– Где я?
Темнота.
Глаза не открываются, а может, и открываются, просто смотреть не на что? Или я потеряла зрение. Ослепла.
РАЗРЯД
Удар в грудь, и я больше не могу контролировать собственное тело. Оно выгибается и снова обмякает.
НЕТРЕАКЦИИДОКТОРБЕВАН
Меня пронзает боль – я и не думала, что она бывает такая сильная. Перед этой болью не устоять. А потом… Ничего.
Я лежу неподвижно, убаюканная плотной и молчаливой темнотой.
Теперь глаза открыть несложно. Вокруг по-прежнему мрак, но он другой – жидкий и похож на воду в морских глубинах. Я пытаюсь двигаться, но он мешает. Я сопротивляюсь и вот наконец вижу.
Темнота отступает не сразу – сперва превращается в серую пелену, и лишь потом в ней брезжит свет, рассеянный и робкий, словно восход солнца где-то вдалеке. А затем все становится ярче.
Я в какой-то комнате, но при этом высоко и смотрю вниз.
Там, подо мной, люди – они суетятся и выкрикивают непонятные фразы. Еще повсюду какие-то аппараты, а светлый пол заляпан чем-то красным. Картинка знакомая, я такое уже видела.
Это врач и медсестры. Я в больнице. Они спасают чью-то жизнь. Перед ними – тело на каталке. Женское. Нет. Стоп.
Это же мое тело.
Я – искалеченное тело, окровавленное и голое. Это моя кровь капает на пол. Я вижу свое израненное, перепачканное кровью лицо…
Я ничего не ощущаю – вот что удивительно. Это я, Талли Харт. Я истекаю кровью в больничной палате, но ведь и тут тоже я – смотрю на всю эту суету сверху.
Люди в белых халатах вокруг моего тела. И они что-то кричат друг другу. Они явно волнуются: рты широко открываются, щеки раскраснелись, да и сами они озабоченно хмурятся. В помещение втаскивают другую аппаратуру. Колесики скользят по перепачканному кровью полу, оставляя на нем белые полосы.
Слова там, внизу, напрочь лишены смысла, как у взрослых в мультике про Чарли Брауна. «ВА-ВА-ВА».
ОСТАНОВКАСЕРДЦА
Мне бы встревожиться, но нет. Происходящее внизу смахивает на мыльную оперу, которую я уже видела. Я вдруг оборачиваюсь. Стены расступились. Вдали – ослепительно-яркий свет. Он согревает меня.
«Давай, иди», – думаю я, и стоит возникнуть этой мысли, как я прихожу в движение. Я лечу в мир такой отчетливый и яркий, что глазам больно. Голубое небо, зеленая трава и ватно-белые облака. И свет. Чудесный раскаленный свет, не похожий ни на что другое. Впервые за всю мою жизнь мне спокойно. Я иду по траве, и передо мной вдруг вырастает дерево. Сперва оно как тростинка, потом стремительно растет ввысь и вширь, закрывая вид. Я думаю, что, возможно, мне лучше отступить назад – вдруг дерево поглотит меня, затянет в паутину корней. Пока дерево растет, вокруг сгущается ночь.
Я поднимаю голову и вижу россыпь звезд. Большая Медведица. Орион. Созвездия, которыми я любовалась девочкой, когда мир не способен был вместить все мои мечты.
Откуда-то издалека доносится музыка. «Билли, не будь героем…»[2]
Эта песня проникает так глубоко в меня, что дыхание перехватывает. В тринадцать лет я плакала от этой песни. Наверное, думала, что это про несчастную любовь. Теперь-то я понимаю, что это про несчастливую жизнь.
Не шути с жизнью.
Передо мной вдруг появляется велосипед, старомодный девчачий велик с белой корзинкой. Он стоит возле куста роз. Я подхожу ближе, сажусь на велосипед и кручу педали. Куда я еду? Не знаю. Впереди бесконечной лентой, насколько взгляда хватает, петляет дорога. Посреди звездной ночи я, как в детстве, несусь вниз по склону, волосы словно ожили и торчат во все стороны.
Это место мне знакомо. Саммер-Хилл, вотканный в мою душу. Я здесь не по-настоящему, это очевидно. Настоящая я лежит на больничной каталке, изувеченная, в крови. Значит, все это – моя фантазия. Впрочем, мне плевать.
Я раскидываю руки, и скорость подхватывает меня. Я помню, как впервые так каталась. Мы с Кейт были тогда в восьмом классе и гоняли вот ровно на таких великах по этому самому холму, и велики эти привезли нас к дружбе. Наша дружба – единственная моя настоящая любовь. Разумеется, это я была заводилой. Кидала камушки в окно ее спальни и подбивала Кейт на всякие приключения.
Могла ли я в то время знать, как изменятся наши жизни благодаря тому, что я выбрала ее? Нет. Но что мою жизнь необходимо менять – это я знала. Разве могла я отступиться? В искусстве бросить собственного ребенка моя мать достигла совершенства, и я провела детство, притворяясь, будто правда – это выдумка. Честной я бывала лишь с Кейт. Моей лучшей подругой навеки. Единственным человеком, который любил меня ради меня самой. День, когда мы подружились, мне никогда не забыть. И сейчас помнить это особенно важно. Четырнадцатилетние, разные, как огонь и вода, мы обе ни с кем не водили дружбу.
В ту первую ночь я сказала моей обдолбанной мамаше – в семидесятые она стала называть себя Дымкой, – что иду на вечеринку с выпускниками, а она посоветовала мне от души повеселиться.
В темноте, под деревом, едва знакомый мне парень изнасиловал меня и оставил прямо там, так что домой мне пришлось возвращаться в одиночестве. На нашей улице я увидела Кейти – она сидела возле их дома, на ограде. И она заговорила со мной.
