Мамин мозг. Как понять себя, чтобы стать идеальной мамой для своего ребёнка. Научное обоснование нашим тараканам, фишкам и пунктикам - читать онлайн

Глава 1 Тот самый мааамент Рождение матери

– Мам…

Моя мама, лежащая рядом со мной, твердо вознамерилась поспать. Она сняла слуховой аппарат, поняла я, еще сама не до конца проснувшись. Но это не так и важно – я притащила свою 71-летнюю мать на продуваемую всеми ветрами овцеводческую ферму в Коннектикуте в основном для моральной поддержки.

Мы с мамой дежурим в качестве вечерних «наблюдателей» – следим за судьбой четырнадцати сильно беременных овец. Несколько из них должны были окотиться в этот холодный мартовский день в большом, побитом жизнью амбаре рядом с домом, в котором мы спали. Мы должны вставать каждые два часа и проверять, как дела у овец. Конечно же, я вскочила по первому же звонку будильника айфона: у меня трое маленьких детей, которые могут проснуться когда угодно, так что я уже привыкла не спать глубокой ночью, а вот у мамы такой практики не было довольно давно. Тем не менее вскоре мы уже натягиваем сапоги.

Большинство добровольцев, готовых не спать по ночам на ферме, приезжают ради возможности потискать новорожденных ягнят с розовыми носиками и мохнатыми коленками, но вот я здесь ради матерей. Овцы – ключевое животное-модель для изучения того, как зарождается материнское поведение, самых первых моментов материнства. Поскольку овцы – стадные животные, потомство которых обычно присоединяется к огромной толпе из сотен животных вскоре после рождения, материнские узы устанавливаются у них невероятно быстро: 30 процентов овец могут узнать своего ягненка сразу после рождения, а остальным для этого хватает четырех часов[56].

На улице так холодно, что звезды блестят, словно слезы.

Мы с мамой идем по лужайке, хрустя снегом. Войдя в пахучий, теплый, совершенно темный амбар, я повторяю про себя методики экстренного овечьего родовспоможения, которыми, возможно, придется воспользоваться, если управляющий фермой не успеет добраться вовремя. Самая пугающая из них – крутить безвольно обвисших ягнят у себя над головой. Я прочитала большой ламинированный буклет, где описывались разнообразные узлы, в которые спутываются двойни и тройни, и толком не смогла уснуть, потому что мне вечером сообщили две вещи: овца по кличке Леди 56 в прошлом году принесла сразу пять ягнят, а сейчас может окотиться в любой момент.

Я делаю глубокий вдох и включаю свет в амбаре.

Ничего. Волшебного превращения овец в мам не произошло. Собственно, они стоят и жуют себе сено, словно девушки из долины Сан-Фернандо[57] – жвачку. «Они что, просто сидят тут и едят всю ночь?» – не без зависти спрашивает мама. (Я привезла ей только зерновой батончик). Овцы огромные и спокойные, хотя иногда и задевают друг дружку своими здоровенными животами. «Они даже не представляют, насколько они большие», – предупредил нас работник фермы. Любая женщина на третьем триместре беременности с этим согласится.

Мы проверяем овец на характерные признаки начала родов: глаза, огромные, как блюдца, вытянутые шеи, искривленные губы. Я проверяю мохнатые попы в поисках амниотического мешка[58], который, как нам объяснили, «похож на большой воздушный шарик с водой, торчащий сзади», или слизистой пробки[59] («как большая сопля»). Когда я прохожу мимо Леди 56, та послушно поднимает хвост, и на землю падают маленькие какашки, похожие на драже в шоколаде. Она вздыхает, потом рыгает.

Мои бдения пропали втуне – ни один ягненок той ночью не родился. Но когда через несколько недель я снова приехала на ферму, амбар совершенно преобразился. Один за другим – или трое за тремя, бывает и так, – родились ягнята, и они скачут по переполненному загону, словно попкорн по сковородке.

Их матери тоже совершенно преобразились.

Дело даже не в том, что овцы стали до смешного худыми, и больше уже не кажется, словно у них запущенный случай вздутия живота от клевера. Их характер тоже поменялся. Я устраиваюсь на кипе сена, лежащей прямо на полу, чтобы смотреть на происходящее с высоты покачивающегося вымени, и стараюсь игнорировать подвижных маленьких созданий, которые кусают мои локти и блокнот.

Овцы больше не стоят рядом друг с дружкой, мирно жуя. Новоиспеченные мамочки очень вспыльчивы и предпочитают стоять в одиночестве – необычное желание для стадного животного. Две овцы не поделили место у яслей и теперь бодаются, как бараны.

– Они постоянно встревожены, – объясняет Лора Маллиган, управляющая фермы «Хикориз». – Они такие: «Эй, кто меня трогает? Где мой малыш? Где мой другой малыш?» Ягнята-то полезут под любую овцу, у которой есть молоко. Мамам приходится разбираться самим.

