Введение: о мышах и мамах
«Кажется, словно у меня выросло новое сердце».
Вот что сказала мне лучшая подруга в день, когда родилась ее дочь. Тогда я закатила глаза, услышав дурацкую мамскую фразочку. Но через десять лет, сама уже родив троих детей, я вспомнила слова Эмили, когда ехала в переполненном лифте в лабораторию нью-йоркского госпиталя «Маунт-Синай», где кардиологи изучают тайны материнских сердец.
Каждый год тысячи беременных женщин и рожениц попадают в реанимацию с опасной для жизни сердечной недостаточностью. Среди симптомов – распухшие вены на шее и одышка. Их сердца едва могут перекачивать кровь. Причина этой «перипартальной[1] кардиомиопатии» неизвестна, но для обычных людей такое состояние означает либо необходимость срочной пересадки сердца, либо смерть.
Но вот новоиспеченным мамам уготована другая судьба. Примерно половина из них спонтанно выздоравливают – у них вообще самый большой процент выздоровлений от болезней этого типа[2]. У некоторых мам сердца буквально через две недели уже становятся, как новенькие[3]. Сердечная ткань у взрослых обычно восстанавливается с трудом, но вот роженицы, похоже, умеют отращивать себе новые сердца примерно так же, как саламандры – новые хвосты.
Кардиолог Хина Чаудри, работающая в лаборатории госпиталя «Маунт-Синай», считает, что нашла ответ. Ее исследовательская команда сначала наносила беременным мышам хирургические травмы, которые имитируют сердечный приступ, а потом вырезала и препарировала их крохотные сердца. Ученые обнаружили именно то, чего и ожидали: сердечные клетки с ДНК, не совпадавшей с ДНК матери.
Таинственные клетки принадлежат нерожденным мышатам. Во время беременности клетки мышат пересекают плаценту и начинают циркулировать по кровеносной системе матери до тех пор, пока у той не повреждается сердечная ткань; после этого, обнаружив воспаление, они спешат к раненому сердцу. Примерно как моя вторая дочь несется ко мне с пластырем всякий раз, когда я оцарапаюсь, натирая на терке пармезан для ужина.
– Они реагируют сразу же, – говорит Чаудри. – Эти клетки ищут сердце, словно самонаводящиеся ракеты.
Размножаясь внутри материнской груди, стволовые клетки зародышей превращаются в трубки, подобные кровеносным сосудам, и даже во что-то сильно напоминающее священный Грааль кардиологии: полноценные клетки сердечной мышцы, над воссозданием которых в лаборатории ученые бьются уже не одно десятилетие. Пострадавший мамин орган, скорее всего, использует эту свежую ткань, чтобы залечить себя.
Кажется, словно у меня выросло новое сердце.
На стоящем рядом мониторе Чаудри открывает сильно увеличенное изображение беглых мышиных клеток в чашке Петри. Помеченные зеленым флуоресцентным белком, они напоминают свежие горошины в тарелке с серым мясным соусом.
Она нажимает кнопку проигрывания, и горошины начинают пульсировать, подергиваться. «Га-ган, га-ган», – словно говорят они, как Патрик Суэйзи в «Грязных танцах[4]. Я прищуриваюсь. Почему вообще, спрашиваю я, зародышевые клетки вот так дергаются?
Чаудри ухмыляется.
– Они бьются.
И сердцем все не ограничивается. Организм матери очень похож на ее гостиную: повсюду валяется то, что дети с себя скинули, и прочий мусор. Ученые находили зародышевые клетки в самых неожиданных местах – примерно как я обнаруживаю чьи-то футбольные щитки за телевизором, а в корзине с бельем – диадему. Наши дети колонизируют легкие, селезенку, почки, щитовидную железу, кожу. Их клетки встраиваются в костный мозг и молочную железу.
Часто они остаются там навсегда. Ученые находят беглые зародышевые клетки, вскрывая тела пожилых женщин, чьи младшие сыновья уже сами готовятся к пенсии. В организмах суррогатных матерей еще долго после родов задерживаются гены чужих детей.
Этот феномен называется «фетальным микрохимеризмом». «Микро» – потому что этих клеток остается мизерное количество, всего несколько на кубический миллиметр крови беременной женщины, и еще меньше – у тех, кто уже родил.
