Над парадной дверью серого мрачноватого особняка висел колокольчик. Судя по его виду, он провисел здесь не меньше десятка, а то и двух десятков лет нечищеным, настолько его бронза позеленела, а местами почернела. При тусклом свете сгущавшихся сумерек он напоминал часть тела уже почти разложившегося мертвеца.
«Что за нерадивая служанка у прекрасной Стефании! – подумал Араго раздраженно. – Разве графиня не может задать этой лентяйке хорошую трепку?»
В эту минуту дверь отворилась и перед ним предстала та самая служанка, которой требовалось задать трепку. Миниатюрная графиня едва ли смогла бы это сделать, поскольку служанка оказалась едва не вровень с довольно высоким Араго! Росту ей добавляли деревянные сабо[36], которые в Париже носили служанки. На голову эта особа напялила громоздкий старомодный чепец – такой вполне могла носить какая-нибудь Сандрильона (понятное дело, еще до того, как фея-крестная устроила ее свадьбу с принцем Мирлифлёром[37]). Трехсвечный шандал, в котором почему-то горела только одна свеча, да и то прикрытая ладонью, мало помогал разглядеть лицо этой особы. Впрочем, заметив неопрятные рыжие пряди, торчащие из-под чепца, Араго оставил попытки всматриваться, хотя вообще был вполне снисходителен к привлекательным простолюдинкам. Здесь же никаким подобием привлекательности даже не пахло, а если чем и пахло, то лишь перекисшим бигосом или подгоревшими пляцками от передника служанки. Араго мысленно усмехнулся: этих польских традиционных блюд он не пробовал лет этак двадцать, однако обоняние, оказывается, обладало очень хорошей памятью! Настолько хорошей, что он с трудом подавил тошноту. Не помогал даже навязчивый можжевеловый дым: да, не было, кажется, ни одного дома в Париже, где бы таким немудреным способом не пытались спастись от холеры. Впрочем, на месте холеры Араго бежал бы прочь уже от одного запаха засаленного передника!
Брезгливо сморщив нос, сделал попытку пройти мимо служанки, однако та и с места не двинулась.
– Доложи графине: мсье Араго, редактор… – начал было он, решив, что эта несуразная особа просто не знает, как сообщить о госте, однако та, очевидно, вознамерилась удостовериться в его личности и подсунула свечу так близко, что Араго едва успел отпрянуть, иначе пламя подпалило бы ему брови и усы.
– Стрáтчила рóзум?![38] – рявкнул он не сдержавшись, хотя тут же пожалел об этом. Полузабытая польская речь оказалась столь же живучей, как память на запахи, и эти слова вырвались так же невольно, как исказила лицо брезгливая гримаса.
Эх, не стоило выдавать, что он знает польский язык… А впрочем, так или иначе это все равно открылось бы.
– Что вы сказали, мшье? – спросила служанка, выпячивая нижнюю челюсть и смешно пришепетывая. При этом она зачем-то опять взмахнула шандалом, и Араго принужден был вновь отшатнуться. – Думаете, я тоже с Полони? Нет, я шдешняя! Хозяева меня кличут по-швоему, Анджя, а на шамом деле меня жовут Аннета. А чего ж вы так припожднились, мшье? Я уж решила, что никто больше не появится. Думала двери жапирать да на кухню идти, так что еще немного – и вы попушту бы штучалишь. Пришлошь бы вам череж погреб в дом пробиратьшя, благо дверь туда отворена.
Что?
Дверь в погреб отворена? Как же он не заметил?..
…Фиакр довез Араго до самых ворот сада, в глубине которого стоял серый особняк, однако вошел он не сразу: не меньше получаса бродил по тупику Старого Колодца. Фонарщик уже успел зажечь огонь в старом керосиновом лампионе, помнившем, пожалуй, еще времена Людовика XIV, при котором в Париже установили три тысячи уличных фонарей. Светил лампион тускло, но этого было достаточно, чтобы Араго мог сделать вид, будто приглядывается к садовым оградам и стенам домов, якобы проверяя: заменены ли старые таблички с названием улицы новыми? Еще в начале минувшего XVIII столетия начальник парижской полиции издал указ, предписывающий к первому и последнему дому каждой улицы прибить жестяную табличку, на которой черной краской было бы написано название. Впрочем, до 80-х годов прошлого века улиц с такими табличками можно было буквально по пальцам пересчитать! Однако в 1806 году, уже при Наполеоне, велено было названия писать на стенах масляной краской. Для экономии краски такие надписи помещали только на угловых домах.