В поисках ягнят мамы-овцы забавно гогочут – формально этот низкий звук называется «материнским блеянием» или «рокотом», его издают только недавно родившие овцы.

Овцу по кличке Номер 512 только что выпустили из «кубышки», или послеродового загона, где она могла пить сколько угодно теплой воды с патокой. Она – одна из немногочисленных черных овец в стаде, но вот ее ягнята-близнецы – белоснежные, как и все остальные, и они тут же исчезают в овечьем буране. Кажется просто невозможным определить, где чей ягненок. На миллисекунду возникает паническая дрожь, а потом, словно в игре «Музыкальные стулья», овцы разбирают детенышей. Черной овце каким-то образом удается найти своих малышей среди толпы совершенно одинаковых ягнят, дремлющих под оранжевым светом нагревательной лампы.

Владелица фермы, Дина Брюстер, каждый раз восхищается этим представлением, словно видит его впервые. Брюстер и сама новоиспеченная мама, так что детские и овечьи принадлежности разбросаны по ферме вперемежку. (Я даже умудрилась перепутать какую-то висевшую на крючке шлейку, которая используется для случки овец, с рюкзаком-переноской BabyBjörn). Ей интересно, о чем же думают эти животные.

– Здесь очень много таинственного и целая куча гормонов, – объясняет она, перегнувшись через поручень. – Я всегда хотела знать: почему? Почему? Откуда они знают?

Пытаясь понять, как же обычные овцы превращаются в мам, некоторые ученые наблюдают за их обонянием.

У овцематок нос – это главный орган, отвечающий за материнское поведение. В рамках одного эксперимента ученые посадили ягненка в прозрачный воздухонепроницаемый ящик, в котором овца могла видеть своего детеныша, но не чувствовала его запах[60]. Овцы быстро теряли интерес. А вот когда ягнят сажали в «дышащие», но непрозрачные ящики, и овцы их не видели, но чувствовали запах, то у овцематок «включалось» материнское поведение.

Через несколько мгновений после окота овцы запоминают запах своего ягненка и могут легко вынюхать самозванца: в эксперименте 2011 г. ученые всеми силами пытались убедить овцематок нянчиться с «чужим детенышем», одев новорожденных ягнят в хитрые свитера, пропитанные химическим веществом, которое очень сильно, но не в точности напоминало запах настоящего ягненка, создаваемый сотней с лишним летучих органических веществ[61]. Мамочек обмануть не удалось. Они знали характерный запах своего детеныша вплоть до последней молекулы.

Может быть, сверхчувствительный шнобель – неотъемлемая часть материнской любви и у людей? В какой-то степени это так. В одном эксперименте канадские ученые выдавали новоиспеченным мамам ванночки из-под мороженого «Баскин-Роббинс», в которых (какая жестокость!) было не мороженое, а ватные шарики, пропитанные различными запахами, в том числе и запахами младенцев[62]. Вуаля – женщинам часто удавалось распознать «букет» своих отпрысков.

Тем не менее эти поразительные изменения в органах чувств, – которые, кстати, намного лучше изучены у овец, чем у людей, – являются лишь очень малой частью радикальной перестройки, с которой сталкиваются новоиспеченные матери: этого тектонического сдвига, грубого пробуждения, переписанного сценария, обновления системы, перемешанной колоды, пересмотренной миссии, новых заповедей, последних правок.

Мы привыкли думать о беременности и родах как о процессе, который происходит «снизу вверх» – что-то растет внутри нашего тела (и, к сожалению, при этом нередко заодно вырастает и попа). Но материнство как явление на самом деле развивается «сверху вниз»: беременность и гормоны деторождения, которыми сначала управляет завоевательница-плацента, а потом и наш собственный организм, изменяют не только тело, но и разум.

Я не совсем уверена, хочу ли на самом деле знать, что произошло с моим мозгом после трех беременностей. Мне даже думать об этом некомфортно – словно я заглядываю в ящик с посудой Tupperware и вижу там опаленные микроволновой печью, кое-как надетые на контейнеры крышки не того цвета. В последнее время у меня в голове полнейший беспорядок.

Тем не менее, будучи дочерью женщины, которая через четыре десятилетия после моего рождения по-прежнему готова бегать со мной по холодным амбарам с овцами, и матерью девочки, которая собирается стать «первой женщиной на Марсе» и при этом родить двадцать два ребенка, я постоянно задаю вопросы об этом общем женском путешествии – и о том, куда оно может завести ничего не подозревающих женщин. Существует ли материнский инстинкт? Можно ли его увидеть и измерить? У всех ли матерей он есть? И только ли у матерей? Навсегда ли нами овладевает эта новая личность?