«Химера» – это неуклюжее греческое чудовище, сделанное из кусков всем известных животных, которые слепляли до тех пор, пока они не начинали подавать признаки жизни.
На экране компьютера я смотрю на статуи этих древних чудовищ, отлитые в бронзе: козлиные ноги, львиные сердца, драконьи крылья и огненное дыхание, вырывающееся из пасти – или сразу из трех.
«Это не монстр, – думаю я. – Это я почти каждое утро. Это мама».
Хотя фетальный микрохимеризм – явление древнее с точки зрения эволюции и распространенное у многих самок млекопитающих, от кошек до коров, современные ученые лишь недавно добрались до его изучения. Собственно, примерно так же обстоит дело и с почти всеми научными данными о почти двух миллиардах человеческих мам, живущих ныне на планете[5]. Правда, если подумать, нас на самом деле намного больше, потому что микрохимеризм работает в обе стороны: беглые мамины клетки попадают в организмы младенцев и живут в них. Соответственно, хотя одна из моих самых близких подруг умерла от рака три года назад, небольшая часть ее клеток сейчас ходит во второй класс.
Более 90 процентов женщин во всем мире становятся мамами[6]. Но до совсем недавнего времени лишь очень немногие ученые, особенно в суперсовременных отраслях вроде нейробиологии, хоть сколько-нибудь интересовались тем, что происходит у них внутри. Можете, конечно, винить в этом исторически патриархальный научный истеблишмент: некоторые мыслители возводят такое пренебрежение аж к Чарльзу Дарвину, который вырос без матери, из-за чего ему, бедняжке, возможно, было просто тяжело о нас думать. Лишь в 2014 году Национальные институты здоровья США признали, что «слишком часто используют только самцов животных и их клетки» в своих исследованиях, и поручили ученым использовать в работе и самок, в том числе беременных и рожавших[7].
Еще один недостаток науки о мамах состоит в том, что по большей части даже те исследования, что все-таки проводятся, зачастую представляют собой слегка завуалированное исследование маленьких детей, которые в качестве модели человеческого состояния куда приятнее глазу (ну да, мы поняли), менее отягощены ужасными, назойливыми факторами вроде культуры и характера, а платить за участие им можно печеньками. По сравнению с быстро развивающимися младенцами мамочки имеют репутацию унылых и предсказуемых – с ними никаких соблазнительных гипотез не выдвинешь. В природе детеныши животных, например, китов, иногда принимают океанские буи и другие огромные неподвижные шарообразные предметы за своих матерей; ученые, возможно, тоже мыслят примерно теми же категориями.
Но сейчас ученые, в том числе множество молодых женщин, наконец-то занялись настоящими исследованиями, для которых они прикрепляют миниатюрные камеры к головам младенцев[8] или вшивают микрофоны в их ползунки[9]. Среди используемых суперсовременных экспериментальных инструментов есть вполне обычные для дома любой мамы вещи: семейные фотоальбомы, хлопья для завтрака, пластилин. Оказалось, что мамы совсем не такие унылые и предсказуемые, как все думали. Мы намного более интригующие и сложные.
Именно поэтому работа Чаудри с мышиными сердцами так привлекает внимание: это неопровержимое доказательство того, что если приглядеться внимательнее, то мамы зачастую будут очень сильно отличаться от всего остального человечества.
Ученые все еще пытаются понять, почему это так и что это значит для женщин. Ибо, хотя Чаудри и ее команда и надеются, что исследования микрохимеризма в конечном итоге лягут в основу многообещающих методов лечения сердца для самых разных людей, на данный момент никто точно не представляет, что же эти детские клетки делают внутри маминых организмов[10].
Мы, конечно, надеемся, что они нам помогают.
– Это эволюционная биология, – говорит Чаудри, статья которой о микрохимеризме вышла в 2012 году. – Зародыш создан для того, чтобы защищать мать[11].
Зародышевые клетки, сохранившиеся в организме после беременности, способны в прямом смысле исцелить сердце матери.
