Глава 2. Чувак в бронзовом лифчике
ДОЛБАНОЕ РОДОВОЕ ГНЕЗДО. Нет, вы-то так не подумали бы. Вы бы увидели роскошный шестиэтажный особняк с горгульями по углам крыши, витражи в оконных переплётах, мраморную входную лестницу и всю эту фигню, говорящую о том, что здесь-живёт-кто-то-богатенький. И удивились бы: как это племянника такого дядюшки занесло в бомжи?!
Если в двух словах: д-я-д-я Р-э-н-д-о-л-ь-ф.
Это ведь его дом. Как старший сын Рэндольф унаследовал его от моих бабушки и дедушки, которых я не застал в живых. Я не очень подкован в деталях семейной мыльной оперы, но трое отпрысков – Рэндольф, Фредерик и моя мама – определённо не ладили. После Великого Раскола в День благодарения мы с мамой в фамильную недвижимость не наведывались. Наша квартира была примерно в полумиле отсюда, но это ничего не меняло. Дядя Рэндольф с тем же успехом мог бы жить на Марсе.
Мама заговаривала об особняке, только когда нам случалось проезжать мимо на машине. Она показывала мне дядин дом, точно опасный риф прямо по курсу: «Видишь? Вон он. Держись подальше».
Когда я очутился на улице, мне доводилось бродить ночами неподалёку от дядиного дома. Я заглядывал в окна: там сияли подсветкой шкафы-витрины, полные древних мечей и топоров. Со стен на меня таращились забралами жуткие шлемы, а на лестницах, как окаменевшие призраки, застыли статуи.
Несколько раз я подумывал, не пробраться ли в дом тайком. А вот постучать в дверь мне ни разу даже в голову не пришло. «Дорогой дядя, Рэндольф. Я знаю, вы на дух не выносили мою мать, а меня не видели уже десять лет. Я знаю, что ваш древний металлолом вам милее семьи, но, пожалуйста-пожалуйста, можно я поживу в вашем чудном домике и буду питаться объедками с вашего стола?»
Нет уж, спасибо. Как-нибудь перебьюсь спальным мешком и вчерашним фалафелем из ресторанного дворика.
И тем не менее… Проникнуть в дом наверняка плёвое дело. А там я осмотрюсь, может, найду какой-то ключ к происходящему. А заодно стырю что-нибудь на продажу.
О, простите, если я задел ваши высокие чувства.
Хотя погодите. С чего бы мне извиняться?
Я не ворую у первого встречного. Я выбираю стопроцентных придурков, у которых денег куры не клюют. Скажем, новёхонький «БМВ» без инвалидного значка паркуется на инвалидном месте – у такого я без зазрения совести отожму окно и выгребу мелочь из подстаканника. Или выходит какой-нибудь тип из универмага «Барнис»[3] с мешком шёлковых носовых платков, треплется по телефону и при этом не смотрит по сторонам и расталкивает всех направо и налево. А я тут как тут – и вытаскиваю у него бумажник. Не обессудь, парень: если уж ты готов выложить пять тысяч долларов за то, чтобы красиво сморкаться, то мой обед тебя не разорит.
Я сам себе судья, присяжные и подсудимый. И раз уж речь зашла о стопроцентных придурках, то лучше дяди Рэндольфа кандидата на эту роль не найти.
Особняк выходил фасадом на Коммонуэлс-авеню. Обойдя дом, я вышел на параллельную улицу с поэтичным названием Общественный проход 429[4]. Парковка Рэндольфа пустовала. И тут была лестница в подвал. Никаких признаков охранной системы в особняке не наблюдалось. Дверь оказалась закрыта на обычную защёлку, даже без засова. Ну что же ты, Рэндольф. Так даже неинтересно.
Спустя две минуты я был внутри.
В кухне я первым делом поживился нарезкой из индейки и крекерами и попил молока из бумажного пакета. Вот чёрт, а где фалафель? Сейчас бы фалафель – самое то. Но зато я разжился плиткой шоколада – её я приберёг на потом, засунув в карман куртки. (Шоколад – это чтобы смаковать, а не проглатывать в один присест.) Потом я отправился наверх, в мавзолей с мраморными полами, битком набитый мебелью красного дерева, восточными коврами, живописными полотнами и хрустальными люстрами. Прям смотреть неловко. Ну как можно так жить?!
В шесть лет, я, конечно, не понимал, какое тут всё дорогущее, но общее впечатление от дома у меня было следующее: тёмный, мрачный, гнетущий. С трудом укладывалось в голове, что мама здесь выросла. Зато сразу понятно, почему её с такой силой тянуло на природу.
Наша квартира над корейской закусочной в Аллстоне[5] была очень уютной, но маме вечно не сиделось в четырёх стенах. Она любила повторять, что её настоящий дом – это Синие холмы. Мы туда ходили в любую погоду – и в однодневные походы, и c ночёвкой в палатках. Свежий воздух, никакие стены на тебя не давят, и вокруг ни души – только утки, гуси да белки.
А вот особняк, по-моему, изрядно смахивает на тюрьму. Я стоял посреди пустой прихожей, и по спине у меня словно ползли невидимые жучки.
Я поднялся на второй этаж, в кабинет. Там пахло лимонной мастикой и кожей, как и раньше. Вдоль стены тянулась освещённая витрина с изъеденными ржавчиной шлемами и топорами. Мама рассказывала мне, что когда-то Рэндольф преподавал историю в Гарварде[6], но потом там случился большой скандал, и его выгнали. В подробности мама не вдавалась, но одно было ясно: у моего дядюшки форменный сдвиг на исторических артефактах.
