Стоило взрослым уйти, как на меня напала Колькина банда. От этого гнусного Кольки выл весь детский сад! Он был старше и сильнее всех в нашей выпускной группе – отчего-то его не взяли в школу, и он остался на второй год. Ходили слухи, что родители-алкоголики просто забыли его записать в первый класс, и вот он стал матёрым бандюком. Нет, он и в прошлом году дрался, и в позапрошлом, но банда у него завелась только сейчас, когда стал второгодником. Своих Колька, конечно, не трогал, но и не защищал, а всех остальных бил нещадно. Ну и компания ему помогала, старалась на совесть.
И вот стоило уйти Марине Андреевне… Нет, я честно притворялась, что сплю, даже с головой залезла под одеяло, вообразив себя гусеницей, которая по законам жанра обязательно вылетит из кокона бабочкой. Сразу же после тихого часа запланировала превращение. Все встают, я сбрасываю одеяло – а у меня сиреневые крылья с золотыми блёстками! Девчонки сто раз пожалеют, что не хотели дружить, а Колька достанет сачок… Но я распахну окно, вспорхну – и досвидос!
Меня, конечно, побили. Заступаться никто не стал, кроме Тани Ч., но она заступалась морально, на расстоянии, чтобы не получить свою порцию, вопила, правда, громко, с душой. Били весело, беззаботно и увлечённо пластмассовыми и деревянными игрушками по голове. Сопротивляться было глупо, а на людях я никогда не плачу – не дождутся! Потуже замоталась в кокон и молчала, из кокона меня, естественно, попытались вытащить. Впрочем, головы мне было не жалко, я гораздо больше переживала за бедные беспомощные игрушки[2] – нет, за игрушек (по правилам склонения одушевлённых существительных я переживала за игрушЕК, а не за игрушкИ). Для меня они были живыми и любимыми, нелюбимых быть не должно, даже если они сломаны!
Не знаю, забили бы меня насмерть или пощадили, но я решила, что пора улетать, схватила простынку, накинула её на плечи и вскочила на подоконник (он как раз у моей кровати). Тогда у нас были старые рамы, ручки оттуда не вынимались. Я взмахнула крыльями и спрыгнула. Полёт, правда, оказался недолгим: наша группа находилась на первом этаже.
В этот момент Таню Ч. наконец озарило: она помчалась в соседнее крыло в кабинет директора, где заседали на суперважном собрании воспитатели.
Колька и его банда были хоть и придурками, но придурками хитрыми и коварными, поэтому к приходу Марины Андреевны тихо лежали в кроватях и даже частично убрали игрушки, а Марина Андреевна, подозреваю, бежала очень быстро. Наверняка ей вместе с нянечкой Ириной Андреевной уже грезилась тюрьма, или лагерь за колючей проволокой, или электрический стул, или одиночная газовая камера… ну, или как минимум обезьянник в районном отделении милиции[3].
Я молча порхала под окнами в трусах и простынке, с рассечённой бровью и дюжиной потенциальных синяков и уже реальных ссадин. Орать считала делом позорным и неприличным, просто летала… Конечно, Марина и Ирина Андреевны вопили как никогда, от крика чуть не взорвались. Меня поймали без сачка и отправили в медкабинет к добрейшей медсестре Эмме Борисовне, которая обработала следы битвы перекисью и аккуратно раскрасила зелёнкой, рану над глазом заклеила куском бинтика с пластырем. Потом откуда ни возьмись примчалась мама.
Мы поехали в травмпункт, где мерзкая врачиха-ехидна объявила, что мне необходимо пришить бровь. Я была в ужасе: неужели бровь может отвалиться? Мне наконец стало по-настоящему страшно, и нечего тут ржать: вы что, мелкими никогда не были? Бровь заштопали металлической ниткой, которая скоро начала жутко чесаться. На память о суровом детстве мне остался небольшой шрам.
Не понимаю, почему меня сразу же не перевели в другой сад – видимо, продолжали закалять мой характер… Бесполезное дело. Абсолютно. Я не видела смысла в сопротивлении: их много, а я одна, дам сдачи – вконец их разозлю и ещё больше пинков огребу, а если никак не среагирую, то рано или поздно надоест ко мне приставать. Скучно же, если жертва валяется себе кверху лапками и не подаёт признаков жизни. Мимикрия у меня срабатывает. Каждый защищается как умеет.