Логично: это организм, от которого в наибольшей степени зависит дальнейшее выживание плода. Зародышевые клетки действительно в основном играют роль добрых героев, словно им в скором времени положено щедрое выходное пособие. Они, судя по всему, лечат раны не только на сердце, но и на коже, – скорее всего, зародышевых клеток полно в моих шрамах от кесарева сечения, – а также защищают нас от множества жутких болезней. В одном десятилетнем исследовании нидерландские ученые следили за 190 женщинами в возрасте от 50 до 70 лет, и те из них, у кого в организме находили больше всего оставшихся детских клеток, меньше рисковали умереть буквально от всего[12]. Было даже предположение, что эти рои стволовых клеток замедляют процесс старения – без всяких кремов для лица, стоящих 300 долларов за унцию[13].
Был даже особенно знаменитый случай, когда врачи обнаружили, что оставшиеся в организме клетки сына восстановили целую долю почти отказавшей печени у одной женщины[14]. (Случай замечателен, в первую очередь, тем, что у этой женщины не было детей. Ее сын вообще не родился, но даже после аборта продолжал жить внутри нее).
В некоторых случаях, однако, детские клетки могут слишком расшалиться. Любой, кто видел, как маленькие дети играют в переодевание, понимает, что давать им решать, как должен выглядеть человек, не стоит. Жадные зародышевые клетки – ну, формально клетки, конечно, разумными существами не являются, но даже ученые склонны очеловечивать клетки, принадлежащие детям, – могут помогать развиваться некоторым видам рака, особенно раку груди, как результат безобидного стремления обеспечить максимальные объемы молока. Они могут вторгаться в щитовидную железу, повышая температуру тела, чтобы согреть себя, по пути вызывая различные метаболические расстройства. Несмотря на милые тоненькие голоски, как у персонажей «Маппет-шоу», на самом деле наши дети часто управляют нами, словно марионетками, и, возможно, даже немного нас третируют. (Некоторые эволюционные биологи также считают, что клетки троих моих детей воюют друг с другом в моем организме, и, если честно, я даже готова в это поверить).
Такое вот милое предательство, с которым знакома любая мама, чьи дети сначала с любовью нарезают конфетти для празднования ее дня рождения, а потом прячут какой-нибудь «сюрприз» в посудомоечной машине[15]. Именно поэтому, узнав, что фетальный микрохимеризм наблюдается даже в мозге, я остановилась и внимательно перечитала статью еще раз.
Может быть, именно детскими клетками, затаившимися в моем черепе, можно объяснить, почему в последние десять лет моя жизнь настолько странная? Почему я вдруг полюбила бархатные щечки с ямочками, лазурные глазки и глупые улыбочки, а мой ум постоянно витает в каких-то непонятных облаках? Почему прежнюю «меня» сменила новая, совершенно другая личность?
По правде говоря, то, что на самом происходит в маминой голове, намного, намного сложнее. Именно этому и посвящена книга.
Впервые я задумалась о серьезных научных данных, посвященных нежному материнскому инстинкту, много лет назад, когда побывала в знаменитой лаборатории с полевками в Университете Эмори, что в Атланте. Ларри Янг, ведущий исследователь, рассказал мне, что необычная химия мозга у желтобрюхих полевок[16] помогает им создавать прочные пары до конца жизни. Для этого они используют куда более простую и древнюю систему млекопитающих: материнские сигнальные пути, которые мобилизуются у самок после родов. (У людей похожее переподключение древней «материнской» части мозга, возможно, отвечает за наше слегка жутковатое желание называть возлюбленных «детка» или «крошка»).
Я тогда уже ждала второго ребенка, но все еще думала (или, может быть, заставляла себя думать), что материнство – это образ жизни, который можно для себя выбрать, а не нечто, обусловленное биологически, самоназвание, а не состояние, одна «маска» из многих, что я временами решаю надеть, а не вся моя голова с содержимым, накопленным за время долгой (и недешевой) учебы. Но Янг говорил о материнстве как о невидимой и плохо изученной революции на клеточном уровне, которая перестраивает женский мозг.
Ладно, хорошо. Да, я чувствовала себя далеко не лучшим образом, когда во время беременностей полный день работала журналисткой. Я была какой-то рассеянной, мысли появлялись и тут же исчезали, словно влажные салфетки, которыми вытираешь ребенка.
