Ядриэль формально не совершал ничего противозаконного, проникая на кладбище, потому что жил там всю свою жизнь. А вот прокрадываясь в церковь, он явно нарушал границы морали.
И все же для того, чтобы наконец-то доказать всем, что он брухо[1], Ядриэль должен был провести обряд перед Госпожой Смертью.
А та ждала его в церкви.
Черный термос с куриной кровью глухо постукивал по бедру Ядриэля, пока тот крался мимо маленького дома своей семьи ко входу на кладбище. Остальные предметы для церемонии были спрятаны в рюкзаке за спиной. Ядриэль и его двоюродная сестра Марица пригнулись у окон во двор, пытаясь не удариться головами о подоконники. На занавесках танцевали силуэты брух, празднующих внутри. Их смех и звуки музыки разносились по кладбищу. Ядриэль остановился, сидя на корточках в темноте, чтобы проверить, свободен ли путь, а затем спрыгнул с террасы и бросился бежать. Марица не отставала – ее шаги эхом отдавались вместе с шагами Ядриэля, пока они неслись мимо луж по каменным дорожкам.
Сердце Ядриэля трепетало в груди. Он коснулся пальцами влажной кирпичной стены колумбария, озираясь вокруг в поисках брух, которые могли заступить на ночную смену. Дежурство на кладбище и регулирование возможных конфликтов с мертвыми – одна из обязанностей брух мужского пола. Но духи крайне редко становились maligno[2], поэтому дежурство в основном заключалось в охране от посторонних, иногда перелезающих на кладбище через стены, а также в прополке сорняков и поддержании общего порядка.
Услышав впереди звуки гитары, Ядриэль юркнул за саркофаг и притянул к себе Марицу. Выглянув из-за угла, он увидел поющего Фелипе Мендеса, вальяжно прислонившегося к надгробию и играющего на своей виуэле[3]. Фелипе – один из новых обитателей кладбища: день его смерти – чуть больше недели назад – был высечен на плите возле него.
Даже не видя духов, брухи знают об их присутствии. Мужчины и женщины этого сообщества чувствуют духов – например, по холодку в воздухе или по зуду в голове. Это одна из врожденных способностей, которыми их наделила Госпожа. Дар жизни и дар смерти: способность чувствовать болезни и травмы живых и видеться и говорить с мертвыми.
Само собой, этот дар не очень-то полезен в месте, кишащем духами. Блуждая по кладбищу, Ядриэль вместо резкого холодка ощущал на своей шее постоянную ледяную щекотку.
В темноте он едва различал прозрачную субстанцию тела Фелипе. Пальцы духа оставляли за собой размытый след, перебирая струны виуэлы, его привязи, то есть самого важного для него материального объекта, который, словно якорь, удерживал его в мире живых. В другой мир – загробный – Фелипе пока перейти был не готов.
Большую часть своего времени на кладбище он проводил, музицируя и привлекая внимание брух – как живых, так и мертвых. Его девушка Кларибель то и дело отгоняла их прочь, и они часами бродили по кладбищу, словно смерть вовсе не разлучила их.
Ядриэль закатил глаза. «Господи, вот это драма», – подумал он. Вот бы Фелипе уже перешел в мир иной – тогда Ядриэль смог бы нормально поспать, вместо того чтобы подскакивать из-за громких ссор молодой парочки или, того хуже, отвратительного кавера Фелипе на «Wonderwall»[4].
Но брухи предпочитают не торопить духов – пока те ведут себя спокойно и не становятся maligno, брухи их не трогают. Однако мертвые не могут оставаться в мире живых вечно. В конечном итоге они превращаются в жестокие, искаженные версии самих себя. Пребывание в ловушке между миром живых и миром мертвых плохо сказывается на духах и лишает их человечности. Все, что делало их людьми, рано или поздно угасает, пока у брух не остается иного выбора, кроме как оборвать привязь и отпустить духов в загробный мир.
Ядриэль жестом указал Марице следовать за собой по боковой дорожке, чтобы Фелипе не заметил их. Убедившись, что путь свободен, он потянул Марицу за рукав футболки и кивнул ей. Он рванул вперед, как можно аккуратнее лавируя между статуями ангелов и святых, чтобы не зацепиться рюкзаком за их вытянутые пальцы, и мимо саркофагов и огромных мавзолеев, где покоились целые семьи. Он сотни раз гулял по этим дорожкам и мог бы передвигаться по лабиринту из могил с закрытыми глазами.