«Мне нравится тут сидеть по ночам. Звезды такие яркие. Иногда, если очень долго смотреть в небо, начинает казаться, что они парят вокруг, как светлячки. – Из-за брекетов она слегка шепелявила. – Может, поэтому улицу так назвали. Ты, наверное, думаешь, что я совсем ненормальная, раз несу такую чушь… Выглядишь ты не очень. И от тебя блевотиной воняет». – «Все со мной в порядке». – «Точно?» И тут я, к собственному ужасу, разревелась.
Так все и началось. Для меня и Кейти. Я поделилась с ней своей постыдной тайной, а Кейти вдруг обняла меня. С того дня мы стали неразлучны. Даже в университете и после него события моей жизни обретали реальную величину, только когда я рассказывала о них Кейти. И стоило нам не поговорить, как весь день шел наперекосяк. К тому моменту, когда нам исполнилось восемнадцать, мы уже стали Талли-и-Кейт, неразлучной парочкой. Я была у нее на свадьбе и присутствовала при рождении детей, я находилась рядом, когда Кейти пыталась писать книгу, и в 2006-м, когда моя подруга вздохнула в последний раз.
Я лечу, ветер расчесывает мне волосы, мимо пролетают воспоминания, и я думаю: «Значит, вот как я умру?»
Умрешь? Кто сказал, что ты умрешь?
Этот голос я узнала бы где угодно. Последние четыре года я каждый день тосковала по нему.
Кейт.
Я повернулась и увидела невозможное: рядом со мной мчалась на велосипеде Кейт. Ну конечно, так и должно быть. Именно так в моем представлении выглядит путь к свету, ведь она и есть мой свет. На миг – стремительный, последний – мы снова Талли-и-Кейт.
– Кейт… – благоговейно пробормотала я.
Ее улыбка обращает вспять время.
В следующую секунду мы сидим на поросшем травой берегу реки Пилчак, как когда-то в семидесятых. В воздухе пахнет дождем, и землей, и темно-зеленой листвой деревьев. Привалившись к гнилому замшелому бревну, мы слушаем журчащую песню реки.
Слушай, Тал…
Звук ее голоса наполнил меня счастьем – словно чудесная белая птица раскинула надо мной крылья. Свет повсюду, мы купаемся в сиянии, и оно убаюкивает, окутывает покоем. Меня так долго мучила боль и еще дольше – одиночество.
Я обернулась к Кейт, впитывая ее присутствие. Она почти прозрачная, и от нее исходит свечение. Стоит ей шевельнуться – и сквозь нее я вижу траву. В глазах у Кейт одновременно грусть и радость, и мне не понять, как они уживаются друг с другом, сосуществуя в безупречной гармонии в одной душе. Она вздыхает, и я чувствую аромат лаванды.
Рядом журчит и булькает река, от которой сочно пахнет одновременно и новой жизнью, и увяданием. Звуки складываются в музыку, нашу музыку, брызги превращаются в ноты, и я слышу старую песню Терри Джека. «Наша радость, наше счастье, в солнце, бурю и ненастье». Сколько же раз по ночам мы приносили сюда мой маленький радиоприемник, включали его и болтали под музыку! «Королева танцует», «С тобою я словно танцую», «Отель “Калифорния”», «Да-ду, давай бегом».
Что случилось?
Вопрос прозвучал чуть слышно. Я понимаю, о чем она. Ей хочется знать, почему я здесь – и в больнице.
Поговори со мной, Тал.
Господи, как же мне не хватало этих слов. Как же мне не терпится выложить все лучшей подруге, признаться, что я облажалась. Она умудрялась сгладить самые ужасные оплошности. Но слова убегают от меня. Я ищу их, а они, подобно сказочным феям, ускользают.
Обойдись без слов. Просто закрой глаза и вспоминай.
Я прекрасно помню, когда именно все пошло наперекосяк. Тот день выдался самым жутким, хуже остальных, и тот день все изменил.
Октябрь 2006-го. Похороны. Я закрыла глаза и вспомнила, как одиноко стояла…
…на парковке у церкви Святой Цецилии. Вокруг полно аккуратно припаркованных машин. В основном семейных.
В качестве прощального подарка Кейт отдала мне свой айпод и написала письмо. В нем она просила меня включить «Королева танцует» и в полном одиночестве танцевать под нее. Я не хотела, но выбирать не приходилось, и, услышав «Ты умеешь танцевать», я на дивный миг оказалась где-то еще, не здесь.
А потом все закончилось, и я увидела, как ко мне направляются ее родные: родители – Марджи и Бад, ее дети и ее брат Шон. Они напоминали освобожденных из лагеря военнопленных – сломленных и удивленных, что до сих пор живы. Мы поздоровались, и кто-то что-то сказал – что именно, не знаю. Мы делали вид, будто держимся. Джонни злился – да и как иначе? «Все к нам домой поедут», – сказал он. А Марджи добавила: «Это она попросила». Как Марджи хватает сил держаться на ногах? Ведь горе явно пригибает ее к земле.
От одной мысли, что придется ехать на этот праздник жизни в честь Кейти, мне сделалось дурно.
Я вообще не поддерживала все эти рассуждения, что смерть, мол, «это счастливое перевоплощение». Разве я способна на такое? Нет, я уговаривала ее бороться до последнего вздоха. Выходит, зря. Мне бы прислушаться к ее страху, успокоить ее. А вместо этого я обещала ей, что все будет хорошо и она излечится.
Но я и еще кое-что пообещала. В самом конце. Я поклялась заботиться о ее семье, помогать ее детям – и нарушать обещание не собиралась.