Интерес Араго мог бы показаться странным случайному наблюдателю. А впрочем, отчего бы редактору популярной газеты не озаботиться состоянием табличек и надписей? И отчего бы даже не поинтересоваться, не переименован ли тупик Старого Колодца?
В самом деле, в старинные времена парижские улицы, переулки и тупики называли по святому ближайшей церкви, в честь какого-нибудь знатного человека, по лавке мясника или булочника либо по некой местной достопримечательности: башне, приметному дереву и даже, как здесь, по старому колодцу, от коего нынче уже и следа не осталось. Однако потом улицы не единожды переименовывались: и стараниями Сюлли, министра короля Анри IV, и хлопотами Людовиков XIV и XV, потом по бешеному стремлению революционеров уничтожить все следы старого мира, позже – благодаря желанию Наполеона увековечить память о заслугах своих сподвижников, а при Реставрации – эту память стереть.
В последнее время сделалось модным называть улицы в честь писателей, музыкантов, художников, ученых, чьи имена, по общему мнению, уже принадлежали вечности.
Блуждая по тупичку и размышляя о причудах парижской годонимики[39], Араго задержался у ограды другого дома, тоже стоявшего в глубине сада, только на противоположной от особняка стороне дороги.
Много лет назад, едва приехав в Париж, он первым делом пришел сюда. Тогда жасминовые кусты почти сплошь заплело лианами белого винограда[40], нежный аромат которого напоминал о цветущих липах. Сорная трава заслоняла высокое крыльцо, подбиралась к плотно закрытым ставням.
Араго знал, что хозяева этого дома покинули Париж еще весной 1814 года. Сначала был убит Тибо; немедленно после этого жившая здесь семья снялась с места и исчезла. Куда все они уехали, родители и дочь? Никто этого не знал. Сразу было видно, что с тех пор дом оставался необитаемым. Хозяева не возвращались и не сдавали свое опустелое жилище никому другому.
Араго несколько раз за минувшие годы наведывался сюда в надежде, что хозяева вернулись, но заставал ту же картину запустения. В конце концов он перестал появляться в тупике Старого Колодца, потому что никак не мог победить затаившегося в душе страха, который испытал когда-то в погребе серого особняка, и старался изгнать воспоминания.
Но вот он снова здесь, он снова смотрит на старый домик, на старый сад…
Еще не настала пора белому винограду раскрыть свои благоухающие гроздья; сад показался не столь заросшим, как прежде: во всяком случае, трава на дорожке, ведущей от калитки, была примята. Но, всмотревшись, Араго увидел, что ставни и дверь по-прежнему затворены, трава по-прежнему оплетает крыльцо, а протоптанная дорожка ведет куда-то за дом. Наверное, случайный прохожий проложил себе более короткий путь на соседнюю улицу. Калитка-то не заперта на замок, только цепь накинута на стойку ворот…
В темноте было трудно рассмотреть лучше, и Араго с трудом подавил желание поднять эту цепь и войти в калитку.
Нет, делать этого, конечно, не стоило. Что, если за ним наблюдают?
Или нет? Или он чрезмерно осторожничает?
Да вряд ли! Наверняка наблюдают.
Араго ни на мгновение не предавался иллюзии, будто графиня Стефания пригласила главного «бульвардье» просто потому, что он ей приглянулся так же, как она приглянулась ему. Почти наверняка рассчитывает в приватной обстановке все же вызнать какие-то подробности о загадочном Лукавом Взоре, в котором она видит какую-то опасность для «великой эмиграции». Милый лепет Стефании о том, что она, дескать, мечтает попросить популярного журналиста написать о страданиях польских женщин, был насквозь лживым. Судя по письму, которое Араго передал Поццо ди Борго, Лукавый Взор подобрался очень близко к «великим эмигрантам», а судя по визиту графини Заславской, они не имеют представления, кто скрывается под этим псевдонимом автора ядовитых публикаций, опасаются его и хотят разыскать, – но, конечно, отнюдь не для того, чтобы поблагодарить! Значит, Лукавый Взор в опасности?.. Наверняка таинственный корреспондент это хорошо понимает, иначе не окружал бы себя такой конспирацией.