Ему пришлось еще раз остановиться, когда они наткнулись на духов двух девочек, играющих в догонялки. Те бегали друг за другом в одинаковых платьях, темные кудри вздымались на ветру. Они заразительно хихикали, проносясь мимо маленьких плит, похожих на скворечники, где покоились кремированные останки. Надгробия были от руки раскрашены в яркие цвета и образовывали тесные рядки из золотисто-желтого, солнечно-оранжевого, небесно-голубого и аквамаринового. За стеклянными дверцами виднелись глиняные урны.
Ядриэль и Марица на цыпочках проскакали в безопасное место. От вида двух мертвых девочек, бегающих по кладбищу, большинство людей перепугались бы до смерти, но Нина и Роза представляли угрозу по другой причине. Обе – те еще болтушки, и запросто могли настучать на Ядриэля его отцу. Раздобыв компромат, они принимались за шантаж и учиняли такие пытки, что мало не покажется.
Например, они могли часами играть с кем-нибудь в прятки и всегда жульничали с помощью своих бесплотных тел или оставляли жертву прятаться за вонючим мусорным контейнером в жаркий лос-анджелесский полдень, а сами переставали искать. Перед ними точно не стоит светиться.
Когда девочки наконец-то скрылись, Ядриэль бросился к финальной точке своего маршрута.
Они завернули за угол и оказались прямо у ворот церкви. Ядриэль запрокинул голову. Перед ним высились выбеленные кирпичи, образующие арку. На ней черной краской от руки были аккуратно выведены слова «El Jardín Eterno» – «Вечный сад». Краска поблекла, но Ядриэль знал, что его двоюродному брату Мигелю поручили нанести свежий слой перед грядущим через несколько дней празднованием Дня мертвых. Массивный привинченный замок оберегал церковь от посторонних.
Будучи лидером брух, отец Ядриэля Энрике приглядывал за ключами и выдавал их только тем мужчинам, кто заступал на ночую смену на кладбище. У Ядриэля ключа не было – его пускали внутрь только днем, а также во время ритуалов и по праздникам.
– ¡Vámonos![5] – От резкого шепота Марицы и укола наманикюренным ногтем в бок Ядриэль подпрыгнул на месте. Ее коротко стриженные густые волосы были растрепаны ветром. Пастельно-розовые и фиолетовые кудри обрамляли лицо в форме сердца, ярко выделяясь на фоне темно-коричневой кожи. – Нужно залезть внутрь, пока нас кто-нибудь не спалил!
Ядриэль отмахнулся от ее руки.
– Тс-с-с! – прошипел он.
Вопреки своему предупреждению, Марица вовсе не выглядела так, словно боялась угодить в неприятности. Наоборот, она была в явном восторге: с широко распахнутыми темными глазами и поигрывающей на губах дьявольской ухмылкой, слишком хорошо знакомой Ядриэлю.
Ядриэль подкрался к левой стороне ворот. Между последним кованым прутом и стеной, где просели кирпичи, была лазейка. Он перекинул рюкзак через стену, а затем повернулся боком и полез через щель. Прут больно оцарапал его грудь – даже через утягивающий топ из полиэстера и спандекса. Оказавшись по ту сторону, он аккуратно поправил кроп-топ под футболкой, чтобы застежки не впивались в бок. Он долго искал именно такой, который бы маскулинизировал его грудь, не вызывая чесотку и не стягивая ее до удушья.
Перекинув рюкзак через плечо и обернувшись, Ядриэль обнаружил, что Марица застряла: спиной она прижалась к кирпичам, а ногами оседлала прут, пытаясь протиснуться внутрь. Ядриэль прижал кулак ко рту, давясь от смеха.
Марица стрельнула в него взглядом, извиваясь, чтобы протолкнуть зад.
– ¡Cállate![6] – прошипела она, наконец выскочив. – Скоро нам придется искать новый вход. – Она вытерла грязь, размазавшуюся по джинсам. – Совсем вымахали.
– А по-моему, это чья-то задница вымахала, – поддразнил ее Ядриэль. – Не думала завязать с пастелитос[7]? – ухмыльнулся он.
– И потерять эти формы? – спросила она, поглаживая талию и бедра. Марица саркастически улыбнулась. – Ну уж нет, ни за что. – Она врезала ему по руке, а затем неторопливо побрела к церкви.