«Ты куда умнее обоих своих дядьев, Магнус, – однажды сказала мне мама. – С твоими-то оценками поступить в Гарвард – раз плюнуть».
Но это говорилось, когда мама ещё была жива, когда я учился в школе и мне светило более заманчивое будущее, чем ежедневная охота за едой.
В углу кабинета Рэндольфова громоздился какой-то валун – что-то вроде надгробия, расписанного и изрезанного витиеватым узором. А в середине скалилась звериная морда – то ли лев, то ли волк.
Меня всего передёрнуло. Волки в моём случае – явно лишнее.
Я подошёл к письменному столу, ожидая увидеть компьютер или ноутбук хоть с какой-нибудь информацией, которая наведёт на мысль, почему вдруг меня стали разыскивать. Но никакой техники тут не обнаружилось. Зато по всему столу были разложены куски пергамента – жёлтого и тонкого, как луковая кожура. Как будто средневековый школьник готовился к уроку обществознания и нарисовал карту: слабо прочерченная линия берега, разные точки помечены буквами незнакомого мне алфавита. И сверху пергамент придавливал как пресс-папье кожаный кисетик.
У меня перехватило дыхание. Я же помню этот кисетик! Я развязал тесёмку и вытащил фишку домино… только это было не домино. Моё шестилетнее «я» вспомнило, что мы с Аннабет тогда играли вовсе не с доминошками. Давнее воспоминание окрепло на глазах. На этих плашках вместо точек были красные символы.
На моей ладони лежала плашка с символом, похожим на ветку дерева. Или на латинскую F.
Сердце ухнуло. Сам не знаю, с чего бы. Я вдруг подумал, что зря я сюда притащился. Появилось ощущение, что стены смыкаются вокруг меня. Зверь, прорисованный красной краской на каменной глыбе, злобно скалился. Казалось, его черты обведены кровью.
Я подошёл к окну, решив, что надо выглянуть на улицу – вдруг полегчает. Коммонуэлс-авеню прочерчивала поперёк зелёная полоса, засыпанная снегом. Голые деревья стояли все в рождественских огнях. В конце квартала за металлической решёткой возвышалась на пьедестале статуя Лейфа Эрикссона[7]. Прикрыв глаза рукой, Лейф вглядывался в развязку над парком Чарльзгейт и, судя по всему, восклицал: «Ого, ребята! Да тут машинки!»
Мы с мамой постоянно отпускали шуточки насчёт Лейфа. Доспехов на нём было, прямо скажем, маловато: короткая кольчуга да две нагрудные пластины – ни дать ни взять викингский лифчик[8].
Понятия не имею, почему эта статуя очутилась в центре Бостона. Но дядюшкина страсть к викингам возникла явно не на пустом месте. Он же тут вырос. Каждый день глазел в окно на Лейфа. И когда дядя Рэндольф был маленьким, он наверняка думал: «Вот вырасту и стану изучать викингов. Парни в бронзовых лифчиках рулят!»
Я перевёл взгляд к подножию пьедестала. Там кто-то стоял… и смотрел на меня.
Знаете, как это бывает: видишь кого-то знакомого в непривычном месте – и не сразу доходит, что это он. В тени Лейфа Эрикссона стоял высокий бледный мужчина в чёрной кожаной куртке, чёрных байкерских штанах и остроносых сапогах. Единственным цветным пятном в его облике был обмотанный вокруг шеи красно-белый шарф. Его концы стекали по плечам, как расплавленная карамельная трость.
Не знай я его – решил бы, что мужик косплеит какого-нибудь персонажа из аниме. Но я его знал. Это был Хэрт, мой спутник по бомжеванию и по совместительству моя приёмная «мамочка».
Я слегка испугался и слегка оскорбился. Он что, увидел меня на улице и шёл следом? Мне никакие ангелы-хранители даром не нужны.
Я развёл руками:
– Ты что тут делаешь?
Хэрт поднёс сложенные щепотью пальцы к другой ладони и изобразил, будто собирает с неё что-то и отшвыривает прочь. Мы с ним два года провели бок о бок, и за это время я выучился языку жестов.
Он говорил мне: «УХОДИ».
Встревоженным он не выглядел, но по Хэрту никогда наверняка не скажешь – он не любитель показывать эмоции. Пока мы с ним бродили вместе, его бледно-серые глаза смотрели на меня так, точно я вот-вот взорвусь.
Пытаясь понять, чего он хочет и почему он тут, а не на Копли-сквер, я терял драгоценные секунды.
Хэрт показал новый жест: два пальца обеих рук устремлены вперёд и дважды ныряют вверх-вниз. «СКОРЕЕ».
– Почему? – спросил я вслух.
За моей спиной глубокий голос произнёс:
– Здравствуй, Магнус.
Я чуть из ботинок не выпрыгнул. В дверях кабинета стоял дядька с грудью колесом, подстриженной седой бородой и шапкой седых волос. Поверх тёмного шерстяного костюма на нём было пальто из бежевого кашемира. Руки обхватывали набалдашник полированной трости с железным наконечником. Когда мы виделись в прошлый раз, волосы у него были чёрные. Но голос я узнал.
– Рэндольф.
Он на миллиметр склонил голову:
– Какой приятный сюрприз. Я рад, что ты здесь. – Правда, в голосе не было ни удивления, ни радости. – У нас мало времени.
Еда и молоко начали бунтовать у меня в животе.
– Ммм-мало времени? Для чего?
Он нахмурился и сморщил нос, словно учуял лёгкий неприятный душок:
– Тебе сегодня исполняется шестнадцать, верно? Тогда они явятся убить тебя.