Но ведь все это закончится, когда я начну немного высыпаться, правильно? Мой мозг восстановится точно так же, как и мое тело, которое (как я наивно надеялась) когда-нибудь легко проскользнет в джинсы, которые я носила до беременности и которые сейчас лежали на нижней полке шкафа, на расстоянии вытянутой руки, но так далеко. Собственно, до того дня я больше беспокоилась о своих старых джинсах, чем о новом мозге.
Такие поверхностные рассуждения вполне оправданны. Видимые изменения материнского тела иногда просто пугают, даже в те моменты, когда я вся не обклеена наклейками с пиратами. За три беременности я набрала в общей сложности около 45 кг, а сбросила… ну, мягко говоря, не все. (Впрочем, могло быть и хуже: синие киты набирают по пятьдесят тонн!). Похожие на молнии растяжки до сих пор никуда не делись с моих боков.
Во время беременности весь организм находится в нестабильном состоянии. Наши родинки могут потемнеть, голос опуститься на октаву (как у беременной Кристен Белл, когда она озвучивала «Холодное сердце»[17] – знаменитый саундтрек, вполне возможно, мог бы быть и еще визгливее). Носы расширяются, своды стоп становятся плоскими, ногти на ногах отрываются. Волосы могут изменить цвет или начать виться. У нас может начаться такая отрыжка, словно мы проглотили циклон. Из печени просачивается желчь, и мы чешемся, как сумасшедшие. А еще нас особенно любят комары – потому что повышаются температура тела и выделение углекислого газа.
Подобные «пересборки» всего тела – это серьезная штука. Из-за них Серена Уильямс, например, не прошла квалификацию «Ролан Гарроса»[18], а Бейонсе[19] отказалась выступать на «Коачелле»[20], причем остаются с нами они надолго – если вообще не навсегда. В одной научной статье довольно глумливо описывают типичную «Шалтай-Болтаевскую»[21] мамину пересборку, с «увеличением окружности живота и уменьшением окружности бедер»[22]. А еще, как выяснилось, старая поговорка «родила ребенка – потеряла зуб» тоже в чем-то верна: по сравнению с бездетными ровесницами, мамы чаще теряют зубы – либо из-за недостатка кальция, либо из-за того, что не обращаются вовремя к стоматологу[23]. В пожилом возрасте мамам труднее ходить. Но есть и хорошая новость: у мам, кормивших грудью, ниже вероятность инсульта.
Тем не менее вся эта суматоха бледнеет в сравнении с тем, что творится у мамы в голове.
Пророчество написано на стене фломастерами, ну, если, конечно, мы вообще обратим на него внимание, проходя мимо. У беззубых старых мамочек еще и отношения с болезнью Альцгеймера складываются несколько по-иному; в одном недавнем исследовании с участием четырнадцати тысяч женщин говорится, что наличие трех или более детей на 12 процентов снижает риск деменции[24].
Но не все неврологические новости настолько же хороши. Мамы страдают от множества опасных и непонятных душевных проблем, особенно когда окончательно переключаются в режим материнства. Более половины новоиспеченных мамочек жалуются на «послеродовую хандру», а примерно у каждой пятой она перерастает в настоящую послеродовую депрессию[25]. Ученые не знают, как и почему это происходит. Повышенный риск депрессии у мам может сохраняться еще не один год после родов. Возможно, именно материнство – ключ к решению загадки, почему женщины в целом чаще страдают от различных душевных расстройств. В первый месяц материнства, например, вероятность развития биполярного синдрома у женщины в двадцать три раза выше, чем в любой другой период жизни[26].
Все это – довольно толстый намек на то, что процессы, происходящие у нас в голове, не менее экстремальны, чем непрошеная смена имиджа, которую видят все. Когда мамины нейроны впитывают вызывающие кайф вещества, вырабатывающиеся при деторождении, гены в клетках то включаются, то выключаются, вызывая изменения и рост мозга. Если говорить проще, то всего за несколько месяцев из нашего мозга выносят всю мебель, сдирают обои, а потом обставляют заново, примерно как в программе «Идеальный ремонт». Из-за этого мы начинаем относиться к знакомым стимулам – лицам незнакомцев или красному цвету, или запаху маленькой футболочки – новыми, очень странными способами. Детская улыбка внезапно превращается в нашу альфу и омегу. Наши старые системы желания перепрограммируются.