Ядриэль трусцой поспешил за ней.
Каменную тропу окружали бархатцы – flores de muerto[8]. Высокие оранжевые и желтые цветы стояли, привалившись друг к другу, как пьяные друзья. За пару месяцев до Дня мертвых они успели взорваться цветом. Опавшие лепестки усыпали землю, как конфетти.
Церковь была белой, с терракотовой крышей. По обе стороны огромных дубовых дверей располагались витражные окна. Наверху в небольшой полукруглой нише висел еще один крест, а в пазах по бокам – железные колокола.
– Ну что, готов? – На лице Марицы, смотрящей прямо ему в глаза, не было ни намека на беспокойство. Она сияла, едва не танцуя на носках.
В венах Ядриэля бешено пульсировала кровь. От нервов скручивало желудок.
Они с Марицей с ранних лет шастали по ночному кладбищу. В детстве церковный двор был отличным местом для игр в прятки – достаточно близко к дому, чтобы услышать, как Лита зовет к ужину. Но они ни разу не залезали в саму церковь. Если они это сделают, то нарушат около дюжины правил и традиций.
Если он это сделает, то пути назад нет.
Ядриэль сухо кивнул, сжав руки по бокам в кулаки:
– Сделаем это.
Волоски у него на затылке встали дыбом, а Марица, стоящая рядом, вздрогнула всем телом.
– Что это вы собрались делать?
От вопроса, прозвучавшего как лай, оба подпрыгнули на месте. Марица отскочила назад, и Ядриэль схватил ее за руки, чтобы она не сбила его с ног.
Слева от них возле небольшого надгробия персикового цвета стоял мужчина.
– Святые угодники, Тито, – выдохнул Ядриэль, по-прежнему вцепившись рукой в свою худи. – Ты нас до смерти напугал!
Марица возмущенно фыркнула.
Иногда дух может незаметно подкрасться даже к Ядриэлю и Марице.
Тито был приземистым мужчиной в бордовой футбольной форме сборной Венесуэлы. На голове у него была огромная изношенная соломенная шляпа. Он с прищуром смотрел на Ядриэля и Марицу из-под ее полей, склонившись над бархатцами. Тито работал на кладбище садовником.
Или, вернее, когда-то работал. Уже четыре года как Тито был мертв.
При жизни Тито был необычайно талантливым садовником. Он поставлял цветы на торжества брух, а также на свадьбы, праздники и похороны обыкновенных жителей Восточного Лос-Анджелеса, не обладающих магическими способностями. Начав с продажи цветов в ведрах на местном блошином рынке, он в конечном итоге открыл собственный бизнес.
Тито умер во сне, но после того, как его тело было упокоено, он вернулся на кладбище, чтобы ухаживать за цветами, о которых с таким вниманием заботился большую часть своей жизни. Он сказал отцу Ядриэля, что должен выполнить работу, которую никому не может перепоручить.
Энрике ответил Тито, что тот может оставаться сколько хочет – до тех пор, пока он по-прежнему Тито. «Неужели Тито настолько упрям, – подумал Ядриэль, – что папа не сумеет отпустить его дух, даже если попытается?»
– Отвечайте! – рявкнул Тито. В оранжевом свете церкви он казался совершенно плотным, хотя и был чуточку прозрачнее, чем вполне реальные садовые ножницы, которые он держал в руке. У духов смазаны контуры, и они немного тусклее мира вокруг. Они похожи на фотографии, снятые в расфокусе и с уменьшенной насыщенностью. Поверни Ядриэль голову на пару градусов, и силуэт Тито бы размылся и исчез на заднем плане.
Ядриэль мысленно отвесил себе затрещину. Он так разнервничался, что не сумел вовремя ощутить присутствие Тито.
– Почему вы не дома вместе с остальными? – не унимался Тито.
– Мы, э, в церковь идем, – ответил Ядриэль. Голос сломался на полуслове, и он прочистил горло.
Бровь Тито взметнулась – он явно не поверил словам Ядриэля.
– Просто хотим проверить, все ли на месте, – пожал плечами Ядриэль. – Убедиться, что все… готово.
Ножницы Тито со свистом срезали увядшую головку бархатца.
Марица двинула Ядриэля локтем и многозначительно кивнула головой.
