ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я знаю, что мой брат Генри всегда готов мне помочь и пустит в свой дом даже в середину ночи. Он выручит меня из любой беды, и я уже не раз убеждался в этом. А все его упрёки есть только следствие любви и заботы обо мне. Наши родители погибли, когда ему было двадцать, а я ещё учился в школе, поэтому ему пришлось научиться быть всем для меня, забыть о себе, только чтобы я ни в чём не нуждался, и это сблизило нас ещё сильнее. Но эти его последние слова я не смог стерпеть и жутко обиделся, потому что, к моему сожалению, он сказал чистую правду, а я не в силах этого вынести, потому что нет ничего хуже, чем крушение твоей самой заветной мечты.

Я сам немногим позже убедился в правоте его слов, когда пришёл в то последнее место, где мне обещали возможное участие в двух спектаклях, а дальше как сложится. Я не сказал брату раньше, потому что надеялся обрадовать его, ведь этот театр кормил меня время от времени своеобразными обещаниями, по крайней мере, там я трижды заменял заболевших актёров за гроши. Но на этот раз они заявили, что место в ближайшем будущем для меня не предвидится, но сказали, что им срочно требуется плотник. Если я у них задержусь, то смогу потом претендовать на роль актёра без очереди. Я мог бы быть у них отменным плотником, ведь в доках я многому научился, но это предложение было не только унизительным для меня, как насмешка над моей мечтой, я боялся, что так навсегда и застряну в рамках обычного работника, поэтому отказал. И снова ушёл разочарованный, пытаясь скрыть чувство досады.

Мне было двадцать пять, а я так и не обрёл своего места в жизни.

Когда наши родители погибли, работа брата позволяла нам только не умереть с голоду, так что ни о каком дальнейшем образовании для меня тогда речи не шло, хотя Генри знал, как страстно я мечтаю стать актёром. И мне пришлось забыть об этом на то время, пока я пытался устроиться после школы хоть на какую-нибудь работу в доках. Мы оба родились и выросли в бедных рабочих лондонских кварталах, потому-то большая часть моей жизни всегда была связана с доками. И мне не хотелось ничего менять, потому что я был привязан к этому месту. Так что все мои первые работы юности так или иначе связаны с этими местами – сортировщик рыбы, учётчик, матрос на буксире или грузовом баркасе, плотник и тому подобное. Эти профессии помогли мне накопить достаточную сумму денег на то, чтобы пойти на актёрские курсы. Вообще, с доками у меня многое связано. Мы и жили неподалёку, да и на первую работу помог мне устроиться брат, который сам какое-то время подрабатывал в доках, убирая в капитанских каютах. Я мог бы сменить место, как только обрёл самостоятельность, но не стал этого делать. В порту много всяких любопытных чудиков, много интересных разговоров. Я наблюдаю за людьми и запоминаю их привычки, манеры, имитирую походку, жесты, потому что потом это может пригодиться мне в моей карьере. Так вырабатывался мой особый индивидуальный стиль.

Всегда я хотел быть актёром. С самого детства. С того раза, как мать впервые привела нас с Генри в театр. Уже тогда я не думал ни о чём другом, кроме сцены. Лишь по причине того, что я был вынужден зарабатывать себе на пропитание и не получил никакого образования, мне неизменно отказывают, хотя я продолжаю страстно мечтать о театре. И я ничем не хуже других, пытающихся тоже сделать успехи на театральном поприще. Я был бы рад играть на улице, но брат запрещает, неизменно напоминая, что мать не для того воспитывала нас. Только это меня и удерживает, хотя потребность к паясничеству особо сильна во мне от природы.

Куда бы я ни пришёл, первым делом интересуются моим дипломом или предыдущим местом работы, затем следует неизменный отказ. Возьмут любого, но не меня, хотя я знаю, что лучше многих. Актёрский дар дан мне от природы, а это большая редкость по сравнению со склонностью к подражательству, которой тебя обучил твой преподаватель. Всё, что я мог себе позволить, голодая, чтобы накопить необходимую сумму – различные театральные курсы, которые не дали никаких результатов. По большей части, это было не то, что мне нужно, рассчитанное более на хобби и увлечение театром, чем на серьёзное занятие, которому я желал посвятить себя всецело. Лишь одно место более менее пришлось мне по душе, но и там роли получили все, кроме меня, потому что лишь я один не вовремя заболел и не мог даже на ноги встать в тот решающий день распределения.