Меня подвезли Марджи и Бад. В машине у них пахло ровно так же, как в доме Маларки в нашем с Кейти детстве – ментоловыми сигаретами, духами «Джин Нейт» и лаком для волос.
Я представила, что мы с Кейт снова сидим на заднем сиденье, ее отец ведет машину, а мать курит в окно. Я почти слышала, как Джон Денвер поет про Скалистые горы.
Расстояние в четыре мили между католической церковью и домом Райанов мы преодолевали целую вечность. Куда бы я ни взглянула, повсюду меня окружала жизнь Кейти. Кофейня, куда она заезжала, киоск с мороженым, где делают ее любимое – с соленой карамелью, книжный магазин, куда она непременно заглядывала на Рождество.
Вот мы наконец и приехали.
Дворик смотрелся заброшенным, а палисадник совсем зарос. Кейти вечно только собиралась освоить премудрости садоводства.
Машина остановилась, мы вышли, и брат Кейт, Шон, подошел ко мне. Он на пять лет младше нас с Кейт… то есть теперь уже младше одной меня… Но Шон тощий и сутулый и похож на ботана, поэтому выглядит старше. Он уже начал лысеть и к тому же носит старомодные очки, однако глаза у него ярко-зеленые, как у Кейт. Я обняла его и отступила, думая, что он заговорит, но Шон промолчал. Я тоже. Мы с ним вообще не вот прямо закадычные друзья, а сегодня явно неудачный день для болтовни. Завтра он уже вернется в Кремниевую долину, где его ждет работа. Небось живет себе бирюком, до ночи рубится в компьютерные игры, а питается бутербродами. Впрочем, не исключено, что я все это напридумывала и на самом деле живет он иначе.
Шон отошел в сторону, и я, оставшись возле машины одна, окинула взглядом дом, который всегда считала и своим тоже.
Зайти внутрь у меня не хватало сил.
Но иначе-то нельзя.
Я глубоко вздохнула. Если я что и умею, так это выгребать. Ведь я до совершенства отточила умение закрывать глаза на боль и двигаться дальше. И сейчас поступлю так же.
Ради Кейт.
Я вошла в дом и направилась на кухню, где мы с Марджи принялись готовиться к наплыву гостей. Я деловито сновала по кухне среди таких же деловитых и стремительных, словно колибри, кумушек. Только так я еще способна держаться. Не думать о ней. Не вспоминать. Объединившись с Марджи в команду, мы готовили дом к сборищу, присутствовать на котором никто из нас не хотел. Я расставила по всему дому фотографии, рассказывающие историю Кейт, – она сама их выбрала. Смотреть на эти снимки я не могла.
Услышав звонок в дверь, я, силясь сохранять присутствие духа, глубоко вдохнула. За спиной у меня по деревянному полу застучали чьи-то каблуки.
Пора.
Я обернулась и попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривая и однобокая. В гостиной я с опаской подходила к гостям – забирала тарелки и разливала по бокалам вино. Каждая минута – триумф моей воли. До меня доносились обрывки беседы – гости говорили о Кейт и делились воспоминаниями. Я не слушала, от таких разговоров мне становилось еще больнее, и я почти умудрилась отстраниться, но слова сыпались со всех сторон. Кто-то восхищался тем, что Кейт участвовала в благотворительном аукционе «Ротари», и я вдруг поняла, что люди вокруг говорят о совершенно незнакомой мне Кейт, и из-за этого печаль разъедала меня еще сильнее. И не только печаль. К ней добавилась ревность.
Ко мне подошла незнакомая женщина в старомодном мешковатом платье:
– Она много о вас рассказывала.
Я благодарно улыбнулась ей:
– Мы с ней дружили тридцать с лишним лет.
– Она так стойко химиотерапию переносила, да?
На этот вопрос ответа я не знала. Меня рядом с ней тогда не было. В тот момент не было. Ссора на два года заморозила нашу тридцатилетнюю дружбу. Я понимала, как Кейт переживает, и попыталась помочь, вот только я, как обычно, подошла не с той стороны. В конце концов Кейт обиделась на меня, а я не стала извиняться.
Пока меня не было рядом, моя лучшая подруга старалась победить рак и перенесла двойную мастэктомию. Меня не было рядом, когда она облысела, когда вчитывалась в неутешительные результаты анализов и когда наконец решила прекратить лечение. Я буду корить себя за это до последнего вздоха.
– Второй курс проходил особенно тяжело, – подхватила другая гостья – судя по виду, приехавшая прямо с занятий йогой: черные легинсы, балетки и свободный черный кардиган.
– Помню, как она побрилась, – вступила в разговор третья, – и все смеялась, называла себя Кудряшка Кейт. Я ни разу не видела, чтобы она плакала.
Я сглотнула слезы.
– Помните, как она на день рожденья Мары принесла лимонные батончики? – вспомнил еще кто-то. – Вот кто, кроме Кейти, стал бы их готовить, когда сам…
– …умирает, – тихо закончила первая, и женщины наконец замолчали.
С меня хватит. Кейт просила меня развеселить всех. «Ты – душа вечеринок, Тал. Зажги там, ради меня».
«Запросто, подружка».
Я отошла от женщин и шагнула к проигрывателю. Джаз сейчас вообще ни к чему.
– Для тебя, Кейти Скарлетт. – Я поставила компакт-диск. Заиграла музыка, и я прибавила громкость.
Чуть поодаль я увидела Джонни. Любовь всей ее жизни, и, к сожалению, единственный мужчина в моей. Единственный, кого я принимала в расчет. Посмотрев на него, я поняла, что он совершенно сломлен. Если его не знать, этого, возможно, и не поймешь, но плечи у него опущены, и побрился он плохо, а из-за бессонных ночей под глазами залегли глубокие тени. Знаю, у него утешения для меня не найдется – горе истощило его до оболочки.