– О! – Ядриэль впопыхах снял рюкзак, порылся внутри и извлек свернутое кухонное полотенце. – У меня для тебя кое-что есть!
Фелипе был слишком занят своей девушкой, чтобы заметить Ядриэля и Марицу, а пробраться мимо Нины и Розы не составило особого труда, но вот Тито – это неприятный сюрприз. Он был близким другом Энрике и не терпел любых выходок.
Но его можно было подкупить угощением.
– Лита только что испекла – еще теплая! – Ядриэль размотал полотенце и показал Тито булочку ко́нча. Восхитительно вкусный хлеб был покрыт рассыпчатой глазурью и напоминал морскую раковину. – Зеленая – твоя любимая! – Уж если Тито не верит плохому вранью, то, может быть, его сумеет переубедить пан дульсе[9].
Тито отмахнулся:
– Мне все равно, что вы, buscapleitos[10], задумали, – проворчал он.
Марица охнула и драматично прижала руку к груди:
– Мы? Да за кого ты нас…
Ядриэль толкнул Марицу, чтобы та умолкла. Они вовсе не были смутьянами, особенно по сравнению с другими молодыми брухами, но и прикидываться абсолютно невинными перед Тито было глупо.
К счастью, Тито, судя по всему, было не до них:
– Pa’ fuera[11], – буркнул он. – Но не смейте трогать мои cempasúchitl[12].
Одного предупреждения Ядриэлю было вполне достаточно – он схватил Марицу за руку и двинулся к церкви.
– Булочку-то оставь, – добавил Тито.
Ядриэль оставил ее на персиковом надгробии. Тито продолжил подравнивать цветы.
Ядриэль взбежал по ступенькам церкви, а за ним, не отставая, следовала Марица. После сильного толчка тяжелые двери со стоном распахнулись.
Ядриэль и Марица прокрались по проходу. Убранство было неброским. В отличие от обыкновенных церквей, здесь было не так уж много скамей, а в задней части вообще не было сидячих мест. Когда брухи собирались во время церемоний и ритуалов, все вставали в большие круги на открытом пространстве. Три высоких окна образовывали церковную апсиду. В дневное время калифорнийское солнце просачивалось сквозь замысловатые узоры разноцветных витражей. Главный алтарь усеяли десятки незажженных свечей.
На выступе в центре стены высилась статуя их священного божества – диосы[13], даровавшей брухам силу тысячи лет назад, когда по Карибам и землям Латинской Америки бродили боги и монстры: статуя Повелительницы Мертвых.
Скелет был вырезан из белого камня. Линии костлявых пальцев, зубастая улыбка и пустые глаза были выделены черной краской. Госпожа была облачена в белую традиционную тунику уипиль с кружевной отделкой и многослойную юбку. Голову увенчивала накидка, опускавшаяся до плеч. Золотой нитью на шее ее платья и подоле накидки были вышиты нежные цветы. В костлявых руках она держала букет свежих бархатцев, срезанных Тито.
У нее было множество имен и обличий: в зависимости от языка и культуры ее называли то Повелительницей теней, то Санта Муэртой[14], то Ла Уэсудой[15], то Миктлансиуатль[16]; но роль у нее была одна и та же. Получить собственный портахе и благословение Госпожи, служить ей – вот чего Ядриэль хотел больше всего на свете. Он хотел, как другие мужчины-брухи, искать заблудшие души и отпускать их в мир иной. Он хотел проводить ночи, не смыкая глаз за скучными сменами на кладбище. Он, черт побери, даже готов был часами пропалывать сорняки и красить надгробия, лишь бы его люди приняли его как брухо.
Пока он двигался к Госпоже, подталкиваемый импульсом служить ей, он думал обо всех поколениях брух, которые отметили здесь свой ки́нсес, о мужчинах и женщинах, которые эмигрировали сюда со всего света – из Мексики и Кубы, Пуэрто-Рико и Колумбии, Гондураса и Гаити, – и даже о древних инках, ацтеках и майя, – обо всех, кого наделили силами древние боги. Об удивительном смешении специфических, ярких культур, которое сделало общину брух такой, какой она была теперь.