Словно фермер-овцевод, облокотившийся о поручень, я спрашиваю себя: почему? Почему? Откуда мы знаем?

Давайте начнем с очевидного: «материнского инстинкта» вида «мамы, чудесным образом сразу понимающие, что же надо делать», не существует. «Такого материнского инстинкта» у людей, по словам нейробиолога Джоди Павлуски, изучающей материнское поведение в Реннском университете во Франции, просто нет. «Всем нужно учиться быть родителями».

Это настоящая музыка для моих ушей. Я уже давным-давно перестала ждать, когда же проснется моя внутренняя супермама.

Тревожное чувство, что я не имею даже самого туманного представления о том, как стать и быть мамой, пришло почти десять лет назад, в начале моей первой беременности. Мне было тридцать. Работа бэбиситтером в старших классах уже превратилась в отдаленное (и не слишком приятное) воспоминание, а с тех пор я провела в компании маленьких детей лишь несколько часов. Да и по этому времени я, мягко говоря, не скучала. Мы с мужем вели типичную замечательную жизнь вашингтонцев, которым еще нет тридцати: разъезжали по всему земному шару, занимаясь журналистской работой, а по возвращении домой ходили в модный балканский ресторан, открывшийся в нашем районе, или очень медленно бегали трусцой по тропинкам в ближайшем парке. Единственным, на что я жаловалась, было то, что по выходным постоянно приходилось ходить по свадьбам друзей и подруг.

Но теперь все изменилось. Внутри меня кто-то путешествовал зайцем. Я стала будущей мамой, хотя раньше себе этого даже не представляла. В моей голове вообще не было никаких материнских познаний. Я понимала, что нужно заняться какой-то подготовкой, но какой? Однажды во втором триместре я пошла в торговый центр. Но вместо того чтобы купить, скажем, детское одеяло, я долго ходила по универмагу в поисках халата и тапочек одинакового цвета – такого ансамбля у меня раньше никогда не было, да и приобрести тоже особого желания не было, но я считала, что это будет как раз подходящим убранством, чтобы семенить по коридорам роддома среди таких же разодетых дам, иногда останавливаясь, чтобы элегантно вздрогнуть.

И, конечно, поскольку я всю жизнь обожала получать хорошие оценки, я не могла не записаться на курсы. Никто не представлял себе, существует ли сейчас вообще метод Ламаза или его полностью затмили другие, более модные течения подготовки к родам. Но я решила, что гоняться за модой не обязательно. В конце концов, моя мама тридцать лет тому назад окончила эти курсы, и дыхательная гимнастика а-ля «задувание свеч на день рождения» помогла ей достичь материнского триумфа.

У нашей учительницы по методу Ламаза были напомаженные седые волосы и потрясающе широкие бедра. Эти бедра, как она объяснила нам на первом занятии, помогли ее единственному ребенку выскочить из нее буквально за десять минут, так что у нее особенно не было времени воспользоваться всеми замечательными советами Ламаза[63], которыми она поделилась с нами в тот день.

Задув больше воображаемых свечек[64], чем на торте в честь дня рождения Мафусаила, я окончила курсы по методу Ламаза, но по-настоящему запомнила из них только одно. В начале занятий всем будущим мамам выдали очень большие круглые бейджики с именами, сделанные из картона. В какой-то момент наша учительница рассказала нам, что диаметр этих бейджиков – ровно десять сантиметров, как у полностью раскрытой шейки матки. Этот образ накрепко застрял у меня в голове, а вот более полезная информация куда-то подевалась.

Через десять лет, родив троих детей, я не стала особенно мудрее, превратившись в закаленную боями матрону, которая, что даже как-то тревожно, не может никому дать ни проверенный временем совет, ни поделиться последними модными рекомендациями по рождению и воспитанию детей. Я так и не поняла, в какой момент ребенок начинает меньше спать и в каком порядке вырастают моляры[65]. Мне пришлось обращаться к экспертам, о существовании которых я раньше и не подозревала, чтобы научить моих детей засыпать (консультант по сну), есть (консультант по еде), ездить на велосипеде (какой-то бедолага из магазина велосипедов). Однажды я пошла с дочерью к врачу, чтобы удалить занозу из большого пальца. Я несколько лет держала при себе визитную карточку профессионального удалителя вшей.