Так ли я дурно играю? Или это насмешка судьбы?

Я должен страдать всю жизнь из-за того, что не могу получить желаемое?

Всю свою юность я подрабатывал то здесь, то там, не желая, однако, расставаться с мечтой. Потому и не устраивался на постоянной основе. Я верил, что ещё смогу получить достойное образование, накопив необходимую сумму для поступления в Королевскую академию драматического искусства. Но шли годы, а я этого так и не сумел, и только даром потратил время. Я упустил свой шанс.

В моём нынешнем возрасте уже глупо получать образование, ведь по-настоящему я смогу тогда выйти на сцену лишь к третьему десятку. И даже если бы всё вышло удачно, не сочтут ли меня слишком старым для ролей героев-любовников и не оставят ли навсегда на задворках задников и декораций, как второсортную разноплановую реликвию? Мой дух, желающий во всём быть первым, не сможет с этим примириться.

Сколько раз я уже приходил в театры и узнавал, что немногим раньше моего появления они уже приняли человека на вакантное место. Сколько порогов я переступил, доказывая, что при помощи одного только своего таланта могу стать гением и давать полные сборы спектаклями со своим участием. Они оставались глухи к моим увещеваниям. Мне предлагали заняться самодеятельностью или открыть собственную театральную студию. Никто из них и понятия не имел, что я жажду лишь самой крупной сцены города и работы с подлинными мастерами. И я всё надеялся, что в следующий раз мне повезёт больше или кто-то случайно оценит моё мастерство и предложит заветную работу. Но это тянулось годами. Вот, что имел в виду Генри, говоря, что я смотрю на мир сквозь розовые очки. И по-своему он был прав, как это ни тяжело признать.

А ещё брат часто вздыхает, что я до сих пор не обзавёлся собственной семьёй. Он считает меня легкомысленным, потому что, по его мнению, я не способен на серьёзные отношения. Много раз мои подружки стучались в его квартиру с вопросами о том, где можно меня найти, потому что я часто прибегал к уловкам. Зная, что скроюсь в скором времени, я называл им адрес брата, уверенный, что он поможет мне спровадить их. И вдобавок, мне казалось это смешным. Я помирал со смеху, представляя, как он, лишь недавно женившийся, открывает дверь и видит перед собой очередную незнакомую девушку, пытающуюся отыскать меня по следам того адреса, что я оставил после своего внезапного исчезновения.

С юности я знал, что достаточно симпатичен, и пользовался этим. У нас с братом тёмные как смоль волосы и голубые глаза нежного оттенка, что придаёт необычный контраст нашей и без того привлекательной внешности, причём мы оба достаточно высокого роста. Так что нет ничего удивительного в том, что девчонки всегда стайками вешались мне на шею. Но мысли мои были заняты путями достижения славы, так что к любви я относился, как к игре, как к авантюре, в которой есть и свои приятные моменты, и опасности. Самому мне не хотелось ни за кем ухаживать, потому что обделён вниманием я не был. И так я гулял сегодня с одной, завтра с другой, кружа девушкам головы и упиваясь своим мастерским подражанием безумно влюблённому, тому самому Ромео, которого в детстве прямо таки боготворил. Я думал, что так будет всегда, ведь вблизи доков достаточно простодушных девиц, которым можно наврать с три короба, и которые этому поверят. Ни о чём серьёзном я не помышлял. Женщины были для меня добычей, которую я пытался поймать в свои сети, распушив хвост павлина. Завоевав одну и пробыв с ней некоторое время, я терял всякий интерес, потому что вдруг находил недостатки, а загадка в ней куда-то пропадала, и переходил к другой.

Но когда молодость миновала, я и оглянуться не успел, как все обзавелись жёнами, кроме меня.