Когда брухам исполнялось пятнадцать, их представляли Госпоже, которая благословляла их и привязывала их магический дар к выбранному проводнику – портахе. Женщины чаще всего выбирали в качестве портахе свои четки (предмет, изначально служивший церемониальным ожерельем, но его роль изменилась с приходом католицизма в Латинскую Америку). Украшение должно было быть незаметным и заканчиваться подвеской, содержащей немного крови жертвенного животного. Самой распространенной формой для таких подвесок было распятие, но иногда к четкам крепилось священное сердце или статуэтка Госпожи.
Мужчины выбирали в качестве портахе различные кинжалы, поскольку для того, чтобы обрубить золотую нить, скрепляющую дух с земной привязью, необходимо лезвие. Перерезая эту нить, брухи отпускали духов в загробный мир.
Подарок в виде портахе – важная часть обряда посвящения всех мужчин.
Всех, кроме Ядриэля.
Его кинсес был отложен на неопределенный срок. Ему исполнилось шестнадцать в прошлом июле, и он устал ждать.
Чтобы показать своей семье, на что он способен и кто он на самом деле, Ядриэль должен был провести собственную церемонию – и уже неважно, с их благословением или без него. Энрике и остальные брухи не оставили ему выбора.
По спине Ядриэля сочился пот, вызывая дрожь по всему телу. Воздух был заряжен, а земля под ногами словно гудела от энергии. Сейчас или никогда.
Встав на колени перед Госпожой, он достал все необходимое для ритуала. Он выложил из молельных свечей ромб – символ четырех ветров. В центр он поместил глиняную чашу – символ земли. Маленькую бутылочку текилы он стащил из одной из коробок, собранных для офренды[17]. Немного повозившись с крышкой, он откупорил текилу и вылил ее в чашу. Запах алкоголя ужалил его в нос. Рядом он разместил небольшую солонку.
Он вытащил коробок спичек из кармана джинсов и зажег свечи. Пламя подрагивало. Золотые нити на капюшоне Госпожи вспыхнули мерцающим светом, теряющимся в складках и трещинах.
Ветер, огонь, земля и воздух. Север, юг, запад и восток. Все элементы для вызова Госпожи.
Последний ингредиент – кровь.
Чтобы призвать Госпожу, необходимо было сделать подношение в виде крови – мощнейшего вещества, содержащего в себе жизнь. Дать Госпоже свою кровь – значит дать ей часть своего земного тела и духа. Ритуал настолько мощный, что человеческую кровь можно жертвовать лишь в размере нескольких капель, иначе подношение выкачает всю жизненную силу и приведет к верной смерти.
Есть всего два ритуала, требующих от брух подношения собственной крови. После рождения их уши легонько, почти бескровно прокалываются булавкой. Так они могут слышать голоса духов. Мочки Ядриэля были растянуты черными пластиковыми серьгами-плагами. Ему нравилось подражать древней традиции брух – растягиванию мочки уха все более крупными дисками из священных камней, таких как обсидиан или нефрит. За годы их носки он растянул уши до размера десятицентовой монеты.
Второй случай, когда брухи используют собственную кровь в качестве подношения, – церемония кинсеса. Они прокаливают свои языки, чтобы говорить с диосой и просить у Госпожи благословения и защиты.
А делается этот прокол с помощью портахе.
Марица вытащила из своего рюкзака сверток и протянула его Ядриэлю.
– Ковка заняла несколько недель, – сказала она, пока Ядриэль развязывал бечевку. – Обожглась не меньше восьми раз и едва не отрубила себе палец, но папа, видимо, понял, что меня из кузницы за уши не вытащишь. – Она небрежно пожала плечами, но стояла, выпрямившись в полный рост, а на уголках ее губ поигрывала гордая ухмылка. Ядриэль знал, что происходящее для нее крайне важно.
Семья Марицы десятилетиями ковала оружие для мужчин – ее отец привез с собой это ремесло с Гаити. Марица унаследовала от него живой интерес к изготовлению лезвий. Поскольку лезвия касались человеческого тела лишь один раз – во время церемонии кинеса, – работа над ними давала Марице возможность приносить пользу общине, не переступая этических границ. Ее мама считала, что это не лучший карьерный путь для девушки, но когда Марица на чем-то настаивала, ее невозможно было переубедить.
– Это тебе не та безвкусица, что у Диего, – сказала она, закатив глаза, Марица имела в виду старшего брата Ядриэля.
Ядриэль размотал последний слой ткани и добрался до кинжала.
– Вау, – выдохнул он.
– Практичный, – пояснила Марица, заглядывая через плечо.