Когда я считаю, что наконец-то придумала какой-нибудь клевый родительский приемчик или чувствую, что меня посетила материнская интуиция, эта идея быстро опровергается. Достаточно вспомнить, например, как мне недавно пришлось внезапно кормить ребенка прямо во время семейного похода, и я оказалась без футболки – спортивные бюстгальтеры в таких ситуациях вызывают определенные затруднения, – да еще и окруженная целой толпой одетых в камуфляж пожилых мужчин, вооруженных биноклями. («Здесь же эпицентр миграции древесниц», – презрительно сообщил мне один из орнитологов-любителей). Или выходные, когда я отмахнулась от симптомов желудочного гриппа, которые начались у одного из детей, и мы поехали в давно запланированную поездку; это фиаско закончилось эпичным приступом рвоты в фойе гостиницы, потерянным кошельком, украденными ключами и угоном нашей любимой семейной машины. (Машину, в конце концов, удалось вернуть, но капот у нее был всмятку: угонщик попытался уйти от полиции на большой скорости и не справился с управлением. «Коляска ваша? – спросил полисмен, который обыскивал обломки в надежде найти наши личные вещи. – А кастет?»).

Мы с мужем даже придумали термин, обозначающий цепную реакцию, которая ведет к домашней катастрофе: «родительский каскад».

Слава небесам, от этого страдаю не одна я. Одно исследование за другим подчеркивают, насколько же на самом деле некомпетентны новоиспеченные мамы. Мы не знаем рекомендаций по питанию детей от Министерства сельского хозяйства США. Мы вообще не представляем, как сбить температуру, как не дать ребенку подавиться и как его безопасно усыпить. Один газетный заголовков гласил: «Приучение к горшку – это научная тайна», – которую мамы просто не в состоянии решить[66]. (В самом деле, средний возраст, в котором дети перестают писаться в штаны, все растет – от двух лет в 1950-х гг. до трех с лишним сейчас. Похоже, даже те немногочисленные материнские таланты, которые у нас были, еще больше атрофировались[67]). Неудивительно, что мамочки встают в очередь, чтобы присоединиться к группам типа Loom – это своеобразный загородный клуб для богатых, но тревожных жительниц Лос-Анджелеса, где предлагают «услуги без осуждения», которые помогут «сориентироваться в лабиринте современных протоколов ухода за детьми»[68]. Неудивительно, что мы скачиваем переводчики с детского языка вроде ChatterBaby, приложения для айфона, которое якобы расшифровывает, о чем именно сейчас кричит ваш ребенок.

Поначалу я ржала, узнав о Snoo, люльке-роботе за 1300 долларов, которая управляется через айфон и оснащена микрофонами, колонками и Wi-Fi-переключателями, считывающими выражения лица, крики и подергивания ребенка и автоматически запускающими механизм укачивания.

А потом, через несколько месяцев, я заказала себе такую. (К счастью, я взяла ее напрокат, потому что как с ней обращаться, я так и не поняла. Машина, несомненно, знала больше, чем я).

Конечно, не все мамы настолько безнадежны. Но во многих отношениях мы значительно отстаем от овец. Другие млекопитающие, конечно, не являются полностью предсказуемыми, но они обладают куда бо́льшим арсеналом так называемых «фиксированных паттернов действия» – врожденных, автоматических материнских моделей поведения, предназначенных для ухода за потомством.

После родов крыса-мать действует практически на автопилоте: съедает плаценту, очищает, достает и переносит крысят, выкармливает их, прикрывая своим телом, и энергично облизывает их анальные отверстия и гениталии. И, собственно, все, больше от нее ничего не требуется.

У мам-крольчих, пожалуй, самая живописная и специфическая программа материнства. Ровно за день до родов они начинают, словно сумасшедшие, выдергивать шерсть из своих бедер и устилать ею гнездо. Ученые пробовали брить крольчих наголо, чтобы предотвратить этот процесс; после этого другие ее материнские привычки давали сбой, и в большинстве случаев крольчата умирали.

Возможно, у человеческих женщин тоже сохранилось нечто похожее на этот «инстинкт гнездования»; анкеты говорят, что беременные женщины с приближением даты родов чаще испытывают «неконтролируемое желание переставить и отмыть» все в доме[69]. («Разложить резинки для волос!» – громогласно поклялась я в одном из списков дел во время беременности). Тем не менее, если от женщины спрятать жидкость для мытья окон, это никак не помешает ей ухаживать за ребенком.

Собственно говоря, ученые долго и безуспешно пытаются найти человеческую версию «фиксированного паттерна действия», хоть какой-то одной модели поведения, которой автоматически придерживаются все матери вида Homo sapiens. Один из возможных соискателей этого звания – «мамский язык», слащавые, произносимые высоким голосом речевые конструкции, которыми мамы пользуются в общении с младенцами. «Мамский язык» обнаруживали повсюду, от Америки до Японии, и даже глухие мамы инстинктивно начинают общаться похожим образом на языке жестов. Ученые могут определить, мама сейчас говорит или нет, не только по абсурдным фразам, которые мы произносим во время научных наблюдений (в одном из исследований прозвучало: «Давай не будем есть котика»), но и по тембру голоса[70]. Некоторые даже утверждают, что древний дуэт между матерью и ребенком – это предок всех человеческих языков и, возможно, даже музыки.

