Глава шестая
– Вы плачете?
Временная сиделка походит к столу, за которым она сидит, упираясь локтями в стол и обхватив голову руками. Она вздрагивает и быстро вытирает слезы.
– Нет, нет, – отвечает она, но дрожь в голосе выдает ее. Она отодвигает несколько черно-белых фотографий, переворачивает изображением вниз.
– Можно посмотреть?
Сара, так ее зовут, приходила к ней уже несколько раз.
Дорис качает головой:
– В них нет ничего особенного. Всего лишь старые фотографии. Старых друзей больше нет с нами. Все умирают. Люди пытаются жить как можно дольше, но знаете, что? Быть старым невесело. Нет смысла жить. Когда все остальные мертвы.
– Не хотите показать мне? Тех людей, которые что-то для вас значили?
Ее пальцы касаются стопки фотографий. А потом ее рука замирает.
– Может, у вас есть фотография вашей мамы? – пытается вызнать Сара.
Дорис достает из стопки фотографию. С мгновение рассматривает ее:
– Я не очень хорошо ее знала. Только первые тринадцать лет.
– А что потом случилось? Она умерла?
– Нет, но это долгая история. Слишком долгая, чтобы быть интересной.
– Вы можете не рассказывать мне, если не хотите. Выберите кого-нибудь другого вместо нее.
Дорис переворачивает фотографию молодого мужчины. Он прислоняется к дереву, ноги скрещены, рука убрана в карман. Он улыбается, белые зубы озаряют все его лицо. Она снова быстро переворачивает ее:
– Красивый. Кто он? Ваш муж?
– Нет. Просто друг.
– Он все еще жив?
– Вообще-то не знаю. Не думаю. Много времени прошло с нашей последней встречи. Но было бы замечательно, будь он жив.
Дорис проницательно улыбается и гладит пальцем фотографию.
Сара кладет руку на плечо Дорис и ничего не говорит. Она отличается от Ульрики. Намного мягче и добрее.
– Вы больше не будете приходить, когда вернется Ульрика? Не можете остаться подольше?
– К сожалению, не могу. Как только Ульрика вернется, мы вернемся к обычному расписанию. Но до этого момента мы, без сомнения, хорошо проведем время, вы и я. Есть хотите?
Дорис кивает. Сара достает контейнер из фольги и выкладывает еду на тарелку. Аккуратно разделяет овощи, мясо и пюре, разглаживая его ложкой. Когда еда нагревается, она нарезает помидор и выкладывает кусочки полумесяцем.
– Ну вот. Хорошо выглядит, правда? – радостно восклицает она, ставя тарелку на стол.
– Спасибо, очень приятно, что вы так все подаете. Сара замирает и вопросительно смотрит на нее:
– Что вы имеете в виду?
– Вот так красиво. А не все смешанное.
– Ваша еда обычно смешана? Это не очень хорошо. – Она морщит нос. – Придется это изменить.
Дорис осторожно улыбается и пробует еду. Сегодня она очень вкусная.
– Фотографии – земельная тренировка для памяти. – Сара кивает на стопку фотографий, лежащую возле двух пустых жестяных коробок. – Они помогают нам помнить все, что мы, возможно, могли бы забыть.
– И все, что мы давно должны были забыть.
– Вы поэтому грустили, когда я приехала к вам?
Она кивает. Руки лежат на кухонном столе. Она соединяет их и переплетает пальцы. Они сухие и в морщинах, а темно-синие вены как будто расположены на верхнем слое кожи. Она достает для Сары фотографию, с женщиной и маленьким ребенком.
– Моя мама и сестра, – говорит она со вздохом, вытирая еще одну слезу.
Сара берет фотографию и рассматривает две фигуры.
– Вы похожи на маму – тот же блеск в глазах. Нет ничего более красивого, чем видеть жизнь в глазах людей.
Дорис кивает:
– Но теперь они все мертвы. И так далеко. Это причиняет боль.