Я знаю Джонни почти всю жизнь, сперва он был моим начальником, а потом мужем моей подруги. Самые знаменательные события наших жизней мы переживали вместе, и для меня это уже утешение. Я смотрю на него – и мне немного легче. В день, когда я потеряла лучшую подругу, Джонни чуть облегчает мое одиночество. Впрочем, не успела я подойти к нему, как он уже скрылся за чьими-то спинами.
Музыка – наша с ней музыка – живительным эликсиром потекла по моим венам, постепенно заполняя меня. Ни о чем не думая, я раскачиваюсь под музыку. Надо бы улыбнуться, но моя тоска вновь подняла голову. Я ловлю на себе взгляды окружающих. Они словно осуждают меня, как будто я веду себя неподобающим образом. Но эти люди ее не знали. А мы с ней лучшие подруги. Музыка – наша музыка – возвращает мне Кейти. Слова так не умеют.
– Кейти, – пробормотала я, точно она рядом, и те, кто это слышал, отшатнулись от меня.
Да и плевать мне на них. Обернувшись, я увидела ее.
Кейт.
Я остановилась перед одной из фотографий. Кейти и я, совсем юные, обнимаемся, смеемся. Когда сделали этот снимок, я не помню, но, судя по моей стрижке, как у Рейчел из «Друзей», жилетке и брюкам «карго», это девяностые.
Горе подставило мне подножку, и я, рухнув на колени, разрыдалась. Я сдерживала слезы весь день, и теперь они рвались наружу – громко, неистово. Песня стихла, и началась следующая – Journey с их «Продолжай верить».
Сколько я так простояла? Вечность.
В конце концов кто-то мягко положил руку мне на плечо. Я подняла голову и сквозь слезы разглядела Марджи. В ее глазах была такая нежность, что я снова разревелась.
– Пойдем-ка. – Она помогла мне подняться и отвела сперва на кухню, где женщины мыли посуду, а оттуда – в тихую ванную.
Мы с Марджи цеплялись друг за дружку, но молчали. Человек, которого мы любили, покинул нас.
Ее больше нет.
Внезапно усталость переросла в нечто иное – в полное истощение. Я почувствовала, как увядаю, будто тюльпан. Тушь разъедала глаза, а из-за слез все вокруг окутывала пелена. Я положила руку на плечо Марджи. Как же бедняжка похудела и ссохлась!
Следом за Марджи я вышла из полутемной ванной и вернулась в гостиную, хоть и понимала, что находиться здесь не смогу. К собственному стыду, я не сдержала данное Кейт слово. У меня не получится устроить праздник в ее честь. Я всю жизнь притворялась, будто все хорошо-отлично-чудесно, а вот сейчас никак не получится. Уж слишком мало времени пока прошло.
Я и глазом моргнуть не успела, как вдруг наступило утро. Даже еще не открыв глаза, я уже падала в пропасть. Кейт больше нет.
Я громко зарыдала. Значит, дальше моя жизнь превратится в постоянное осознание утраты?
Выбираясь из постели, я ощутила надвигающуюся головную боль. Она подползала к глазам, пульсировала в них. Слезы вновь убаюкали меня. Эту привычку я завела в детстве, и теперь горе воскресило ее. Она напоминала мне о том, какая я ранимая, и пусть осознавать это для меня оскорбительно, но где взять силы бороться с собой?
Спальня тоже словно чья-то чужая. За последние пять месяцев я почти не бывала дома. В июне, узнав о болезни Кейт, я в одну секунду поменяла жизнь, бросила все – успешное ток-шоу на телевидении и квартиру – и посвятила себя уходу за лучшей подругой.
Зазвонил телефон, и я, благодарная за возможность на мгновение отвлечься, потянулась за трубкой. На экране высветилось «Райан». Первое, что пришло в голову, – это звонит Кейт, и я обрадовалась. А потом вспомнила.
– Алло? – Я сама услышала, что голос у меня дрожит.
– Ты куда подевалась вчера? – Джонни даже не поздоровался.
– У меня сил не было, – я опустилась на пол возле кровати, – я пыталась…
– Ага. Вот удивительно-то.
– В смысле? – Я выпрямилась. – Ты про музыку? Это Кейт так захотела.
– Ты хоть с крестницей своей поговорила?
– Я пыталась, – меня обожгла обида, – но Маре друзья нужнее. А мальчикам я перед сном почитала. Но… – голос сорвался, – Джонни, у меня сил не хватило. Когда ее нет…
– Ты два года прекрасно без нее обходилась.
У меня перехватило дыхание. Прежде Джонни так со мной не разговаривал. В июне, когда Кейт позвонила и я бросилась к ней в больницу, Джонни беспрекословно принял меня обратно в семью.
– Она меня простила. И уж поверь, мне сейчас хреново.
– Ага.
– То есть ты меня не простил.
Джонни вздохнул.
– Все это больше не имеет ни малейшего значения, – проговорил он после паузы, – но она тебя любила. Вот и все. И нам всем сейчас больно. Господи, как же мы вообще справимся-то? Я смотрю на ее кровать и на одежду в шкафу, и… – Он кашлянул, помолчал. – Мы сегодня на Кауаи улетаем.
– Что-о?
– Нам надо побыть вместе. Ты сама так сказала. Рейс в два, «Гавайскими авиалиниями».
– Времени на сборы почти не осталось, – пробормотала я. Воображение услужливо подсунуло мне яркую картинку: мы впятером на пляже, пытаемся излечиться. – Это чудесно, море и…
– Да, мне пора.