Но даже «мамский язык» не универсален, – по крайней мере, не настолько, насколько выщипывание шерсти из бедер для крольчих или материнское блеяние для овец. У некоторых народов матери почти не разговаривают с младенцами, да и смотрят на них редко. (В Папуа – Новой Гвинее, например, ребенок проводит первые два года жизни в просторном мешке, закрепленном на лбу матери, и, скажу я вам, доводилось мне слышать идеи и похуже). Не универсально и пение для детей: исследование американских мам в отделениях интенсивной терапии новорожденных показало, что 40 процентов из них не пели своим маленьким любимцам серенад[71].

Даже поведение, характерное для всего класса млекопитающих – грудное вскармливание, – у нашего вида проявляется очень по-разному. Мамы-крысы, словно по часам, вскармливают детенышей ровно двадцать один день, а вот мамы-люди могут кормить пять лет, а могут и не кормить вообще. Если бы кормление было естественным, глубоко запрограммированным и инстинктивным процессом, нам бы не понадобился толстенный 400-страничный бестселлер, помогающий овладеть «женским искусством грудного вскармливания[72]», правильно? (Я, естественно, обратилась за помощью к консультанту по лактации.)

Пожалуй, самая впечатляющая из почти повсеместно распространенных моделей поведения – это так называемая «склонность к леворукому убаюкиванию». Примерно 80 процентов женщин-правшей и, что интересно, практически столько же левшей автоматически держат детей слева[73]. На большинстве статуй Девы Марии младенец Иисус сидит слева, да и обычные дети часто оказываются там же: несмотря на то, что я ярко выраженная правша, я почему-то просто не могу держать младенца правой рукой. Это кажется неправильным. Хотя эта тенденция больше всего заметна в первые три месяца жизни младенца, даже сегодня мои дети-школьники бьются изо всех сил за право сесть слева от меня, когда я читаю им книгу или мы смотрим кино.

Оказывается, склонность к левизне свойственна всем животным. Ученые недавно обнаружили это предпочтение у самых разных млекопитающих – даже у индийских летучих лисиц и моржей, которые держат детенышей слева, когда соответственно висят вниз головой или плавают в море[74].

Эта глобальная склонность скорее всего связана с несимметричным строением мозга млекопитающих. Если держать и смотреть на ребенка слева, то информация поступает в правое полушарие маминого мозга, где обрабатываются эмоции. Младенец, в свою очередь, видит более выразительную левую часть маминого лица. Ученые, просматривавшие семейные альбомы, недавно обнаружили, что матери, «более склонные к депрессии и менее – к эмпатии», чаще держат детей справа[75]. Итальянский ученый Джанлука Малатеста, эксперт в этой области, в разговоре со мной отметил, что принцесса Диана, которая была склонна к депрессии, чаще держала детей справа. (А может быть, раз уж она принцесса, для которой и пальцем пошевелить – уже непосильный труд, она оказалась просто не готова хоть что-то держать в руках, в том числе и детей?) Интересные исследования показывают, что младенцы, которых мамы держали справа, вырастают с худшей способностью распознавать выражения лиц[76]. Даже маленькие девочки держат пупсов с левой стороны – хотя я лично этого подтвердить не могу, потому что сама никогда с пупсами не играла.

С другой стороны, вполне возможно, что (по крайней мере, у людей) привычка держать младенцев слева характерна не только для мам.

В проведенном недавно очень милом исследовании 98 детям дошкольного возраста из Великобритании дали подержать подушки – никакого особенного предпочтения той или иной руке они не отдавали. Потом ученые нарисовали на подушках примитивные лица, и внезапно многие пятилетние девочки и мальчики – никто из них, очевидно, мамой не был, – начали держать их с левой стороны[77]. У взрослых мужчин склонность к леворукому убаюкиванию выражена не так сильно, но все же наблюдается (хотя мой муж, например, принципиально держит детей справа).

Вот мы и подошли к новой трудности с формулировкой определения для человеческого материнского инстинкта. У большинства видов млекопитающих, например, крыс, самцы, а также самки, у которых нет детенышей, игнорируют младенцев или, хуже того, даже поедают их. А вот люди – это аллопарентный[78] вид: мы суперсоциальны и обладаем универсальной способностью к уходу. Младенцы занимают особенное место в сердцах и нервных структурах всех мужчин и женщин.

Так что некоторые части того, что мы называем «материнским инстинктом», на самом деле характерны для всего человечества. Младенец – это один из самых возбуждающих стимулов, вне зависимости от биологического пола человека и наличия у него собственных детей. Когда мы смотрим на младенцев или тем более держим их на руках, у нас повышается температура. Мозг обрабатывает детские лица иначе, чем взрослые, задействуя дополнительные области. В исследовании 2012 г. бездетным взрослым итальянцам показывали фотографии незнакомых детей, взрослых и животных, а фМРТ-машины в это время отслеживали кровоток у них в мозге. Детские лица активировали характерные участки серого вещества. Эта «специфическая видовая реакция», писали ученые, похоже, «не зависит от биологического родства взрослого и ребенка»[79].

