В течение лета я довольно часто видел миссис Стрикленд и время от времени бывал на ее маленьких, уютных ланчах и обильных чаепитиях. Мы симпатизировали друг другу. Я был очень молод, и, возможно, ей льстила мысль опекать меня в начале литературной карьеры, а мне было приятно, что рядом находится кто-то, с кем я могу поделиться мелкими неурядицами, зная, что меня внимательно выслушают и дадут добрый совет. Миссис Стрикленд обладала даром сочувствия. Поистине замечательное свойство, но те, кому оно дано, часто безжалостно им злоупотребляют, с жадностью набрасываясь на несчастья других, и тем самым словно тренируют свою способность. Сочувствие бьет из них, как нефть из нефтяной скважины, но оно столь обильно, что иногда только усугубляет положение жертвы. На некоторые жилетки пролито столько слез, что я никогда не присоединил бы к ним свои. Миссис Стрикленд в этом вопросе проявляла такт. У вас складывалось впечатление, что, принимая ее сочувствие, вы оказываете ей услугу. Когда я с юношеской непосредственностью поделился этим наблюдением с Роуз Уотерфорд, она сказала:
– Молоко – чудесная вещь, особенно с капелькой бренди, но корова только и мечтает, чтобы освободиться от него. Разбухшее вымя – неприятная штука.
У Роуз Уотерфорд был ядовитый язычок. Никто не мог съязвить злее, и никто не мог выразить это изящнее.
Еще одно качество я ценил в миссис Стрикленд. Она умела создавать вокруг себя атмосферу элегантности. Квартира ее дарила ощущение уюта и радости, оно исходило от многочисленных цветов и тканевых обоев в гостиной – веселых и ярких, несмотря на строгий рисунок. Подаваемые в небольшой артистической столовой кушанья на отлично сервированном столе были выше всяческих похвал, а обе горничные были аккуратные и привлекательные. Не было никаких сомнений в том, что миссис Стрикленд замечательная хозяйка. И вы принимали на веру, что она к тому же и превосходная мать. В гостиной висели фотографии сына и дочери. Шестнадцатилетний сын Роберт учился в Рагби[4], на одной фотографии он был во фланелевом спортивном костюме и кепке для крикета, на второй – во фраке со стоячим воротничком. У него был открытый лоб матери и красивые, задумчивые глаза. Он производил впечатление чистого, здорового и уравновешенного юноши.
– Уж не знаю, насколько он умен, – как-то сказала миссис Стрикленд, когда я рассматривал его фотографию, – но то, что он хороший человек, знаю наверняка. У него прекрасный характер.
Дочери было четырнадцать. Ее волосы, густые и темные, как у матери, тяжело падали, рассыпаясь, на плечи, а в добрых глазах было то же спокойное, безмятежное выражение.
– Они оба – ваши копии, – сказал я.
– Да. Они больше похожи на меня, чем на отца.
– Почему вы не представите меня вашему мужу? – спросил я.
– А вы хотите?
Миссис Стрикленд улыбнулась нежной улыбкой и залилась краской. Для женщины ее возраста она легко краснела. Возможно, наивность была ее главным очарованием.
– Но он совсем не интересуется литературой, – сказала она. – Мой муж простой обыватель.
Ее слова позвучали совсем не пренебрежительно, а скорее с любовью, словно, признав что-то несовершенное в муже, она хотела уберечь его от злой клеветы.
– Он играет на бирже. Типичный биржевой маклер. Вы с ним умрете с тоски.
– Вам скучно с ним?
– Это другое. Я его жена. И я очень сильно его люблю.
Миссис Стрикленд улыбнулась, чтобы скрыть смущение, и я подумал, что она, возможно, опасается шутки, какую на моем месте явно отпустила бы Роуз Уотерфорд. Она явно колебалась. Но глаза ее потеплели.
– Муж не строит из себя гения. И даже на бирже не так много зарабатывает. Но зато он добрый и милый человек.
– Думаю, мне он понравится.
– Как-нибудь приглашу вас на семейный обед, но только на ваш риск. Будет скучно, пеняйте на себя.