В общем, самая важная перемена в материнстве – не то, как мы выглядим внешне.
Мы даже видеть начинаем по-другому.
Вовсе не случайно идея, что нас угоняют, взламывают, подавляют, перепрограммируют или как-то иначе навязывают нам новую личность, стала популярным штампом для женских антиутопий, от «Степфордских жен» до «Рассказа служанки».
Но я много раздумывала над этой идеей превращения в «новую леди» – так меня окрестили дочери после того, как я пожаловалась, что меня обозвали «старой леди», – сидя долгими вечерами за обеденным столом и попивая «черное вино» (этот термин мои дочки придумали в противоположность белому вину). И я пришла к выводу, что идея на самом деле весьма свежая.
С тех пор как я услышала первый стук маленького сердечка в кабинете врача, у меня начинается мамское головокружение всякий раз, когда я представляю себе шесть мигающих глаз своих детей или рассматриваю рентгеновский снимок дочкиной лодыжки после того, как она неудачно скатилась с горки в «Чик-Фил-Эй»[27]. Я сделала этих людей у себя в животе. Это одна из самых странных мыслей, которые вообще могут прийти в голову; во многих отношениях представлять, как ты рожаешь себя саму, кажется даже более нормальным.
И это один из поразительных способов представить, через что же на самом деле проходят матери. На самом деле перемены, происходящие при материнстве, настолько уникальны и экстремальны, что ученые даже начали описывать нас терминами, которые ранее были зарезервированы лишь для наших великих научных соперников, маленьких детей. Матери вовсе не унылы и предсказуемы – совсем наоборот. Мы – новое начало, а не тупик. Мы «развиваемся», если говорить на психологическом жаргоне.
Подходит ли термин «материнский инстинкт» для описания чувств и чувствительности, которые появляются после этого перерождения? Сегодня инстинкт – это парфюм от Джорджо Армани, а не броское научное словцо. В инстинкты верят рыцари-джедаи, а не ученые.
Сто и даже меньше лет назад в New York Times и других газетах этот термин использовали в укоризненных описаниях сомнительных женщин, например, танцовщицы хула[28] с плохим чувством моды и «толстыми ляжками», которая украла чужого ребенка («неудовлетворенный» материнский инстинкт), или мамаши, которая сбежала из города, бросив мужа с детьми (тц-тц-тц, материнский инстинкт «отсутствует»)[29]. Это слово попахивает временами, когда женщины выставляли младенцев, словно призовых поросят, на ярмарочные конкурсы и слушали по радио программы для домохозяек от Министерства сельского хозяйства США.
Но мне этот термин все равно нравится, да и многие ученые против него не возражают – в основном потому, что сами женщины определяют его как «вы сами поймете, когда увидите», отождествляют себя с ним и не стесняются его применять. (И вообще, если бы за лингвистику у нас отвечали ученые, я бы сейчас написала не «женщины», а «субстраты с потенциальной возможностью стать матерью»). Находить прямую связь между новейшими научными находками и онлайн-восторгами Минди Калинг[30] в адрес своего новообретенного «сильного материнского инстинкта» очень приятно, потому что женщины действительно знают, о чем говорят. Материнский инстинкт существует, и он силен[31]. Это спонтанно появляющийся набор эмоций и действий, который связан с восприятием детей и уходом за ними.
Но поскольку «материнский инстинкт» – термин, мягко говоря, чреватый, давайте я сразу объясню, что я не имею в виду под «инстинктом». Бездетные женщины часто говорят, что у них нет материнского инстинкта, на самом деле имея в виду, что они не хотят иметь детей. Я (по большей части!) не собираюсь объяснять, почему некоторые женщины планируют или не планируют, или не стремятся иметь детей, и хорошо это или плохо. (Хотя, кстати, я как раз была такой. Все вот это странное материнское предприятие, как мы увидим позже, было идеей моего мужа). Это интересные, но очень «узкочеловеческие» и, по сути своей, очень современные вопросы: если говорить в целом, самки млекопитающих не хотят иметь детей. Они хотят заниматься сексом, а дети просто получаются в процессе. Кроме того, ответам самих мам на подобные вопросы доверять стоит не всегда. Прошлогоднее исследование показало, что многих мам настолько развозит от любви к детям, что они далеко не во всех случаях точно описывают свои намерения и часто называют случайное зачатие запланированным[32].