Не зависит она и от расово-этнической принадлежности: взрослые демонстрируют разные неврологические реакции на людей разного этнического происхождения, но раса вообще ничего не значит, когда они смотрят на детские лица, – это показало сравнение экспериментов с участием японцев и итальянцев[80]. Человеческий мозг сходит с ума по всем малышам.

Та же история и с детскими криками. В исследовании с участием британских пациентов нейрохирургии – их выбрали потому, что они очень удобны для исследователей: у них в мозг уже имплантированы электроды, – ученые поставили им запись со всхлипами младенцев. Глубокий участок мозга под названием «околоводопроводное серое вещество» активировался через 0,049 секунды после того, как начинал звучать дрожащий голосок младенца. Это примерно вдвое быстрее, чем реакция мозга на другие похожие шумы, например, испуганное мяуканье кошек[81].

Первобытные сигналы от младенцев, похоже, готовят людей к действию, а также заставляют внимательнее смотреть и слушать. Взрослые, только что услышавшие детский плач, в одном лабораторном эксперименте показали лучшие результаты в игре «Прибей крота», где требуются быстрые рефлексы, чем люди, слушавшие более приятные звуки, например, пение птиц[82].

Эти и другие исследования показывают, что люди запрограммированы обращать внимание на младенцев, реагировать хотя бы чуть-чуть похоже на то, как отреагировала бы их родная мать. Если мужчина или женщина услышат, как в канаве кричит брошенный ребенок, подавляющее большинство из них спасут его. Возможно, они не решат взять его домой и воспитывать как своего, но, по крайней мере, они попытаются найти какую-нибудь помощь и уж точно не поставят его на стол в качестве главного блюда. Такое поведение с виду кажется элементарным, но оно отличает нас практически от всех остальных млекопитающих.

Тем не менее наука показывает, что даже у людей некоторые навыки – эксклюзив, дарованный только матерям.

Через несколько месяцев после нашего ночного бдения с овцами мы с мамой снова поехали туда, где рожают, – в роддом в Питтсбурге, на расстояние одного короткого перелета, где лежала моя младшая сестра. Свой выводок я оставила в Коннектикуте, и пусть все эти материнские инстинкты идут к черту – мне вполне нравится отпуск от родительских дел. Я уже не помню, когда в последний раз в аэропорту не вскрывала бутылочки с грудным молоком для проверки, нет ли в них взрывчатки, или не разбирала коляску с такой же скоростью и точностью, как морской пехотинец – винтовку. Хорошо отдохнувшая, недавно из душа, вооруженная стопкой глянцевых журналов, я приветливо, словно на конкурсе красоты, машу рукой мужу сестры. Молодой отец с пустыми глазами ждет нас возле выдачи багажа.

– Я подержался за ножку, – сказал он. Больше за все время, что мы ехали до роддома, он не сказал ни слова. С глубоким удовлетворением я замечаю, что он пьет кофе из Dunkin’ Donuts – классический родительский напиток, который они с моей сестрой презрительно называли «коричневой водой». «Все, кончились для вас эспрессо из бобов домашней обжарки, ребята! – хихикаю я про себя на заднем сиденье. – И никакой больше горячей йоги!» Подобные злорадные мысли, похоже, вполне типичны для много рожавших женщин, или, как выражаются ученые, multipara, которые наблюдают за мучениями первородящей, или primipara – в данном случае моей несчастной сестры.

После напряженного противостояния в коридоре с госпитальным роботом, разносящим подносы с едой, я вхожу в палату моей сестры и вижу расставленные вокруг нее в беспорядке баночки с греческим йогуртом. Мой новорожденный племянник – на прогулке с медсестрой.

Лишь после того как ребенок покинул комнату, моя сестра, наконец, сумела встать с кровати. Она поклялась никогда не стоять, держа его на руках, потому что боится упасть в обморок.

– Это все запах его головки, – объясняет она. – Она как наркотик. Мне кажется, что я вот-вот потеряю сознание.

Это вовсе не безумие: дети не только имеют характерный запах, что показали эксперименты с овечьим парфюмом и поддельными ванночками из-под мороженого. Они еще и пахнут необъяснимо восхитительно.

В другом исследовании запахов, где участницам предлагали понюхать сыр, специи и детские распашонки, у матерей двухдневных младенцев детский аромат получил более высокий «гедонистический рейтинг», чем у бездетных женщин[83]. Для новоиспеченных мамочек эти жуткие перепеленутые создания не менее ароматны, чем сирень или шоколадное печенье, только что вынутое из духовки.