– Офигенный, – поправил ее Ядриэль, расплываясь в широкой улыбке.
Марица просияла.
Кинжал был размером с его предплечье; его лезвие было прямым, а гарда изгибалась в форме горизонтальной буквы «S». На отполированную рукоять из дерева был аккуратно нанесен рисунок Госпожи Смерти. Ядриэль взвесил кинжал в руке, тяжелый и обнадеживающий. Он пробежался пальцем по тонким линиям золотой краски, которыми была нарисована Госпожа, запоминая каждый тончайший мазок.
Это был его кинжал. Его портахе.
У Ядриэля было все необходимое. Теперь осталось лишь провести ритуал.
Внутренне он был готов. Он был твердо намерен предстать перед Госпожой – и неважно, одобряли это другие или нет. И все же Ядриэль медлил. Он покусывал нижнюю губу, стоя перед Смертью и крепко прижимая к себе портахе. Под кожу медленно просачивалось сомнение.
– Эй.
От испуга Ядриэль подпрыгнул на месте – Марица положила руку ему на плечо. Ее карие глаза напряженно вглядывались в его лицо.
– Я просто… – Ядриэль прочистил горло, обежав глазами комнату.
Брови Марицы озабоченно взметнулись.
Кинсес – важнейший день в жизни брух. Рядом с Ядриэлем должны быть его отец, брат и абуэла[18]. Став коленями на жесткий каменный пол, он ощутил, как вокруг него сгущается пустота. В тишине Ядриэль слышал потрескивание беспокойных свечей. Пред взором впалых глаз Госпожи он почувствовал себя маленьким и одиноким.
– Что… что, если у меня не получится? – спросил он. Его полушепот эхом разнесся по пустой церкви. Сердце сжалось. – Что, если она меня отвергнет?
– Escúchame[19]. – Марица твердо сжала его плечи. – У тебя все получится, слышишь?
Ядриэль кивнул, облизнув сухие губы.
– Ты знаешь, кто ты такой, я знаю, кто ты такой, и наша Госпожа тоже знает, – сказала она с пламенной убежденностью. – А остальные пусть идут к черту! – Марица ухмыльнулась ему. – Не забывай, зачем мы здесь.
Ядриэль приосанился и, собрав всю свою храбрость, сказал:
– Чтобы они поняли, что я брухо.
– Это да, а еще зачем?
– Назло всем? – предположил Ядриэль.
– Назло всем! – восторженно поддакнула Марица. – Какими тупицами они себя почувствуют, когда ты утрешь им нос! Наслаждайся моментом, Ядз! Нет, правда, – она глубоко вдохнула носом и прижала руки к груди, – наслаждайся сладким, сладким запахом мести!
Из груди Ядриэля вырвался смех.
Марица улыбнулась.
– Давай, брухо.
Ядриэль почувствовал, как по лицу снова расплывается глупая ухмылка.
– Только не напортачь, ладно? А то мало ли, диоса[20] тебя ударит молнией, – сказала она, сделав пару шагов назад. – Не могу же я одна быть паршивой овцой в этой семье.
Будучи одновременно трансперсоной и геем, Ядриэль стал обладателем почетного звания наипаршивейшей овцы среди брух. По правде говоря, его гомосексуальность они приняли гораздо проще, но лишь потому, что влечение Ядриэля к мальчикам брухи воспринимали как по-прежнему гетеросексуальное.
Свое почетное звание заслужила и Марица – единственная веганка в их сообществе. На год моложе Ядриэля, она отметила собственный кинсес совсем недавно, когда ей исполнилось пятнадцать, но наотрез отказывалась исцелять людей, потому что для этого требовалась кровь животных. Марица навсегда запомнила, как безутешно рыдала в детстве после того, как мама воспользовалась кровью свиньи, чтобы вылечить сломанную ногу другого ребенка. Поэтому с ранних лет Марица твердо решила, что не желает заниматься целительством, если ради этого требуется причинять вред живым созданиям.
В тусклом свете церкви Ядриэль разглядел портахе, висящий у нее на шее, – четки из розового кварца, заканчивавшиеся серебряным крестиком, в котором не было крови. Марица объясняла, что носит портахе из уважения к диосе и своим предкам, хоть и отказывается использовать способности.