Он прав – еще наговоримся. Надо поторопиться.
Я отложила телефон и принялась за сборы. В рай с большими чемоданами не ездят, поэтому через двадцать минут я уже приняла душ и собралась. Стянув мокрые волосы в хвост, я быстро накрасилась. Когда я опаздываю, Джонни прямо из себя выходит. Называет это «пунктуальность в стиле Талли», причем говорит это без улыбки.
В гардеробе я отыскала тонкое трикотажное платье от Лилли Пулитцер – белое с зеленым – и дополнила наряд серебристыми босоножками на высоком каблуке и белой соломенной шляпой.
Застегивая платье, я представляла себе нашу поездку. Сейчас мне как раз это и нужно – побыть вместе с моей единственной семьей. Мы разделим друг с другом горе и воспоминания и воскресим дух Кейти.
Они нужны мне, а я им. Господи, как же они мне нужны!
В двадцать минут двенадцатого, опоздав всего на десять минут, я уже вызывала такси. Да я считай что и не опоздала. Приезжать в аэропорт за два часа до вылета – это дикость.
Я взяла сумку на колесиках и вышла из квартиры. Возле дома меня уже ждало черное такси.
– В аэропорт, – велела я водителю, убрав сумку в багажник.
Этим теплым осенним утром машины ползли по дороге на удивление медленно. Я то и дело смотрела на часы.
– Быстрей! – торопила я таксиста, постукивая ногой по полу.
Когда мы остановились возле нужного терминала, я выскочила из машины, не дожидаясь, пока водитель распахнет передо мной дверцу.
– Поторопитесь, пожалуйста!
Он достал из багажника мою сумку, а я в очередной раз посмотрела на часы. Одиннадцать сорок семь. Я опаздываю.
Наконец я схватила сумку одной рукой и, придерживая шляпу другой, бросилась к двери. Большая соломенная сумка сползала с плеча и царапала кожу. В терминале оказалось полно народа, Джонни я нашла не сразу, но потом все же отыскала их возле стойки регистрации «Гавайских авиалиний».
– Я здесь! – Я замахала рукой, словно оголтелый участник телеигры, и бросилась к ним.
Джонни ошарашенно уставился на меня. Я что, опять облажалась? Запыхавшись, я остановилась перед ним.
– Что? Что такое? Я вроде не опоздала.
– Ты вечно опаздываешь, – грустно улыбнулась Марджи, – но сейчас не в этом дело.
– Я что, слишком расфуфырилась? Так у меня с собой и футболки есть, и шлепанцы.
– Талли! – выкрикнула заплаканная Мара. – Слава богу!
Джонни подошел ближе, и в этот же момент Марджи отступила в сторону. Эти движения смотрелись отрепетированными, словно сцена из «Лебединого озера», и во мне шевельнулась тревога. Джонни схватил меня за руку и оттащил в сторону.
– Тал, тебя мы с собой не звали. Мы вчетвером едем. Неужели ты подумала…
Меня словно под дых ударили. Сил хватило лишь на то, чтобы пробормотать:
– Ты же сказал «мы». Вот я и решила, что это и меня касается.
– Ты же понимаешь. – Это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.
Получается, это я, идиотка, сразу не поняла.
На миг я снова превратилась в десятилетнюю девчонку, которая сидит, забытая матерью, посреди грязной улицы и ломает голову, отчего ее то и дело бросают.
К нам подбежали близнецы – предвкушая путешествие, они ликовали. Их непослушные каштановые волосы, вьющиеся на концах, пора бы и подстричь, зато на лицах вновь расцвели улыбки, а голубые глаза засияли.
– Талли, ты с нами на Кауаи полетишь? – спросил Лукас.
– Мы там серфить будем, – похвастался Уиллз, и я сразу представила, как отважно он станет сражаться с волнами.
– Нет, у меня же работа, – соврала я, хотя все знали, что ток-шоу я оставила.
– Естественно, – процедила Мара, – ведь с тобой-то нам было бы круто. Так что нет, тебе с нами нельзя.
Я отцепила от себя мальчишек и направилась к Маре. Девочка отстраненно смотрела в телефон.
– Дай отцу выдохнуть. Ты еще совсем юная и вряд ли знаешь, что такое настоящая любовь, а вот твои родители знали, но мать покинула нас.
– И пляж нас всех спасет, да?
– Мара…
– Можно я с тобой останусь?
Этого я желала больше всего на свете, до головокружения, и хотя я всеми признанная эгоистка – во время ссор Кейти часто обвиняла меня в нарциссизме, – меня накрыло отчаянье. Но мне вмешиваться нельзя. И Джонни на такое не пойдет, это было ясно.
– Нет, Мара. Не сейчас. Тебе надо побыть с семьей.
– Я думала, ты тоже наша семья.
– Хорошо тебе отдохнуть. – Это все, на что меня хватило.
– Ладно, плевать.
Я смотрела им вслед, и меня жгло раскаленной, проникающей до самых костей болью. Никто из них не оглянулся. Марджи подошла ко мне и погладила по щеке. От мягкой, морщинистой кожи пахло ее любимым цитрусовым кремом для рук и, совсем слабо, сигаретами с ментолом.
– Сейчас им это нужно, – тихо проговорила она. В голосе звучала бесконечная, въевшаяся в кости усталость. – Талли, ты как себя чувствуешь?
У нее дочь умерла, а она за меня волнуется. Я закрыла глаза, жалея, что у меня так мало сил.