Эта восхитительность, как мы увидим позже, объясняет примерно все. Это секретное оружие природы. Второе рождение, которое мы переживаем в материнстве, – это своеобразный неврологический ренессанс, который перестраивает систему вознаграждения женщины. В нашем восприятии удовольствия происходит настоящий сдвиг парадигмы, мы, словно наркоманки, хотим лишь новой дозы. Безволосое маленькое живое существо, которое около девяти месяцев назад взломало вашу иммунную систему, вдруг становится вашим солнцем и звездами, вашим новым истинным севером. Дело даже не только в том, что вы готовы разжижать свои кости и израсходовать жировые запасы, чтобы выкормить его грудью. Все ваше поле зрения теперь сходится в одну маленькую фокальную точку.

И, что еще замечательнее, эти потрясающие чувства удовольствия и радости наступают практически сразу после сильнейшего страха и страданий. Восхитительный спящий чурбачок на руках новоиспеченной мамы, скорее всего, только что доставил ей самые адские в жизни страдания.

Несмотря на два дня очень болезненных схваток, у моей сестры были так называемые «хорошие роды».

А вот мои первые роды получились… не слишком хорошими.

Все остальные были совершенно уверены, что природа свое возьмет. На моем первом УЗИ врач, – который вроде как должен был проверять, нет ли у плода каких-нибудь генетических отклонений и не ношу ли я близнецов, – вместо этого решил сообщить, что у меня «отличные возможности для вынашивания». Он что, назвал меня жирной? Ну, почти. После того как я его допросила, он объяснил, что имел в виду: я девушка крупная и крепкая, словно специально сконструированная для того, чтобы перенести тяжелую физическую нагрузку родительства, в отличие от несчастных худеньких феечек, которые встречались ему в практике. Увидев большие, испуганные глаза мужа, я сумела выдавить улыбку и даже не врезать врачу по лицу.

Да, у меня действительно обнаружились выдающиеся способности по укрупнению организма, но к концу третьего триместра больше ничего особенного не происходило. Я ощущала себя часовой бомбой – большой, круглой, тикающей и безнадежно подсевшей на яблоки, смазанные арахисовым маслом.

Прошла сорок первая неделя, потом сорок вторая, и, хотя я уже ходила беременной больше десяти месяцев вместо обещанных девяти, схватки так и не начинались. Так что в назначенный день – в это воскресенье как раз игрался «Супербоул[84]^*» – я сложила в сумку пушистые тапочки и халат одного цвета и кучу других случайно собранных безделушек и отправилась в роддом на стимулирование родов.

В тот вечер мне вкололи спазмолитики[85], на следующее утро – стимулятор родов питоцин[86], а потом еще питоцин. Схватки начались, как рябь на воде, а потом быстро превратились в цунами.

– Еще порцию «Пита», – безучастно сказала медсестра. Волны поднялись еще выше. Я где-то слышала, что при родах помогают техники визуализации, и попыталась представить, как стою на доске для серфинга и успешно преодолеваю эти ужасные водные горы. Когда это не сработало, я попробовала другой трюк – сосредоточиться на одном предмете, но у меня не нашлось ничего символического, чтобы сосредоточиться, так что я изо всех сил рассматривала красную пробку от бутылки с «Кока-колой».

Моя официальная цель – родить без обезболивающих – была обусловлена не родительской философией (у меня вообще ее не было) и не страхом за нерожденного ребенка (которого я, собственно, даже не знала), а боязнью крови, шприцов и – в последние несколько дней – кесаревых сечений. Я знала, что роды без лекарств – это одна из стратегий, которая поможет избежать скальпеля и первобытного ужаса перед потрошением, даже если это потрошение временное, плановое и тщательно контролируемое.

К сожалению, сражение со стимулируемыми схватками я проиграла. После долгого утра приглушенных, – а потом уже и не таких приглушенных – схваток подошла медсестра, чтобы проверить, как у меня дела. Четыре сантиметра.

«Четыре сантиметра! – подумала я. – Это же даже не половина бейджика!»

В общем, я оказалась вовсе не здорова, как корова, и не смогла вывезти на себе все природные мытарства. Похоже, я проваливала задание, которого даже не понимала. Потом мне ввели эпидуральную анестезию – ну, привет, большая иголка. Выглядело все кошмарно, но затем наступил приятный, пусть и недолгий покой.

Парализованная ниже пояса, я не могла семенить ни по каким коридорам в своем модном родовом костюме, так что мы с мужем вместо этого запоем смотрели сериалы. Стоял суровый, серый зимний день. Жалюзи были наглухо закрыты.

– Вам что, солнечный свет совсем не нужен? – укоризненно спросила медсестра.