Ядриэль одновременно уважал ее взгляды и был ими озадачен. Все, чего он хотел, – это быть принятым и получить собственный портахе, чтобы с ним обращались, как с любым другим брухо, и давали ему такие же задания. Марица же могла стать полноправной брухой, но предпочла отказаться.
– Давай, prisa[21]! – сказала Марица, нетерпеливо подталкивая его.
Ядриэль глубоко вдохнул, выравнивая дыхание.
Он покрепче сжал в руке термос с кровью, ощутив потными ладонями холодок металла, и выдохнул сквозь поджатые губы.
С новой решимостью Ядриэль открутил крышку и перелил куриную кровь в чашу. Марица – нужно отдать ей должное – постаралась скрыть отвращение.
Когда темно-красная жидкость смешалась с текилой, по церкви пронесся порыв ветра. Пламя свечей колыхнулось. Воздух уплотнился, словно помещение заполнила толпа людей, хотя кроме Ядриэля и Марицы внутри никого не было.
В кровь Ядриэля выбросился адреналин, а по рукам пробежали мурашки. Он изо всех сил старался прозвучать глубоко и ровно:
– Santísima Santa Muerte, te pido tu bendición[22], – сказал Ядриэль, призывая Госпожу, чтобы просить ее благословения.
Порыв воздуха окатил его лицо и прошелся по волосам, словно пальцами. Пламя задрожало, и статуя Госпожи внезапно ожила. Она не шевелилась и никак не изменилась внешне, но Ядриэль чувствовал, как что-то надвигается.
Он чиркнул спичкой и бросил ее в чашу. Жидкость загорелась.
– Prometo proteger a los vivos y guiar a los muertos[23], – сказал Ядриэль, клянясь нести ту же ответственность, что остальные мужчины. Руки Ядриэля задрожали, и он сжал портахе покрепче.
– Esta es mi sangre, derramada por ti[24]. – Ядриэль открыл рот и прижал кончик лезвия к языку, пока не уколол его. Ядриэль вздрогнул и вытянул кинжал перед собой. Тонкая полоска красного поблескивала на кончике лезвия в теплом свете свечей.
Он подержал портахе над горящей чашей. Как только пламя лизнуло сталь, кровь зашипела, а свечи заполыхали высоким и мощным пламенем, как факелы. Ядриэль сощурился из-за тепла, ударившего в лицо.
Он убрал портахе от огня и произнес последние слова.
– Con un beso, te prometo mi devoción[25], – пробормотал он и облизнул губы. Успокоив рукоять в ладони, он поцеловал рисунок Госпожи.
На кончике лезвия вспыхнул золотой свет, пробежавший по рукояти кинжала, пальцам и руке Ядриэля, озарив его кожу. Свет опустился по ногам и исчез среди пальцев ног. Ядриэль содрогнулся; от предвкушения перехватило дыхание.
Низкий гул магии рассеялся так же быстро, как появился. В тот же момент потухли свечи. Воздух в комнате успокоился. Ядриэль приподнял рукав худи и в изумлении уставился на свою руку – золотой свет тускнел, оставив смуглую кожу нетронутой.
Он посмотрел на Госпожу Смерть.
– Охренеть, – выдохнул Ядриэль, прижав руки к щекам. – Охренеть! – повторил он. – Сработало!
Он дотронулся до груди и ощутил ладонью раскатистые удары сердца. Ядриэль резко обернулся в поисках подтверждения от Марицы.
– Правда ведь… сработало?
Огонь из чаши поблескивал в ее глазах, а на лице была широкая улыбка.
– Есть только один способ проверить.
Из груди Ядриэля вырвался нервный смех – облегчение и адреналин довели его до полубреда:
– Точно.
Если Госпожа благословила его, даровав ему силу брухо, это значит, что он может призвать заблудший дух. Если он призовет дух и отпустит его в загробный мир, то наконец-то сумеет проявить себя перед всеми – сообществом, семьей, отцом. Они увидят его таким, каким он был на самом деле: мальчиком и брухо.
Ядриэль встал, осторожно прижав портахе к груди. Он облизнул губы и почувствовал привкус крови. Язык болел, но порез был незначительным. Боль была примерно такой же, как если бы он обжег язык горячим кофе де олья[26], едва снятым с плиты.
Пока Марица собирала свечи, подчеркнуто держась на расстоянии от горящей чаши с кровью, Ядриэль приблизился к Госпоже. Стоя в полутора метрах от нее, он запрокинул голову и посмотрел вверх на статую в алькове.