А потом я услышала, как Марджи плачет, совсем тихо, даже от падающего листа больше шума. Ее плач почти потонул в гуле аэропорта. Ради дочери и всех остальных она бесконечно долго была сильной. Я знала, что слов утешения нет, и даже не пыталась их искать. Я лишь обхватила ее руками и прижала к себе. Немного погодя она высвободилась из моих объятий и отступила.
– Поедем к нам?
В одиночестве мне оставаться не хотелось, но на улицу Светлячков я ни за что не поехала бы. Не сейчас.
– Не могу.
Я видела, что она меня понимает. И мы попрощались.
Вернувшись к себе, я принялась метаться по квартире. Эти апартаменты в небоскребе домом мне так и не стали, я тут, скорее, гостья, а не хозяйка. Личные воспоминания меня с этим местом почти не связывают.
Здесь все выдержано в соответствии со вкусами моего дизайнера, а она, судя по всему, любит белый и бесконечные его оттенки. В квартире все в этом цвете: мраморные полы, белоснежная мягкая мебель и столы из стекла и камня. По-своему красиво и похоже на жилье женщины, у которой все есть. И тем не менее вот она я: сорок шесть лет и совершенно одинокая.
Работа – вот что у меня есть.
Я выбрала карьеру, а потом еще раз, и еще. Насколько я помню, в мечтах я не скромничала. Все началось в доме на улице Светлячков, когда нам с Кейт было четырнадцать. Тот день сохранился у меня в памяти, словно вчерашний, и за много лет я успела пересказать эту историю в десятках интервью. Как мы с Кейти сидели у нее дома, а Марджи с Бадом смотрели новости. Марджи тогда повернулась ко мне и сказала: «Джин Энерсен меняет мир. Одна из первых женщин, которой удалось пробиться в ведущие вечерних новостей».
А я ответила: «Я тоже хочу быть тележурналисткой».
Я выпалила это не задумываясь, для меня это казалось таким же естественным, как дышать. В моих мечтах мною восхищался весь мир. Я добилась этого, избавившись от всех стремлений, кроме одного: успех был для меня все равно что вода. Ведь кто я без успеха? Девчонка без семьи, которую легко бросить и задвинуть в угол.
Теперь у меня все это есть – и слава, и деньги, и успех.
И даже в избытке.
Пора возвращаться к работе. Так я преодолею горе. Сделаю то, что всегда делала. Продолжу притворяться, будто я сильная. И пускай обожание незнакомых людей исцелит меня.
Я заглянула в гардеробную и остановилась на черных брюках с блузкой. Брюки еле налезли и не застегивались.
Я нахмурилась. Как же я умудрилась не заметить, что за последние несколько месяцев так поправилась? Я взяла вязаную юбку и натянула ее. Живот сильно выпирал, да и бедра раздались.
Вот и отлично. Будет на что отвлечься: проблема лишнего веса в мире телевидения. Я взяла сумочку и, не обращая внимания на ворох писем и газет на кухонной стойке, вышла из квартиры.
До студии от моего дома всего пара кварталов, и обычно за мной заезжает водитель, но сегодня, ради толстой задницы, можно и прогуляться. В Сиэтле выдался чудесный осенний день, из тех шедевров погоды, когда город превращается в один из лучших в стране. Туристы разъехались, поэтому на улицах только местные, которые бегут по своим делам, не обращая друг на друга ни малейшего внимания.
Я вошла в большое, похожее на склад здание, где располагается моя компания «Светлячки Инк». Аренда тут, на Пайонир-сквер, баснословно дорогая – еще бы, ведь за углом уже синеют воды залива Эллиот-Бэй, – но разве цена меня волнует? Мое шоу приносит миллионы.
Я отперла дверь и вошла внутрь. Темнота и тишина лишний раз напомнили мне о том, что я покинула это место и даже не оглянулась напоследок. В углах и коридорах прятались тени. Я направилась в студию, и сердце у меня забилось быстрее. На лбу выступила испарина, кожа зачесалась. Ладони вспотели.
И вот я здесь, у красного занавеса, отделяющего закулисье от моего королевства. Я отдернула занавес.
В последний раз на этой сцене я рассказала зрителям о болезни Кейти, о том, как ей диагностировали воспалительный рак груди, я говорила о том, как важна ранняя диагностика, а затем я попрощалась и покинула их. Сейчас мне пришлось бы рассказать обо всем, что случилось, о том, каково это – сидеть у постели лучшей подруги, держать ее за руку и убеждать, что все будет хорошо, хотя момент, когда такое было возможно, давно миновал. И каково это – собрать таблетки и вылить остатки воды из графина, что замер на тумбочке возле осиротевшей кровати.
Я взяла микрофон, холодный и злопамятный, и тем не менее он не дал мне упасть.
Не получится. Пока нет. Говорить о Кейти у меня не получится, а если не говорить о ней, то и возвращаться в прежний мир, на мою сцену, где я – телезвезда Талли Харт, смысла нет.
Впервые в жизни я не знаю, кто я. Мне нужно разобраться в себе – лишь так я обрету равновесие.
Когда я вышла на улицу, лил дождь. Такова уж погода в Сиэтле, переменчивая, словно ртуть. Прижимая к себе сумочку, я быстро зашагала по мокрому тротуару, а добравшись до дома, с удивлением заметила, что запыхалась.
Я остановилась.
Что дальше?
Я поднялась в свое жилище в пентхаусе и прошла на кухню, где меня ждал ворох писем. Занятно, что за месяцы отсутствия я ни разу не подумала о шестеренках, приводящих в движение механизм моей жизни. Я не распечатывала письма, не просматривала счета. Я вообще об этом не вспоминала, полагаясь на помощников – агентов, менеджеров, бухгалтеров и биржевых маклеров, в чьи обязанности входит поддерживать весь механизм в рабочем состоянии.