Настал вечер. Ничего особенного с виду не происходило, но вот где-то внутри, судя по всему, произошло. В какой-то момент пришел врач и сказал, что матка раскрылась уже на десять сантиметров, и пора тужиться.

Первые потуги стали катастрофой. Сердцебиение малыша, до этого отображавшееся в виде энергичного «тра-та-та» на мониторе, вдруг ослабло и стало больше напоминать стук камня, который падает в глубокий-глубокий колодец, отскакивая от стен, причем интервалы между каждым «отскоком» лишь росли. Врач вбежал обратно в палату. Но сердцебиение восстановилось само по себе. Так что я снова начала тужиться – и снова, и снова.

Похоже, какого-то прогресса добиться все же удалось. Этапы преодоления родовых путей подсчитывают от –3 до +3, последней остановки перед дневным светом. Медсестра сообщила, что я от –3, преодолев –2 и –1, пронеслась прямиком до нуля. Я еще никогда в жизни так не радовалась тому, что достигла нуля. Нуль – это просто эпично. Осталось преодолеть всего три этапа!

Но что-то пошло не так – и это выяснилось минут через двадцать. Еще одна проверка, и… да, предыдущая медсестра ошиблась в расчетах. Я так до сих пор и сижу на –3. Я несколько часов напрягалась, пыхтела и дула, словно Злой и Страшный Серый Волк, а младенец не сдвинулся и на миллиметр.

– По-моему, вы не сможете вытолкнуть этого младенца сами, – холодно произнесла новая медсестра, беспечно опираясь подбородком о мое трясущееся колено.

Мой муж, к этому времени уже впавший в лихорадочное состояние, попробовал другой подход.

– Ну, давай же! – крикнул он внутрь меня, словно призывая доблестную невидимую кавалерию к последнему прорыву.

Как можно вежливо указать всем этим людям, что я тут вообще-то умираю? Мне на самом деле уже было все равно. Боль, с которой удалось было справиться, снова вернулась. Сила воли, которой я всегда гордилась, покидала меня. Началась лихорадка, у меня подскочила температура. Лица окружающих блестели и расплывались. Я сделала длинный, крутой шаг в долину, полную звезд.

Операционная. Перед моими глазами подняли синий, почти веселый брезентовый занавес, похожий на только что установленный цирковой шатер. К счастью, он перекрыл мне обзор. Хирурги о чем-то болтали – мое экстренное кесарево сечение было явно не самым драматичным из тех, что им доводилось видеть. Они даже не дали мне наркоз, что с моей точки зрения на самом деле было не то, чтобы хорошо. В моем животе что-то дергали и тянули, в какой-то момент мне показалось, словно кто-то запрыгнул на грудную клетку. Я поняла, что меня расковыривают изнутри, словно огромный арбуз на вечеринке. Но, по крайней мере, больно больше не было. Я смотрела на мерцающие хирургические лампы на потолке.

– Ребенок вышел, – сказал кто-то. Послышалось долгое, зловещее молчание, а потом – наконец-то неуверенный вскрик.

В околоплодных водах оказался меконий – первый кал новорожденного. Похоже, во время схваток ребенок внутри паниковал не меньше, чем я снаружи, и, возможно, даже вдохнул немного вязкого черного вещества. Так что теперь младенца отправят в отделение интенсивной терапии новорожденных, и он пробудет там не меньше двадцати четырех часов для наблюдения.

Я успела увидеть нечто цвета докторской колбасы, потом его унесли.

Рассвет. Я все еще не до конца пришла в себя от многочисленных лекарств, но уже чувствовала болезненную рану на животе. Из-за кровопотери моя кожа была желто-зеленого цвета, а лодыжки жутко отекли из-за внутривенного ввода жидкостей. Я все еще не могла ходить, но, с другой стороны, не особенно-то и хотелось. Я не хотела звонить маме или говорить с Эмили. Я не хотела устраивать фотосессию с новорожденным или «составлять план игры» вместе с лактационной медсестрой, которая уже успела ко мне заглянуть. Я не хотела думать ни о вчера, ни о завтра, ни вообще о младенце. Я хотела просто еще поспать.

Позже – через несколько минут или, может быть, часов, не знаю, – мой шокированный муж наконец-то подал голос со своего места на диване, обитом искусственной кожей.

– Пойдем, посмотрим на него?

(На самом деле у нас родилась дочь).

Я решила, что да, стоит. Мне на самом деле было все равно, но меня немного беспокоило, что скажут медсестры, если я отвечу: «Нет».

Меня вместе с капельницей уместили в кресло-каталку, и муж повез меня по коридору. Мы проехали мимо процессии из торжествующих, хвастающихся друг дружке младенцами новоиспеченных мамочек; на некоторых из них были тапочки и халаты одного цвета, в точности как я всегда представляла. «Вот ты и стала мамой»