Вот бы поговорить с ней. Понимала ли она то, кто он такой? Видела ли то, чего не видела его семья? Последние несколько лет Ядриэль провел в атмосфере непонимания. И лишь Марица, когда он признался ей три года назад в своей трансгендерности, не моргнула и глазом. «Ну наконец-то! – сказала она сердито, но с улыбкой на лице. – Я давно догадалась, что с тобой что-то происходит, но ждала, пока ты расскажешь сам».
На том этапе Марица была надежной хранительницей его секрета, свободно переключаясь между местоимениями, когда они были наедине и когда они были в окружении других, пока Ядриэль готовился к признанию.
Ему понадобился год: в четырнадцать лет он набрался храбрости и совершил каминг-аут перед семьей. Разговор прошел далеко не так гладко, как с Марицей, и Ядриэлю по-прежнему приходилось настаивать на том, чтобы его семья и другие брухи пользовались правильным местоимением и звали его по настоящему имени.
Помимо Марицы, наиболее благосклонно новости восприняла его мама Камила. Какое-то время она путалась по старой памяти, но на удивление быстро привыкла. Мама даже взяла на себя ответственность аккуратно поправлять людей, чтобы этого не приходилось делать Ядриэлю. Она взяла на себя часть тяжелой ноши, которая складывалась из небольших моментов.
Когда ему было особенно грустно из-за постоянной борьбы за себя – будь то в школе или в сообществе брух, – мама усаживалась с ним на диван. Она притягивала его к себе, и он клал ей голову на плечо. От нее всегда пахло гвоздикой и корицей, словно она только что испекла торт «Бехарана»[27]. Нежно проводя пальцами по его волосам, она шептала: «Mijo, my Yadriel»[28], – и медленно увещевала боль, пока та не притуплялась, хоть никогда и не исчезала полностью.
Но мама умерла уже почти год назад.
Ядриэль всхлипнул и провел кулаком по носу; слезы подступили к горлу.
Это первый День мертвых с тех пор, как она умерла. Но наступит полночь первого ноября, и зазвенят церковные колокола, призывая духи почивших брух на кладбище. Ядриэль сможет провести с ней два дня.
Он покажет ей, что он настоящий брухо – сын, которым она может гордиться. Он исполнит обряды, которые исполнили его отец и отец его отца, будучи детьми Госпожи. Ядриэль проявит себя перед всеми.
– Давай же, брухо, – мягко направила его вперед Марица. – Нужно смыться отсюда, пока нас кто-нибудь не нашел.
Ядриэль обернулся и усмехнулся.
Брухо.
Только он собирался наклониться, чтобы поднять чашу с пола, как на затылке дыбом встали волосы. Ядриэль застыл и посмотрел на Марицу, также застрявшую на полушаге.
Что-то было не так.
– Тоже чувствуешь? – спросил он. Он говорил шепотом, но голос все равно гулко отдавался в пустой церкви.
Марица кивнула:
– Что это?
Ядриэль слегка встряхнул головой. Он словно чувствовал рядом духа, но все было иначе. Это чувство было сильнее чего-либо, что Ядриэль испытывал раньше. В животе роился необъяснимый ужас.
По спине пробежало покалывание; Марица вздрогнула одновременно с ним.
Секунду ничего не происходило.
А затем сердце Ядриэля разорвалось от жгучей боли.
Он вскрикнул. Сила удара повалила его на колени.
Марица рухнула. В горле у нее застрял крик.
Боль была невыносимой. Дыхание резко вернулось к Ядриэлю, и он схватился за грудь. Глаза слезились, размывая лик Госпожи, нависшей над ним.
И как раз в тот момент, когда он думал, что больше не выдержит, что боль однозначно убьет его, она прекратилась.
Мышцы вдруг расслабились, а руки и ноги обмякли, совершенно изнеможенные. Кожа покрылась потом. Пока он глотал ртом воздух, тело шло мелкой дрожью. Ядриэль прижал руку к груди – к месту прямо над сердцем, где медленно притуплялась пульсирующая боль. Марица поднялась на колени, прижимая руку к тому же месту. Ее кожа была мертвенно-бледной и блестела от пота.
Они уставились друг на друга, пытаясь выровнять дыхание. Они ничего не говорили. Все было понятно без слов. Они чувствовали это нутром.
Умер один из своих. Мигеля не стало.