Сейчас пора брать дело в собственные руки, снова взять на себя ответственность, восстановить прежнее существование, но, честно говоря, меня пугала сама мысль, что придется перебирать всю почту. Поэтому я позвонила своему управляющему Фрэнку – переложу ответственность на его плечи. За это я ему и плачу – чтобы он следил за моими счетами, занимался инвестициями и вообще облегчал мне жизнь. Именно он мне сейчас и был нужен.
Сперва я услышала в трубке длинные гудки, а после включилась голосовая почта. Надиктовывать сообщение мне было лень. Сегодня что, суббота?
Может, если поспать, станет полегче? Миссис Маларки в свое время говорила, что иногда хороший сон все меняет, а поменяться мне просто необходимо. Я прошла в спальню, задернула шторы и забралась в постель.
Следующие пять дней я много ела и мало спала. Каждое утро, просыпаясь, я думала: вот сегодня я наконец-то выкарабкаюсь из пучины горя и снова стану собой, а каждую ночь напивалась так, что забывала даже голос лучшей подруги.
А потом меня осенило. Это случилось на шестой день после похорон Кейт. В голову мне пришла идея настолько грандиозная и блестящая, что я удивилась, отчего раньше до этого не додумалась.
Мне нужно попрощаться – только так я оставлю позади черное горе и продолжу жить. Только так я исцелюсь. Надо взглянуть скорби в глаза и распрощаться с ней. И я должна помочь Джонни и детям.
Внезапно я поняла, как действовать дальше.
Ближе к ночи я остановила машину возле дома Райанов. На угольно-фиолетовом небе высыпали звезды, легкий, наполненный запахами осени ветер играл зеленым одеянием кедров, окружающих участок. Я с трудом вытащила из своего маленького стильного «мерседеса» сложенные картонные коробки и понесла их к дому. В заросшем травой дворе валялись детские игрушки. В течение последнего года для обитателей дома уход за территорией явно не входил в список первостепенных задач, а внутри поселилась тишина – такая, какой на моей памяти там никогда не было.
Я остановилась. Нет, не могу. Что я вообще себе напридумывала?
Попрощаться.
И еще кое-что. Мне запомнился наш с Кейти последний вечер. Она сама приняла такое решение, и мы все об этом знали. Ее решение непосильным бременем легло на наши плечи. Теперь мы даже двигались медленнее, а говорили шепотом. У нас с ней наедине оставался один-единственный последний час. Я хотела забраться к ней в постель и прижаться к ее ссохшемуся телу, но даже не мучайся она от самой разномастной боли, те времена давно прошли. Каждый вздох причинял ей страдания, которые передавались и мне.
«Позаботься о них, – шепнула она, сжав мне руку, – а я свое уже отзаботилась. – Она рассмеялась, смех вышел шипящий и надтреснутый. – Как без меня жить, они не представляют. Помоги им».
И на это я спросила: «А мне кто поможет?»
Теперь стыд за эти слова огнем обжигал кожу, железной рукой сжимал желудок.
«Я с тобой всегда буду», – солгала она, и на этом все кончилось. Она только снова попросила заботиться о Джонни и детях.
И я поняла.
Я подхватила коробки и поволокла их наверх. Картонные края скребли о потертые, истоптанные ступеньки. В спальне Кейт и Джонни я остановилась, внезапно почувствовав себя взломщиком.
Помоги им.
Что сказал Джонни во время нашего последнего разговора? «Когда я смотрю на ее одежду в шкафу…»
Сглотнув, я вошла в гардеробную и зажгла свет. Под аккуратно сложенную одежду Джонни здесь была отведена правая сторона. А одежда Кейт лежала и висела слева.
При виде ее вещей я едва не сорвалась, колени задрожали. С трудом удерживаясь на ватных ногах, я расправила одну из коробок и поставила рядом. Потом сгребла в охапку что под руку попалось и уселась на холодный пол.
Свитера. Кардиганы, пуловеры и водолазки. Бережно, с благоговением я принялась складывать вещи одну за другой, вдыхая лавандово-цитрусовый запах Кейти. Мне удавалось держаться, пока я не дошла до серой растянутой толстовки с надписью «Вашингтонский университет», которую годы стирки почти превратили в тряпку.
Перед глазами пронеслись воспоминания: мы в комнате Кейти готовимся к отъезду в университет. Пара восемнадцатилетних девчонок, которые несколько лет ждали этого момента, все лето болтали о нем, лелея мечту, пока та не засияла. Мы встанем в один ряд с великими и станем знаменитыми журналистками.
«Ты вообще всегда готова», – тихо проговорила Кейт. Она боится – я знала. Когда-то она не пользовалась популярностью среди одноклассников, и те даже окрестили ее Маларки-Чмоларки.
«Ты же знаешь, без тебя мне знаменитой не стать. Мы же команда, верно?» Этого Кейт так и не поняла или, по крайней мере, не верила. Я нуждалась в ней сильнее, чем она во мне.
Я свернула толстовку и отложила ее в сторону. Ее я заберу домой. Остаток ночи я просидела в гардеробной своей лучшей подруги, вспоминая нашу дружбу и складывая в коробки всю ее жизнь. Сперва я крепилась, и от напряжения у меня дико разболелась голова. Одежда Кейти – будто дневник наших жизней. Наконец я добралась до двубортного пиджака, который вышел из моды в конце восьмидесятых. Я подарила его Кейти на день рожденья с первой настоящей зарплаты. Огромные накладные плечи переливались люрексом.
«Это тебе не по карману», – ахнула она, когда достала из коробки этот фиолетовый двубортный писк тогдашней моды.
«Ничего, скоро оперюсь».