Впрочем, так или иначе, приглашение Стефании не имеет ровно никакого отношения к тем событиям, которые в памяти Араго были связаны с этим серым особняком и этим старым домиком, спрятавшимся в заброшенном саду! А потому пора прогнать пугающие воспоминания, не давать им власти над собой!
Араго расправлялся с ними много лет, уже считал себя победителем – и вот вдруг нахлынуло, сжало сердце, прошло дрожью по плечам…
Такое бывает с людьми, которые испытали в детстве ужасное потрясение – и оно с тех пор является к ним в кошмарах, даже когда они становятся взрослыми. Однако Араго в те годы уже не был ребенком, о нет! Он был вполне взрослым, он ежедневно видел смерть, кровь, он убивал и сам не единожды мог погибнуть, – и все же ни один эпизод из его боевой жизни не потряс его так, как несколько часов, проведенных в погребе серого особняка.
Почему? Потому что здесь его охватил безумный страх стать предателем – причем против своей воли! А еще он испытывал унижение – беспрестанное унижение, причиняемое человеком, которого он некогда считал другом, но который стал врагом. Таким лютым врагом, что в бою они бы поубивали друг друга. Кто это сказал: когда приходит война, старые друзья могут стать новыми врагами? Кто бы ни сказал, он был прав! И в погребе серого особняка пленник оказался всецело во власти этого врага…
Довольно!
Хватит!
Все давно в прошлом. И даже если призраки этого прошлого вдруг обступили тебя, это именно призраки. Вернитесь же в свои могильные ямы, мертвецы!
Араго решительно вошел в ворота, чеканя шаг, промаршировал к дверям серого особняка, глядя прямо перед собой, чтобы не бросить ненароком взгляд в сторону выступающего крыла, в котором находилась дверь в погреб, и твердя себе, что все забыто.
И вот вам, пожалуйста! Пропахшая бигосом Анджя (надо полагать, без пришепетывания это имя звучало бы как Андзя?) не преминула освежить воспоминания! И мало успокаивает, что она сделала это нечаянно.
Араго, стиснув зубы, подавил невольную судорогу, которая прошла по телу, и, шагнув мимо служанки, небрежно набросил на рога вешалки-стойки для цилиндров свой – в придачу к тем трем, которые там уже висели.
Андзя между тем выглянула в уличную дверь, посветила в темноту сада жалкой своей свечой, потом, сердито проворчав: «Ну, дольше ждать не буду! Господам ихнюю каву[41] вовремя не подашь, они шражу жа шабли хватаютшя!» – задвинула засов и накрепко подвязала веревку, которая тянулась с улицы через особую дырочку в стене и была соединена с язычком колокольчика. Не обращая больше внимания на Араго, она простучала по каменному полу своими сабо, потом ее шаги удалились и стихли. Шандал Андзя унесла, и в вестибюле почти стемнело, только в бельэтаже[42] едва-едва брезжил свет.
Вот же пакость эта Андзя! Неужто во всем Париже графиня Стефания не нашла кого-нибудь поприветливей?!
А ведь поприветливей и не найдется, пожалуй! Простонародье распустилось до полного непотребства. Да, распустишься, наверное, когда власть своей волею сметаешь, а страну с ног на голову переворачиваешь, как это было во время этой трижды растреклятой революции, которую они называют Великой! Насколько знал Араго, в последнее время прислуга предпочитает не служить, а шляться по митингам и горлопанить. Так же было и накануне Июльского мятежа два года назад. Как бы чего нового не устроили! Эх, милые вы мои лягушатники, нет на вас российского государя-императора Николая Павловича, который, загнав бунтовщиков-декабристов во глубину сибирских руд, надолго отшиб у их последователей охоту затевать новый комплот[43] да подстрекать народ к бунту!
Араго прислушался. Сверху неслись музыка и голоса. Итак, прием, о котором говорила графиня, в самом разгаре.
Наш герой начал подниматься в бельэтаж, удивляясь размерам особняка, который снаружи казался совсем невелик. А там, в темном, тесном погребе, ему чудилось, будто не только этот дом темен и тесен, но и весь мир сделался таким же и даже светлые небеса превратились в такой же закопченный потолок, как тот, который нависал над неподвижно лежащими, связанными по рукам и ногам людьми, двое из которых уже мертвы…
Он сердито мотнул головой, отгоняя тягостные мысли.
Довольно о прошлом!