Меня больше интересует то, что происходит с женщинами во время беременности, потому что именно в это время они превращаются в матерей, мышление становится «материнским», а планы на жизнь, если они вообще были, летят куда подальше, словно банановая кожура из окна машины по пути на урок плавания.
Заодно давайте сразу развеем еще один «инстинктивный» миф: идею, что мамы каким-то магическим образом сразу сами понимают, что надо делать. В книге об этом будет намного подробнее, но сейчас я просто скажу: ничего мы не знаем. Инстинкт, о котором я говорю, – это измененное состояние сознания, новый репертуар чувств, ощущений и импульсов, а не подробный справочник «Как быть хорошей матерью».
В этом таинственном новом материнском репертуаре меня, в первую очередь, привлекают два вопроса. Во-первых: чем матери отличаются от всех других людей и чем похожи друг на друга? Мамы практически всех видов млекопитающих, от хомячков и валлаби до людей, следуют за одной и той же путеводной искрой. И пусть это может прозвучать и обескураживающе, нам в чем-то даже повезло, что мы так похожи на наших мохнатых сестер, потому что их, в отличие от нас, ученым разрешается вскрывать, и животные модели, в частности, овцы и мыши, рассказали нам многое из того, что мы знаем о себе.
Мой второй вопрос звучит так: почему мы, мамы людей, настолько отличаемся друг от дружки? Наши истории не менее извилисты, чем родовые пути. В Японии балом правят «мамы-монстры», следящие за каждым шагом детей, а вот немецкие «мамы-вÓроны» интересуются только своей карьерой. Есть «поздние» матери (это такой très[33] французский эвфемизм для «старых») и «единоличные» матери (печальный английский термин для матерей-одиночек). «Мерферш», или мам-серферш, полно в Австралии[34]. Ну, а в Америке за место под солнцем сражаются миллионы различных типов: домохозяйки, работающие из дома, работающие вне дома; «мамы свободного выгула» и «мамы-вертолеты»; кормящие смесью и грудью; спящие вместе и «пусть ревут, пока не уснут»; одевающие малышей в пеструю одежду или в однотонную.
Некоторые ученые пришли к выводу, что тайну наших различий можно найти в уникальном геноме каждой мамы – если, конечно, мы сможем взломать его, как печеньице с предсказанием, и заглянуть внутрь. Но еще мы видим, как на судьбу каждой мамы влияют мириады самых неожиданных факторов окружающей среды: есть ли у нее опыт няни, брала ли она уроки гобоя, ела ли слишком много фастфуда, кто любил ее в детстве.
Я надеюсь, что моя книга не станет «мамсплейнингом»[35], – напротив, я хочу, чтобы мы вместе узнали, что разделяет мам, а что нас объединяет. Я хочу увидеть – под микроскопом или, может быть, в загоне, где живут обезьяны, – силы, которые движут нами. Я хочу знать, что движет рукой, качающей колыбель.
Нет, может быть, «биология мам» – это вообще не для вас. Может быть, вы похожи на ту женщину двадцати с чем-то лет, интервью с которой я недавно слышала по Национальному Общественному Радио[36], – эта «родозабастовщица» знала все, что необходимо знать о материнском опыте, потому что у кого-то из ее любительской команды, с которой она гоняет в футбол, когда-то родился ребенок. Может быть, вам не так интересно будет узнать, что материнский инстинкт не только служит базой для прочной связи в паре и вообще социального взаимодействия млекопитающих, но и, возможно, лежит в основе таких разных чисто человеческих явлений, как женская дружба, религиозный опыт, праворукость, альтруизм, лесбиянство, языки, музыка, обсессивно-компульсивное расстройство и содержание домашних питомцев, а еще может помочь объяснить, почему прекрасный пол настолько лучше переносит злоключения вроде картофельного голода[37] или вспышки кори – и, да, COVID-19 и прочих эпидемий тоже. (Спасибо тебе, прапрапрапрабабушка).