Она рассмеялась: «Ага, ты-то да. А я вот беременная и ни в какие одежки уже не влезаю».
«Когда родишь, то приедешь ко мне в Нью-Йорк – а у тебя уже и шмот приличный есть…»
Я встала. Прижимая жакет к груди, спустилась вниз и налила еще вина. Из колонок в гостиной лился голос Мадонны. Заслушавшись, я остановилась и неожиданно вспомнила, что оставила на кухне грязную посуду и коробки из-под еды, которые надо бы выбросить. Вот только музыка разогнала все мысли и вновь унесла в прошлое.
«Вог».
Как раз в таких жакетах мы танцевали под эту песню. Я подошла к проигрывателю и прибавила громкости, чтобы было слышно и на втором этаже. На миг я закрыла глаза и начала танцевать, представляя, как рядом, смеясь и подталкивая меня, танцует Кейт.
А затем я снова принялась за работу.
Проснулась я на полу в гардеробной. На мне черные спортивные штаны Кейти и ее старая университетская толстовка. Рядом осколки бокала и опустевшая бутылка. Мне, что неудивительно, хреново.
Я с трудом села и убрала упавшие на глаза волосы. Я провела тут уже две ночи и почти сложила в коробки вещи Кейти. Теперь с ее стороны гардероба пусто, а под штангой для одежды выстроились шесть коробок.
На полу, возле разбитого бокала, дневник Кейти – один из тех, которые она вела в последние месяцы жизни.
«Когда-нибудь Мара станет меня искать, – сказала Кейт, отдавая мне этот дневник, – будь рядом с ней, пока она его читает. А мальчики… Покажи им эти записи, когда они не смогут меня вспомнить».
На первом этаже по-прежнему играла музыка. Накануне ночью я перепила и забыла ее выключить. Принс. «Пурпурный дождь». Я встала. От слабости я едва держалась на ногах, но главное – я завершила начатое. Когда Джонни вернется, ему не придется заниматься этим самому. Сейчас это ему совсем ни к чему.
Музыка внизу стихла.
Я нахмурилась и обернулась, но не успела выйти из гардеробной, как на пороге вырос Джонни.
– Это что еще за херня?! – заорал он.
От неожиданности я лишь молча смотрела на него. Они что, сегодня с Кауаи вернулись?
Его взгляд скользнул мимо меня и остановился на подписанных коробках: «Летняя одежда Кейт», «Благотворительность», «Кейт. Разное».
Он скривился от боли, изо всех сил стараясь сдержаться. Дети поднялись следом за ним и остановились у отца за спиной.
С трудом передвигая ноги, я подошла к Джонни и обняла его, ожидая ответных объятий, но не дождалась и отступила. В глазах жгло от слез.
– Я знала, что тебе тяжело…
– Как ты вообще посмела заявиться сюда, копаться в ее вещах и складывать их в коробки, словно мусор какой-то?! – Голос у него задрожал и сорвался. – Это на тебе ее толстовка?
– Я просто помочь хотела…
– Помочь? Загадить кухню пустыми бутылками и коробками из-под еды? Врубить музыку, когда и без того тошно? Думаешь, мне легче будет, если из дома ее вещи исчезнут?
– Джонни… – Я шагнула к нему, но он с такой силой оттолкнул меня, что я споткнулась и чуть не выронила дневник.
– Дай сюда, – натянутым, как струна, голосом велел он.
Я прижала дневник к груди и отступила:
– Она его мне отдала. И велела находиться рядом с Марой, когда та его прочтет. Я дала Кейти слово.
– С тобой она вообще часто ошибалась.
Я покачала головой. События сменяли друг дружку так стремительно, что я не успевала осознать происходящее.
– Не надо было вещи разбирать, да? Я думала, ты…
– Талли, думаешь ты только о себе.
– Папа, – Мара подвела ближе братьев, – мама не хотела бы…
– Ее больше нет, – резко перебил он дочь.
Я видела, как ранят его эти слова, как горе искажает лицо, и я, не найдя ничего лучше, прошептала его имя. Он ошибается. Я хотела помочь. Джонни шагнул назад и, проведя рукой по волосам, посмотрел на детей, испуганных и растерянных.
– Мы переезжаем, – сказал он.
Мара побледнела.
– Как это?
– Мы переезжаем, – взяв себя в руки, повторил Джонни. – В Лос-Анджелес. Мне предложили там работу. Начнем все сначала. Здесь, без нее, мне жизни нет. – Он взглянул в сторону спальни, но на кровать смотреть не мог и вместо этого посмотрел на меня.
– Если это из-за того, что я пыталась помочь…
Он рассмеялся – сухо, надтреснуто.
– Разумеется, все на свете крутится вокруг тебя. Ты вообще меня слышишь? Я не могу жить в ее доме.
Я потянулась к нему, но Джонни отстранился:
– Талли, уходи.
– Но…
– Уходи, – повторил он, и я поняла, что ему действительно этого хочется.
Вцепившись в дневник, я протиснулась мимо Джонни и обняла мальчиков – крепко прижала их к себе и расцеловала в пухлые щеки, стараясь навсегда запомнить их лица.
– Ты же к нам приедешь, да? – робко спросил Лукас. Малыш уже столько потерял, и неуверенность в его голосе убивала меня.
Мара схватила меня за руку:
– Можно я с тобой останусь?
Джонни у нас за спиной горько рассмеялся.
– У тебя есть семья, – тихо проговорила я.
– Это больше не семья. – На глазах у Мары заблестели слезы. – Ты же обещала, что всегда будешь рядом.
Не выдержав, я стиснула ее в объятиях так яростно, что Мара с трудом высвободилась.
Из комнаты я вышла почти на ощупь – слезы застилали мне глаза.