После вчерашнего разговора с братом я как-то резко, в один момент, прозрел и увидел, чем он обладает, и понял, что провёл лучшие годы жизни в погоне за невозможным. А теперь мне уже поздно что-либо менять. Остались лишь сожаления. У Генри замечательная жена и собственная студия звукозаписи, а у меня в руках – пшик, туман, мираж. Одни слова о возможной достойной жизни в отдалённом будущем. Однако даже после всего этого я пока не готов присоединиться к нему. Может, через пару месяцев. Всё же я не теряю надежды и продолжаю грезить о славе и известности.

Если бы кто-нибудь, пока я сидел на лавочке, размышляя обо всём этом, убедил меня, что не нужно желать большего, потому что к добру это не приведёт, я бы ему не поверил. Я бы не послушался, если бы мне сказали заново переоценить то, чем я владею. Если мог бы кто-нибудь остановить меня, предупредить – не проявляй любопытства, не ходи за тем, что так заманчиво и лишь кажется лёгким, тогда зло, нависшее над тобой, отступит… Но этого не произошло. Я уже был во власти рока. Так началась моя стремительная направленность к неизбежному.

Я шёл по набережной и думал о том, почему же моя жизнь сложилась так неудачно. Видит небо, в этом не было моей вины. Такова была моя судьба, что другие получали всё, что хотели, но только не я. Я много работал, но собственными силами не мог достичь того, что было для меня так желанно. Я не хотел и дальше оставаться обыкновенным человеком, прожить свою жизнь в безвестности. Я грезил о славе, желая всю душу отдать искусству, но во мне никто не нуждался. Мне было мучительно приходить в театр как простому зрителю, но я всякий раз продолжал это делать. Я вслушивался в аплодисменты и представлял, что рукоплещут мне, что я – тот самый герой, который так безупречен на сцене и заставляет публику безутешно рыдать либо безудержно смеяться. Я просто не мог не приходить туда, где навечно поселилось моё сердце.

Такие невесёлые думы помещались в моей голове, пока я удалялся от доков. Утро было необычайно солнечное, но в моей душе царил беспросветный мрак. Все уже ушли на работу, так что людей на улицах было крайне мало. Около одной постройки я наткнулся на прохожего, который буквально буравил меня взглядом, так что у меня по коже даже пробежала мелкая дрожь. Я не мог сказать, что от выражения его лица передавалось неприятное впечатление всей его фигуре, но от всего облика веяло какой-то необычайной силой. Он было одет во всё чёрное и, как мне показалось, в старомодную одежду. Я быстро миновал его, ведь он стоял на противоположной стороне тротуара через дорогу, но потом всё же оглянулся. Снова захотелось взглянуть на его причудливый облик и сурово сдвинутые брови. Но на том месте уже никого не было. Я пожал плечами. Чудики часто встречались в моей жизни, и моя натура давно уже перестала удивляться чьему-либо поведению.

Я бродил безо всякой определённой цели по улицам, пытаясь успокоиться и привести мысли в порядок после вчерашнего полного неудач дня. Я хотел казаться себе этаким неунывающим болванчиком. По моим губам скользнула улыбка. Талантливый актёр порой может обмануть самого себя. В какой-то момент я поднял голову и снова наткнулся на того человека в чёрном. Он опять стоял на противоположном конце улицы через дорогу и, не таясь, разглядывал меня во все глаза. Шестое чувство шепнуло мне, что это не случайно. Этот старик следил за мной намеренно. Я был не из робкого десятка, но внезапно мне стало до жути не по себе. Я двинулся дальше, ускорившись и не желая оглядываться. Что может от меня хотеть подобный человек, задавался я вопросом. От этого незнакомца так и веяло потусторонним. Несмотря на жаркую погоду, меня пробрал озноб.

Но потом я снова погрузился в себя настолько, что не заметил, как очутился в рабочих кварталах, в которых провёл всё своё детство. После смерти матери мы с братом перебрались в другой квартал, поближе к докам, где он трудился с утра до вечера, а затем, когда я уже тоже начал работать, в несколько лучший район. Когда он женился, то приобрёл отличную квартиру, куда перебрался с женой, а я так и остался в этом районе, только дом сменил. Ныне я снимаю квартиру на пару со знакомым, который тоже жаждет известности, но которого больше привлекают шоу. У него уже было несколько успешных съёмок в рекламе на уличных баннерах, и потому он ждёт приглашения от телевидения. И вот теперь я в быстром темпе проходил по тем улицам, на которых играл мальчишкой, воображая себя одним из героев любимых спектаклей и привлекая к себе внимание взрослых, чем получал несказанное удовольствие.