Но есть еще и множество чисто практических, даже, можно сказать, макиавеллианских[38] причин разобраться в этих вопросах. Десятки тысяч женщин каждый день впервые становятся мамами[39]. Многие из них живут в развивающихся странах, например, в особенно богатом мамами Зимбабве, где в некоторых роддомах, как говорят, до сих пор берут с женщин деньги за каждый крик. На Западе из-за спада рождаемости кажется, что мамы постепенно выходят из моды, но на самом деле нет – мы все равно еще в тренде[40]. Мы заводим меньше детей и позже рожаем первенцев, но тем не менее сейчас процент мам среди населения Америки выше, чем десятилетие назад; 86 процентов женщин перерождаются в матерей даже в возрасте за сорок. Даже миллениалы[41] вступают в наши ряды со скоростью миллион мам в год[42].
Эти цифры говорят нам, что мамы – сила не только природы, но и экономики. Мы составляем огромную долю американского рынка труда: 70 процентов из нас работают, причем большинство – полный день, а в 40 процентах семей мы единственные кормилицы[43]. И мы, похоже, неплохо справляемся с работой, потому что Goldman Sachs[44] пытается сохранить новоиспеченных мамочек на работе, перевозя их сцеженное молоко международными авиарейсами. Даже МИ-6[45] активно пытается нанимать на работу мам-шпионок, – правда, к сожалению, не потому, что мы такие все из себя соблазнительные, а из-за нашего «эмоционального интеллекта».
Маркетинговым компаниям очень хочется узнать, как работают наши мозги, чтобы лучше научиться впаривать нам все, «от лифчиков до бухла» (реальное название одного из недавних семинаров)[46]. Согласно последним данным, мамы заходят в мобильные приложения для покупок, начиная аж с пяти утра, и, если верить ученым, закупаются на 15 процентов быстрее, чем все остальные[47]. («Помните о тяжелой работе» материнства, призывал один аналитик, советующий бизнесменам потчевать измотанных мамочек «легко перевариваемой информацией»[48]). Яйцеголовые гении из Microsoft даже разработали специальную программу, которая отлавливает в сети женщин, недавно ставших мамами: она определяет это по использованию безличных местоимений и некоторым другим лингвистическим признакам[49].
Наконец, мы еще и важнейшая часть электората: в последнее время женщины голосуют на выборах активнее мужчин, и скрытые перемены, связанные с материнством, каким-то образом влияют и на политические взгляды – причем мы не тупо поддерживаем кандидатов, которые открыто отстаивают интересы мам[50]. Есть эффекты и поинтереснее: например, мамы чаще испытывают «более теплые чувства к вооруженным силам». Однако подобные сдвиги неодинаковы в разных странах: взаимодействие между женщинами и политическими системами весьма сложно, и к материнскому инстинкту могут апеллировать партийные деятели самых разных взглядов. Больше двадцати женщин, заседающих в американском Конгрессе, воспитывают маленьких детей, так что, как видите, все растущая доля политиков у нас уже и сама по колено в пеленках[51].
Но, хотя, как вы видите, управлять глобальной материнской силой – перспектива весьма соблазнительная, вы должны понимать, что, в первую очередь, меня интересует то, что полезно для нас.
Чем больше материнство считается личным выбором, просто одним из многих возможных жизненных путей, тем больше женщин (по очевидным причинам) задумываются, будут ли они счастливы, став, по сути, совсем другими людьми. Собственно, рекордная доля возрастных, образованных мам в Америке говорит о том, что многие из нас буквально десятилетиями жили и радовались, прежде чем решили все круто изменить. Может быть, не стоит тогда удивляться, что у сегодняшних будущих мам депрессия встречается на 50 процентов чаще, чем у наших матерей[52]? Я сразу могу вам сказать: материнство вызывало у меня и самую большую радость, и самую глубокую печаль в жизни.