– Может, тогда рассортировать фотографии в две стопки? Одну для фотографий, которые доставляют радость, а вторую – для тех, что навевают тоску.
Сара поднимается и принимается рыться в кухонных ящиках.
– Вот! – кричит она, когда находит, что ищет: толстый рулон скотча. – Мы положим все грустные фотографии в одну коробку. А потом обмотаем ее скотчем, пока он не закончится.
– Вы полны идей! – хихикает Дорис.
– Давайте сделаем это! – смеется Сара.
Когда Дорис доедает, она берет в руки стопку фотографий. Показывает их по очереди, и Дорис решает, в какой коробке они должны оказаться. Сара не задает никаких вопросов, хоть ей и интересны все эти люди и места из прошлого. Она спокойно складывает фотографии в коробки изображением вниз, чтобы Дорис не пришлось на них смотреть. Значительная часть старых, черно-белых снимков оказывается в «грустной» коробке. Более современные цветные фотографии, с изображением милых хихикающих детей, в другой. Сара изучает лицо Дорис, пока та принимает решения, и нежно гладит по спине.
Фотографии рассортированы. Сара обматывает коробку. Потом снова роется в ящиках и находит еще рулон скотча. Она продолжает обматывать коричневым скотчем, а когда он заканчивается, наматывает несколько слоев серебристого. И довольно хихикает, когда кладет коробку перед Дорис:
– А теперь попробуйте пробраться!
Сара широко улыбается, и она стучит костяшками по коробке.
Листок бумаги передо мной был пустым. Я устала. Нет слов. Нет радости. Я сидела на матрасе, свернувшись в клубок у стены, под спиной подушка. Комната была зеленой, и от этого цвета мне становилось тошно. Мне хотелось выбраться из этого симметричного узора из листьев и цветов. Цветы были большими и пышными, чуть светлее темно-зеленого фона, вокруг них вились стебли и листья. Я каждый раз вспоминала о проведенных в этой комнате ночах, когда видела похожие обои. О безделье, усталости, вынужденной вежливости между девочками. О болях в теле и скуке в душе.
Мне хотелось написать Йёсте. Хотелось рассказать ему все, чего он хотел услышать. Но я не могла. Не могла выдавить даже пары хороших слов о городе, который возненавидела. Последние золотистые лучи солнца пробрались через окно, отчего обои стали еще более тошнотворными. Я медленно повернула ручку, чтобы свечение от блестящей стали отразилось на противоположной стене. Тонкая полоска света затанцевала, пока я прокручивала в голове все, что недавно произошло. Я отчаянно пыталась превратить свои впечатления в нечто положительное.
Заболела голова, и я поправила волосы, чтобы ослабить боль, прядь повисла перед лицом. Тяжелые зубчатые бигуди, на которые мне каждое утро накручивали волосы, оставляли на коже красные отметины, иногда даже маленькие ранки. Парикмахеры могли быть грубыми, они тянули и дергали за волосы, чтобы добиться идеальной прически. Все ради того, чтобы выглядеть как можно более идеально для предстоящей фотосессии или показа. Но и на следующий день, и через день я должна была выглядеть столь же красиво. Я не могла позволить каким-то царапинам на голове или сыпи на коже стать препятствием, испортить впечатление от молодой женщины. Женщины, которой хотят быть все.
Моя внешность была моим единственным достоянием, и я жертвовала всем ради нее. Садилась на диеты. Надевала тесные корсеты и пояса. По вечерам накладывала маски на лицо, приготовленные из молока и меда. Втирала в ноги лошадиную мазь, чтобы усилить циркуляцию. Никакого счастья, всегда в погоне за красотой.
Совершенно впустую.
Я была красивой. Большие глаза без приспущенных век. Цвет моих щек был красивым и ровным, до того как вмешались солнечные лучи и испортили пигментацию. Кожа вокруг шеи идеальна. Но не было никакого средства для того, чтобы я была уверена в своей красоте. Что имеем, не храним, потерявши, плачем.