Ноги сами привели меня к антикварному магазину или лавке древностей. Я хорошо её помнил, тем более что за несколько лет она нисколько не изменилась. Тёмное и угрюмое помещение в десятом доме, которым мальчишки так любили друг друга пугать. Ходили слухи, что владелец лавки – злобный колдун, старый как само время. Я вспомнил, что детьми мы звали его за глаза Папаша, с кем чёрт пошутил. Сейчас для меня это просто была пыльная антикварная лавка с тусклыми стёклами, но до сих пор можно было видеть через большую витрину, забитую всяким мелким хламом, огромное в пол старинное зеркало в бронзовой раме, которое, всегда казалось, не отражает ничего из того, что происходит на улице. Во времена моего детства в эту лавку редко кто заходил из обычных покупателей. В основном, какие-то молодые люди входили и выходили в тревожном состоянии. Я бы даже сказал, под гипнозом находящиеся что ли. Некоторых из них я помнил достаточно хорошо до сих пор. Мы, мальчишки, шептали друг другу, что это несчастные жертвы Папаши, которых он поработил. Те, кого он обманом завлёк в свои силки. Для нас проявлением мальчишеской храбрости было забежать внутрь и сделать там круг до того, как объявится сам хозяин, выйдя из подсобки, либо обратит на нас внимание из-за своей конторки, что случалось реже, но оценивалось дороже в нашей компании, как проявление бесстрашия.

Не знаю почему, но, стоя сейчас напротив этой лавки, во мне зародилась крайне острая нужда войти внутрь. Я чувствовал, что найду там для себя нечто очень важное или, быть может, полезное. И я решительно поднялся по трём ступеням и толкнул дверь. Внутри пахло древностью и затхлостью. Несмотря на яркое солнце, в помещении было полутемно, наверное, из-за громоздкой мебели, поставленной без всякого порядка теми, кто втащил её в магазинчик, докуда они нашли в себе силы её доволочь. Многие предметы были расположены в точности так, как я их и запомнил с последнего раза, что было много лет назад. Однако теперь взглядом повзрослевшего человека я мог отметить, что большинство вещей всё же представляет собой самый настоящий хлам или рухлядь. Мальчишкой же я считал, что здесь спрятаны значительные богатства и сокровища.

Я успел осмотреться, прежде чем послышались шаркающие шаги хозяина. Фигура ступила на свет, и я вздрогнул. На миг показалось, что это тот самый тип, что, не таясь, пожирал меня взглядом и словно преследовал, будто бы намеренно подгоняя к этому месту. Я ещё раз глянул на него и убедился, что вблизи это вполне добродушный старик, так что я сам себя напугал на улице. Мало ли что могло привидеться моему богатому воображению.

– Добро пожаловать, молодой человек! – радушно поприветствовал он приятным голосом. – У меня здесь есть много всего, так что, обещаю, с пустыми руками вы не уйдёте. У меня найдётся товар на любой вкус. Я знаю все ваши желания, а вы не знаете моих, именно поэтому мы можем совершить достойный обмен.

Несмотря на многообещающие речи опытного продавца-зазывалы, это был обыкновенный старик. Едва ли в нём имелось сходство с тем типом, кто так напугал меня на улице. И от его маленького дряхлого тельца не веяло никакой мощной силой. Издалека было не разобрать лица, лишь фигуру в старомодном костюме. А если даже я не ошибся и признал в нём того прохожего, он мог идти открывать свою лавку почти тем же маршрутом, что и я. И вообще, мне могло лишь показаться, что он смотрит на меня, а он вполне мог быть занять созерцанием чего-то за моей спиной. Ни для кого не секрет, что старики часто бывают рассеяны и смотрят в никуда.