Вопрос «Буду ли я счастлива?», конечно, лежит немного в стороне от науки, но биология может показать нам силы, которые раскачивают маятник счастья. Мы находимся во власти стольких сил, как крохотных, так и огромных, – от процессов, происходящих внутри клеток, до предрассудков целых цивилизаций, не говоря уж о болезнях, которые могут внезапно обрушиться на наше общество и оставить нас взаперти с обожаемыми малышами на много месяцев. Не существует какого-то единого материнского пути, и каждая женщина может превратиться в самых разных мам. Собственно, вскоре вы увидите, что и я побывала сразу несколькими мамами, и наука помогла мне понять, как именно во мне появились эти лучшие и худшие варианты личности.
В этом и состоят парадокс и чудо материнского инстинкта. Он одновременно фиксированный и очень гибкий, мощный и хрупкий, древний и современный, всеобщий и уникальный. Я поняла, что даже сама смерть не может с ним совладать, видя, как моя умирающая подруга даже в самые последние дни следит, чтобы дочь не ела слишком много кексов, и выбирает ей стильный гардероб для средней школы. Тем не менее, в определенных обстоятельствах его можно подорвать или вовсе уничтожить.
А еще его можно восстановить и воспитать. Ученые, глубоко погруженные в эти исследования, с нетерпением ждут появления новых, улучшенных лекарств, предназначенных специально для мам, и того дня, когда сканирование мозга станет такой же неотъемлемой частью посещения женской консультации, как сейчас измерение давления. Но уже сегодня есть множество не имеющих отношения к медицине мер, которые могут принять государства, города, друзья и родные, чтобы изменить жизнь мам к лучшему.
Нужна ли нам на самом деле помощь? Самки вида Homo sapiens, в конце концов, мамскими делами занимаются уже двести тысяч лет. В каком-то смысле современные мамы находятся в лучшем положении, чем все предыдущие поколения: теперь мы можем сами выбирать, как и когда рожать – даже пересадить себе чужую матку, если уж совсем припрет. Мы можем сцеживать грудное молоко прямо во сне («цеди и спи») или когда бежим полумарафон (типа «цеди и топочи»?). Беременные женщины, которых общество когда-то отправляло в изоляцию, могут заниматься чем угодно: вести новостные репортажи из зоны военных действий, бороться за олимпийское золото, подниматься на вершины всевозможных альп, работать премьер-министрами и директорами компаний.
Тем не менее, несмотря на роботизированные коляски и навороченных радионянь, которые позволяют нам петь колыбельные, даже находясь в командировке в нескольких часовых поясах от дома, мы не всегда управляем ситуацией – да и вообще, по-хорошему, не являемся в точности такими же, как раньше. Становясь матерями, мы не просто «изменяем взгляды» на мир. Меняется сам наш ум.
В современную эпоху индивидуализма и подбираемых «на заказ» личностей это звучит не слишком комфортно. Тем не менее признать, что мы не полностью самостоятельны, и понять те аспекты материнства, которые изменяют нас без каких-либо раздумий или согласия с нашей стороны, – это первый шаг к восстановлению контроля.
Одно исследование, проведенное Принстонским университетом, показало, что немалая часть материнских страданий во всем мире вызвана простым несоответствием между ожиданиями женщин от материнства и «информационным шоком» от живой реальности, особенно если реальность тесно связана с учебой или работой[53]. Притворяться, что мы остались такими же, как раньше, – иными словами, такими же, как все остальные, – и мы можем реально что-то решать в этом вопросе, невероятно контрпродуктивно и даже опасно.
Может быть, некоторые из нас действительно захотят укрыться от этих истин, подобно самкам птиц-носорогов, которые замуровывают себя (используя для этого свои же собственные фекалии) вместе с птенцами в дуплах деревьев на весь период «молодого материнства», а самцов к себе подпускают, только чтобы те иногда кормили их свежими финиками.
Нет, я уж лучше встречу опасность лицом к лицу – даже если мой мамский мозг, в конце концов, действительно станет похож на кучу битых яиц или томленую свинину, чего я втайне опасаюсь. Осознать фундаментальный сдвиг моего центра тяжести – как физического, так и умственного, – это лучший способ двигаться вперед.
Недавно одна из моих дочерей написала красным маркером мое имя на своей ноге, как она любит. Но на этот раз, стоя рядом с ней, я заметила кое-что новое: если перевернуть слово MOM[54], получится WOW[55].