Полагаю, я слишком погрузилась в свое несчастье, чтобы писать Йёсте. Окружение, в котором я жила, находилось далеко от того, что Йёста ассоциировал с Парижем. Что написать? Что мне хотелось вернуться домой и я плакала перед сном каждую ночь? Что ненавидела дорожный гул, запахи, людей, язык, шум и суету? Все, что любил Йёста. В Париже он ощущал себя свободным, а меня держали пленницей. Я прижала ручку к листку и написала несколько слов. О погоде. По крайней мере, я смогла описать ее. Упрямое солнце, что день ото дня продолжало светить. Липкую жару на своем лице. Но разве для него это важно? Я разорвала листок и выкинула. Обрывки опустились в корзину к другим письмам, что я так и не отправила.
Здания вокруг универмага были красивыми, красиво отделанными, но я видела лишь землю. Долгие тяжелые дни не позволяли мне оценить это, изучить окрестности. Лучше всего я помню запахи, встречавшиеся мне на пути домой. Проходя мимо мусороприемника, я до сих пор вспоминаю свою жизнь в Париже. Улицы были очень грязными, в водостоках полно нечистот. В порядке вещей увидеть кучи рыбных потрохов, мяса и сгнивших овощей у дверей в кухни ресторанов.
Вокруг универмага все было симпатичным и чистым, посыльные в твидовых шапках, белых рубашках и жилетах тщательно мели метлами. Блестящие машины, управляемые шоферами в черных костюмах, веером парковались вокруг магазина передней частью к тротуару. Меня очаровывали элегантные леди, которые грациозно бежали вприпрыжку по улицам и проходили в огромные двери. Они стали нашими зрителями. И никогда с нами не разговаривали. Ни единого слова. Просто осматривали нас. С головы до ног и обратно.
Вечером я часто погружала ноги в ведро с ледяной водой. Так они переставали разбухать после долгого дня на каблуках. Туфли, которые я носила, часто были слишком маленькими. У скандинавских девушек большие ноги, но никто никогда не обращал на это внимания. Туфли должны подходить всем. Они были 37-го размера или, если мне везло, 38-го. Но у меня-то 39-й размер.
Проходили недели. День ото дня одна и та же рутина. Долгие дни, требовательные парикмахеры, саднящие опухшие ноги, макияж, что впитывался в поры и обжигал кожу. Я оттирала его с помощью масла и листка бумаги. Масло попадало в глаза, все становилось размытым, и я почти всегда слезящимися глазами читала письма, периодически приходящие от Йёсты.
Дорогая Дорис!
Что случилось? Мне нехорошо от беспокойства. Каждый день, когда почтальон не приносит от тебя ни слова, разочарование для меня.
Пожалуйста, сообщи, что ты жива и в порядке. Дай мне знак. Твой Йёста.
Его беспокойство стало моей безопасностью. Я опиралась на него. Играла с ним, словно мы были парой растерянных любовников без надежды на будущее. Я даже поставила на свою тумбочку его фотографию. Она была из газетной вырезки, которую я сохранила в своем дневнике. Я поместила ее в небольшую золотистую рамку, найденную на блошином рынке. Овальное отверстие было таким маленьким, что едва хватало места для его подбородка, и мне пришлось отрезать его волосы, отчего он получился с практически плоским черепом. Я каждый вечер перед сном смотрела на фотографию с улыбкой. Он выглядел глупо. Но глаза заглядывали прямо в мои. Это странно. Я скучала по нему больше, чем по маме с сестрой.
Вообще-то, я думаю, что была слегка влюблена в него. Хотя и знала, что он не рассматривал меня в таком плане, что его не интересовали женщины. Но у нас было нечто другое, нечто особенное. Связь между нашими сердцами, сверкающая радуга, блеск которой появлялся и исчезал с годами. Но всегда присутствовал.