когда твой муж или кто-то из членов твоей семьи страдает зависимостью.
Почему прессу должно волновать, что этот человек был наркоманом? Разве «Балтимор Сан»[6] публиковали списки местных наркоманов? Я сглотнула ком в горле и спросила:
– Нам с Иззи будет безопасно находиться под одной крышей с наркоманом?
Доктор Коун расхохотался, и из его рта фонтаном полетели крошки.
– Совершенно безопасно! Это образованный, интересный, творческий человек. И его жена тоже. Ни он, ни она не обидят и мухи. Зависимость – это болезнь, которую никто не выбирает, и моя работа заключается в том, чтобы помогать тем, кому не посчастливилось с этим столкнуться. Я работаю с наркоманами, алкоголиками, сексоголиками… со всей этой братией.
Мои щеки вспыхнули. Я быстро отправила в рот две картофельные дольки. Иззи как будто не заметила, что доктор Коун употребил слово «секс». Еще и в таком контексте! Я даже не знала, что существует зависимость от секса! В моем воображении замелькали картинки: целующиеся люди, обнаженные люди, трущиеся друг о друга на протяжении долгих часов. Что будет, если сексоголики проголодаются? Или они даже едят, не прекращая заниматься сексом?
– В данном случае, – продолжил доктор Коун, – мне показалось, что пациенту и его супруге будет лучше на время переехать к нам, пока ситуацию не удастся взять под контроль. Они живут в Нью-Йорке, и до сих пор он дважды в неделю приезжал ко мне на поезде. Сейчас он прошел детоксикацию. Теперь мы работаем над тем, чтобы он и дальше оставался чист.
– А, ладно. – Я забрала напиток у Иззи, втянула еще один глоток через соломинку и снова протянула ей.
– Нюанс в том, – сказал доктор Коун, – что они оба очень, очень знамениты.
– Они кинозвезды?! – спросила Иззи.
– Да. Его жена – кинозвезда. А он – рок-звезда.
– Рок-звезда! – воскликнула Иззи. – Я тоже хочу быть рок-звездой! – Она поднесла стакан к лицу, как микрофон, и стала в него петь. Мелодия показалась мне знакомой, но слов я не узнавала. Иззи знала весь текст наизусть, и я подумала, что у Коунов наверняка была пластинка с этой песней.
– Кинозвезда и рок-звезда из Нью-Йорка будут жить у вас дома? – уточнила я, чтобы убедиться, что я все поняла правильно.
– Кто, кто, кто, кто, кто, кто? – спросила Иззи. – Это Партриджи[7]?
– Все увидишь, когда они приедут, – доктор Коун потрепал Иззи по волосам.
У меня оставалось еще много вопросов, но я не осмеливалась их задать. В чем именно проявлялась зависимость рок-звезды? Увижу ли я когда-нибудь его самого и его жену-киноактрису, или они дни напролет будут проводить в кабинете доктора Коуна? Привезут ли они с собой прислугу? Будет ли у них лимузин и личный шофер?
Если Иззи не знала, о ком говорит ее отец, то я не могла знать и подавно. Для меня даже бургеры из «Маленькой таверны» были почти в новинку! В нашем доме были пластинки только с бродвейскими мюзиклами и с записями мормонского табернакального хора. В школе ребята обсуждали рок-группы и рок-музыку, но все имена звучали для меня так же чужеродно, как названия районов и улиц к востоку, западу и югу от места, где я жила. Как знать, может, рок-звезда и киноактриса, наркоман и его жена, окажутся для меня менее известными, чем доктор и миссис Коун.