Как бы то ни было, но я решил пройтись по лавке и посмотреть древности. Обычно я не заходил в магазины антиквариата, так что не мог сказать, отличалось ли чем-нибудь это место от подобных ему прочих в более престижных частях города, было ли хуже или лучше их. Тут только знаток мог разобраться, представляют ли эти вещи хоть какую-нибудь ценность. Я подошёл к большому зеркалу, которое в детстве так волновало меня. Вся его поверхность была какой-то тусклой, безжизненной. Отражение магазина в нём было как-то искажено, но в чём именно это заключалось, я не мог сказать. Было нечто неправильное в том отражённом пространстве. Рядом с этим зеркалом мне стало как-то не по себе, и я отошёл. Я изначально не намеревался здесь что-то покупать и уже собрался уходить, но владелец лавки остановил меня, сказав:

– Если Крис не нашёл себе тут ничего по вкусу, у Папаши в запасе имеется ещё Чуланчик желаний.

Я замер, соображая, не ослышался ли. Откуда этот старикашка знает моё имя? Как узнал, что давным-давно мы за глаза называли его Папашей, с кем чёрт пошутил?

– Пройдите сюда, – он поманил меня к конторке и откинул ширму за собой, которая прикрывала вход в ещё одну комнату.

Я пошёл туда, хотя какой-то частью себя понимал, что лучше уйти. Но мне хотелось выяснить, что ещё он знает обо мне, так что я прошёл с ним за ширму и оказался в маленькой комнатке, самым настоящим образом переделанной из бывшего чулана под небольшую библиотеку. Посередине стоял простой стол с двумя стульями, а напротив дверного проёма шкаф, занимающий всю стену. Древностью тут пахло ещё сильнее. Я сразу понял, что все книги в шкафу очень старые и ценные, раз владелец хранит их в отдельном помещении, где почти не бывает света, чтобы страницы не пожелтели ещё сильнее и даже, у особо ветхих экземпляров, не превратились в пыль. У некоторых я разглядел чёрные кожаные переплёты, инкрустированные перламутром, другие были настолько толстенными, что один человек с трудом справился бы с ними, а названия иных томов не поддавались прочтению – золотые тиснёные буквы были либо неудобочитаемы, либо совершенно незнакомы мне, какие-то загадочные письмена. Все они, должно быть, стоили баснословные суммы, но даже если бы это было не так, в мои намерения никак не входила покупка книги. Я собрался вежливо поблагодарить хозяина и уйти, но он снова предупредил моё намерение.

– Садитесь, Крис Браун, – он указал мне на стул и сам тоже сел.

Стол разделял нас, и моё воображение принялось придумывать сценки с похожим действием, чтобы я мог избрать соответствующее поведение. Либо я клерк, которого вот-вот примут на работу, либо провинившийся работник, которого поймали на воровстве, но которого собирается вразумить начальник.

– Я торгую не только предметами старины, – начал Папаша, с кем чёрт пошутил, он же мой вымышленный босс (я сидел с понурым видом). – У меня есть товар, если можно так выразиться, и для потребностей души. В некотором роде я способен исполнить любую мечту. Я запомнил тебя, когда ты был ещё мальчишкой, Крис. Ты был не робкого десятка, отважный для своего возраста.

Я кивнул. Был немного удивлён, что меня запомнили и через столько лет узнали. Хотел сказать, что мне ничего не нужно, но не решался прервать Папашу, который продолжал разглагольствовать о том, каким особенным мальчишкой он меня запомнил. Я думал, что после этого он обязательно предложит одну из своих книг, да ещё по суперской цене специального для меня, но вместо этого он сказал:

– Я знаю, что для тебя желанно более всего. О чём томятся твои сердце и душа ежедневно, еженощно и ежечасно.

Я вздрогнул. До того вкрадчивым тоном это было сказано. Я слушал его вполуха до этой самой минуты, не предполагая, что ему откуда-то известны столько сокровенные сведения обо мне.

– Зачем вы следили за мной? – всё же озвучил я вопрос, который не давал мне покоя.

– Не следил, – поправил он, поморщившись. – Наблюдал. Мне хотелось убедиться, что ты не перестал быть тем самым храбрым мальчиком, который всякий раз так настойчиво забегал сюда. Мне хочется заключить с тобой своего рода соглашение.

Тут-то я точно решил, что он собирается навязать мне свой товар, поэтому пояснил, вставая и собираясь уходить: