Где я? Что случилось?
Я хватаю ртом воздух и пытаюсь пошевелиться, но тело не двигается – ни руки, ни пальцы меня не слушаются. Наконец я открываю глаза. В них словно песка насыпали. Горло пересохло так, что не сглотнуть.
Вокруг темно. Рядом кто-то есть. Или что-то. Оно чем-то громыхает, будто молотком по железу колотит. Удары отдаются у меня в спине, впиваются в зубы, отзываются головной болью.
Звук – металлический скрип – повсюду: сбоку, сзади, внутри мена.
Грохот – скрип; грохот – скрип.
Боль.
Я ощущаю все сразу. Изощренные мучения. Стоит мне осознать их, ощутить их, как они вытеснили все остальное.
Боль разъедает огнем голову, пульсирует в руке. Что-то у меня внутри явно поломалось. Я делаю попытку шевельнуться, но боль такая, что я отступаюсь. Очнувшись, я предпринимаю новую попытку. Дышу я тяжело, в легких что-то хлюпает. Я чувствую запах собственной крови, чувствую, как она струится по шее.
Силюсь сказать «помоги», но эти убогие попытки тонут в темноте.
ОТКРОЙТЕГЛАЗА
Этот приказ я отчетливо слышу, и меня охватывает облегчение. Я не одна.
ОТКРОЙТЕГЛАЗА
Не могу. Никак не получается.
ОНАЖИВА
Еще слова, теперь крик.
НЕДВИГАЙТЕСЬ
Темнота вокруг меняется, боль снова накрывает меня. Шум – сочетание распиливающей кедр пилы и детского крика – заполняет все вокруг. В моей тьме мелькают светлячки, и от этих огоньков во тьме меня накрывает печалью. И усталостью.
РАЗДВАТРИПОДНЯЛИ
Я чувствую, как меня поднимают, ощущаю чужие холодные руки. Но не вижу их. Я кричу от боли, но звук тотчас же затухает, а может, он только и существует, что у меня в голове?
Где я? Я чувствую что-то твердое и кричу.
ВСЕХОРОШО
Я умираю.
Осознание этого приходит ко мне не спеша, выдавливает из легких дыхание.
Я умираю.
«Что-то случилось», – понял, проснувшись, Джонни Райан. Он выпрямился и огляделся.
Ничего. Ничего, что вызывало бы тревогу.
Он дома, на острове Бейнбридж, у себя в кабинете. Снова заснул за работой. Таково проклятье одинокого отца, который работает из дома. День не вмещает в себя все дела, поэтому приходится красть время у ночи.
Он потер усталые глаза. На мониторе перед ним застыло лицо: окрысившийся подросток на улице. Над головой у него неоновая вывеска, в пальцах зажата докуренная до фильтра сигарета.
Джонни снова запустил видео, и Кевин – на улице его знали под именем Кудрявый – заговорил о родителях.
– Да им плевать. – Мальчишка пожал плечами.
– Почему ты так решил? – раздался в колонках голос Джонни.
Камера выхватила взгляд Кудрявого: искренняя боль и гнев.
– Ну, я ж тут, так?
Джонни пересмотрел эту запись раз сто, не меньше. Он неоднократно встречался с Кудрявым и по-прежнему не знал, где мальчишка вырос, откуда родом и кто, с тревогой вглядываясь в темноту, ждет и разыскивает его.
Джонни не понаслышке знал о родительских страхах, о том, как ребенок растворяется в сумраке и исчезает. Поэтому он и просиживал днями и ночами над этим документальным фильмом о детях-беспризорниках. Если искать как следует, задавать побольше вопросов, он, возможно, ее отыщет.
Джонни вгляделся в фигуру на экране. Тем вечером, когда они снимали этот материал, шел дождь и, наверное, поэтому беспризорников на улице было немного. И тем не менее на заднем плане он рассмотрел чью-то тень, силуэт, похожий на молодую женщину. Джонни прищурился и надел очки. Мара?..
Но нет, работая над фильмом, дочь он так и не нашел. Мара сбежала из дома и исчезла. Может, она вообще уехала из Сиэтла – этого Джонни не знал. Он погасил свет в кабинете и прошел по молчаливому пустому коридору. Слева на стене россыпь семейных фотографий – матовое стекло, черные рамки. Порой Джонни останавливался и позволял снимкам – его семье – увести его назад, в более счастливые времена. Иногда он замирал перед фотографией жены и тонул в улыбке, которая когда-то заливала светом весь его мир.
Сегодня он прошел мимо. Возле комнаты сыновей замедлил шаг и открыл дверь. Эту привычку Джонни завел недавно, теперь он одержимо опекал своих одиннадцатилетних сыновей. Когда познакомишься с жестокостью жизни и осознаешь, насколько внезапно эта жестокость способна настичь тебя, стараешься защитить то, что у тебя осталось. Мальчики мирно спали.
Джонни выдохнул – он и сам не заметил, что все это время сдерживал дыхание, – и подошел к закрытой двери в комнату Мары. Здесь он останавливаться не стал, вид ее комнаты ранил его. Застывшие во времени предметы – нежилая комната маленькой девочки, где все осталось так, как было при Маре, – причиняли боль.
Джонни вошел к себе в спальню и прикрыл за собой дверь. Вокруг валялись одежда, документы и книги, которые он начал было читать и бросил, но непременно дочитает, когда все уляжется. Он прошел в ванную, снял рубашку и сунул ее в корзину для грязного белья. А потом взглянул на свое отражение в зеркале. Иногда, глядя на себя, Джонни думал: «А что, в пятьдесят пять и хуже бывает». А иногда, вот как сейчас, в голове у него мелькало: «Неужто это я?»
Он казался… грустным. Грусть пряталась в глазах. Волосы отросли, и их черноту теперь разбавляли серые пряди. Постричься у Джонни все руки не доходили. Он вздохнул, повернул кран и залез под душ, чтобы горячие, обжигающие струи смыли тоску.
После душа ему полегчало, теперь Джонни был готов вступить в новый день. Пытаться заснуть все равно бессмысленно. Не сейчас.
Он вытер полотенцем волосы, подобрал с пола старую футболку с «Нирваной» и рваные джинсы и натянул на себя. И тут зазвонил телефон. Домашний, стационарный. Джонни нахмурился: кто может звонить в 2010-м на древний телефон? Тем более в пять утра. В такой час разве что плохих новостей жди.
Мара.
Джонни рванулся к телефону:
– Алло!
– Я могу поговорить с Кейтлин Райан?
Гребаные торговцы. Они что, базы данных не обновляют?
– Кейтлин Райан умерла почти четыре года назад. Удалите ее имя из списков, – сухо сказал Джонни, ожидая услышать: «В вашей семье вы планируете бюджет?» Однако ответом ему было молчание, и Джонни не выдержал: – Кто это?
– Джерри Мэлоун, полиция Сиэтла.
Джонни напрягся.
– И зачем вам Кейт?
– Произошел несчастный случай. В бумажнике жертвы обнаружили телефон Кейтлин Райан и просьбу связаться с ней в случае необходимости.
Джонни сел на кровать. В мире остался лишь один человек, который в экстренном случае захотел бы связаться с Кейт. Что она еще натворила? И кто в наше время хранит в бумажнике записку с экстренным номером телефона?
– Это Талли Харт, да? За руль пьяная села?.. Потому что если…
– Сэр, я не владею этой информацией. Мисс Харт госпитализировали в больницу Святого Сердца.
– Все так плохо?
– Не знаю, сэр. Вам следует связаться с больницей.
Джонни повесил трубку, нашел в интернете номер больницы и позвонил. Минут через десять его наконец переключили на нужного сотрудника.
– Мистер Райан? – спросила женский голос. – Я правильно понимаю, что вы родственник мисс Харт?
Этот вопрос ввел его в ступор. Сколько они с Талли уже не разговаривают? А вот и вранье. Джонни прекрасно знает сколько.
– Да, – ответил он. – Что случилось?
– К сожалению, сэр, мне не все известно, но ее сейчас везут к нам.
Джонни взглянул на часы. Если поторопиться, то он успеет на паром, который уходит в 5:20, и тогда до больницы доберется через час с небольшим.
– Я выезжаю. Постараюсь побыстрей.
Лишь когда из трубки послышался гудок, Джонни понял, что не попрощался. Он бросил трубку на кровать. И тут же снова схватился за телефон. Надевая свитер, он одновременно набирал номер. Долгие, длинные гудки напомнили о том, что сейчас раннее утро.
– Алло…
– Коррин, прости, что я так рано, но тут кое-что случилось. Отведешь мальчишек в школу?
– Что стряслось?
– Мне нужно в больницу. Несчастный случай. Оставлять ребят одних я не хочу, а к тебе их отвезти не успею.
– Не волнуйся, – сказала Коррин, – через пятнадцать минут буду у вас.
– Спасибо, – поблагодарил он, – я твой должник.
Джонни прошел к спальне сыновей и открыл дверь:
– Подъем, парни. Встаем, одеваемся, живо.
– А? – Уиллз приподнялся в постели.
– Я уезжаю. Коррин вас через пятнадцать минут заберет.
– Но…
– Никаких «но». Поедете к Томми. Наверное, с тренировки вас тоже Коррин заберет. Я не знаю, когда вернусь.
– Что случилось? – Сонное лицо Лукаса было встревоженным.
Сыновья знали, что такое внезапная беда, и не любили, когда нарушалась размеренность привычной жизни. Особенно склонен к переживаниям был Лукас, который унаследовал материнские тревожность и страхи.
– Ничего не случилось, – твердо сказал Джонни, – просто мне срочно нужно в город.
– Он думает, мы с тобой все еще малыши, – сказал Уиллз, сбрасывая одеяло. – Пошли, Скайуокер.
Джонни глянул на часы. 05:08. Если он не хочет опоздать на паром в пять двадцать, выходить надо немедленно. Лукас слез с кровати, подошел к Джонни и сквозь упавшие на глаза спутанные каштановые волосы посмотрел на отца:
– С Марой что-то?
Разумеется, они переживают. Сколько раз они срывались с места и мчались в больницу к матери? Одному богу известно, в какие неприятности могла угодить Мара. Все они тревожатся за нее.
Джонни и забыл, какими его сыновья бывают мнительными, даже сейчас, спустя почти четыре года. Трагедия никого из них не пощадила. С мальчишками он изо всех сил старался все делать правильно, но даже завяжись он в узел, матери им это не заменит.
– С Марой все хорошо. Это из-за Талли.
– А что с Талли? – переполошился Лукас.
Мальчики обожали Талли. Сколько раз в прошлом году они умоляли отца о том, чтобы увидеться с ней? И сколько отговорок Джонни придумал? Его обдало волной стыда.
– Я пока толком ничего не знаю, но как только выясню, сразу расскажу, – пообещал Джонни. – Давайте-ка собирайтесь, чтобы Коррин вас не ждала.
– Пап, мы ж не маленькие, – буркнул Уиллз.
– Ты нам после футбола позвонишь? – спросил Лукас.
– Позвоню. – Он поцеловал обоих, взял с тумбы в коридоре ключи от машины и оглянулся на сыновей. Двое одинаковых мальчишек, которым пора бы постричься, в шортах и мешковатых футболках, стояли в коридоре и испуганно смотрели на него. Джонни повернулся и вышел на улицу. Мальчишкам все же по одиннадцать лет – уж десять-то минут они способны пробыть дома одни.
Он завел двигатель и поехал к паромной переправе. На пароме Джонни не выходил из машины и все тридцать пять минут нетерпеливо барабанил пальцами по обтянутому кожей рулю.
В десять минут седьмого он свернул на больничную парковку и остановился под неестественно ярким фонарем. До восхода еще полчаса, и город тонул в утренних сумерках.
Джонни вошел в такой знакомый вестибюль больницы и направился к регистратуре.
– Таллула Харт, – хмуро сказал он, – я ее родственник.
– Сэр, я…
– Как Талли? Не тяните. – Прозвучало это так резко, что женщина дернулась.
– Хорошо, – заторопилась она, – сейчас вернусь.
Джонни отошел от стойки регистратуры и принялся мерить шагами вестибюль. Господи, как же он ненавидит и это место, и его запах, такой знакомый.
Он уселся на неудобный пластиковый стул и стал нервно постукивать ногой по линолеуму. Шли минуты, и каждая понемногу выдавливала из него самообладание.
За прошедшие четыре года он научился справляться без жены, которую любил больше всего на свете, но это оказалось непросто. Воспоминания он гнал от себя – уж очень они ранили. Вот только здесь, в этом месте, память не прогонишь. Сюда он возил Кейт – на операции, химиотерапию и курс облучения, они провели тут долгие часы, уверяя друг друга, что рак их любви не помеха. Вранье. И правде в глаза они взглянули тоже здесь, в больничной палате. В 2006 году. Джонни лежал рядом с Кейт, обнимал, силился не замечать, как она похудела за год борьбы. В айподе возле кровати пела Келли Кларксон. «Некоторые ждут всю жизнь… такого мгновения».
Он запомнил лицо Кейти в тот момент. Боль жидким огнем сжигала ее тело, добиралась до каждого уголка. До костей, до мышц, до кожи. Морфия она принимала столько, на сколько смелости хватало, однако ей хотелось вести себя как обычно и не пугать детей.
– Я домой хочу, – сказала она.
Джонни посмотрел на нее, в голове билась одна-единственная мысль: она умирает. Правда подкосила его, на глаза навернулись слезы.
– К моим малышам, – тихо проговорила она и рассмеялась, – хотя какие ж они малыши. У них уже молочные зубы выпадают. Кстати, не забудь оставлять доллар от зубной феи. И обязательно фотографируй. А Мара… Передай ей, что я все понимаю. В шестнадцать я тоже маму из себя выводила.
– Я такие разговоры вести не готов, – сказал Джонни, хоть и ненавидел сам себя за слабость. В ее глазах он прочел разочарование.
– Мне бы с Талли встретиться, – сказала Кейти.
Он удивился. Его жена и Талли почти всю жизнь были лучшими подругами, но потом рассорились. Они два года не разговаривали, и за это время у Кейт обнаружили рак. Джонни так и не смог простить Талли – ни за ссору (а произошла она, разумеется, по вине Талли), ни за то, что сейчас, когда Кейти нуждалась в ней больше всего на свете, подруги рядом не было.
– Нет уж. Забыла, как она с тобой обошлась?
Кейт чуть придвинулась к нему, и Джонни заметил, какую боль причиняет ей каждое движение.
– Мне надо с Талли встретиться, – повторила она на этот раз мягче, – мы с ней с восьмого класса дружим.
– Знаю, но…
– Прости ее, Джонни. Если уж я простила, то и у тебя получится.
– Это нелегко. Она тебя обидела.
– А я – ее. Лучшие подруги ссорятся. И забывают о том, что важнее всего. – Она вздохнула. – Уж поверь, я понимаю, что на свете самое главное. И Талли мне нужна.
– С чего ты решила, что она придет? Уже столько времени прошло.
Превозмогая боль, Кейт улыбнулась:
– Придет. – Она дотронулась до его лица, и Джонни повернул голову. – Ты береги ее… Потом.
– Не говори так, – прошептал он.
– Она только с виду сильная. А на самом деле – нет. Пообещай мне.
Джонни закрыл глаза. В последний год он отчаянно пытался отодвинуть боль и подладить семью под новый жизненный уклад. Этот год он с радостью стер бы из памяти, вот только как – особенно сейчас?
Талли-и-Кейт. Почти тридцать лет они были лучшими подругами, и любовь всей своей жизни Джонни встретил лишь благодаря Талли.
Стоило Талли войти в их потрепанный офис – и Джонни голову потерял. Двадцатилетняя, полная страсти и огня Талли уговорила его принять ее на работу в маленькую телестудию. Он думал, будто влюблен в нее, однако это оказалась не любовь, а что-то другое. Джонни словно зачарованный ходил, ведь людей таких же ярких и живых, как Талли, он еще не встречал. Рядом с ней он чувствовал себя так, словно вышел на солнце, просидев перед этим несколько месяцев в тени. Он всегда знал, что ее ждет слава.
Когда Талли познакомила его со своей подругой, тихоней Кейт Маларки, Джонни ту вообще едва замечал: неброская и робкая Кейт просто покорно плыла за Талли. Только спустя несколько лет, когда Кейт впервые осмелилась поцеловать его, Джонни увидел в ее глазах собственное будущее. Он помнил, как они занимались любовью в первый раз. Ему тогда было тридцать, ей – двадцать пять, но какой же наивной она оказалась. «Это всегда так?» – тихо спросила она его.
Любовь накрыла его неожиданно, хотя он толком к ней и не подготовился. «Нет, – ответил он, не в силах соврать ей даже тогда, – не всегда».
Поженившись, они со стороны наблюдали, как стремительно восходит на небосклоне журналистики звезда Талли, но как бы по-разному ни складывались их с Кейт жизни, подруги постоянно находились рядом, точно сестры. Они почти каждый день перезванивались, и на праздники Талли практически всегда приезжала к ним в гости. Оставив телегигантов и Нью-Йорк и вернувшись в Сиэтл, чтобы запустить здесь собственное дневное ток-шоу, Талли убедила Джонни стать ее продюсером. Хорошие были годы. Годы успеха. Пока рак и смерть Кейт все не разрушили.
Сдерживать воспоминания Джонни больше не мог. Закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Он знал, когда все пошло наперекосяк.
На похоронах Кейт, почти четыре года назад. В октябре 2006-го. Словно окаменев, с потускневшими глазами…
…сидели они на первом ряду в церкви Святой Цецилии. Все они остро осознавали, что их сюда привело. На протяжении многих лет они неоднократно бывали здесь – на ночной рождественской службе и на пасхальных богослужениях, однако сейчас все было иначе. Вместо позолоченных украшений повсюду белые лилии. В воздухе висел их назойливо сладкий аромат.
Джонни сидел, по-военному выпрямившись и расправив плечи. Сейчас, когда рядом дети – его, их, ее дети, – ему полагалось быть сильным. Он обещал это Кейт, когда та умирала, однако сдержать обещание оказалось сложно. Внутри него раскинулась выжженная пустыня. Рядом, сцепив на коленях руки, замерла шестнадцатилетняя Мара. Она уже давно – наверное, несколько дней – не смотрела на него. Джонни знал, что должен преодолеть эту пропасть между ними, заставить Мару вернуться к нему, но при взгляде на дочь нервы подводили его. Слишком темным и бескрайним, словно океан, было их общее горе. Джонни сидел в церкви, а глаза жгли слезы. «Не плачь, – думал он, – наберись сил».
Взгляд его скользнул влево и наткнулся на увеличенную фотографию Кейт. На снимке она стояла на пляже возле их дома на острове Бейнбридж: ветер треплет волосы, на лице улыбка, яркая, словно маяк в ночи, руки раскинуты в стороны, а вокруг бегают трое ее детей. Кейт сама попросила выбрать снимок. Они тогда лежали, обнявшись, в постели, Джонни сразу понял, о чем просит его жена. «Давай подождем», – прошептал он и погладил ее лысую голову.
Больше Кейт его не просила.
Ну разумеется. Даже в конце она была самой сильной из них, защищая остальных своим оптимизмом.
Сколько слов прятала она от него, чтобы не ранить своим страхом? Какой одинокой была?
О господи. Ее всего два дня нет – два дня, а ему уже хочется все переиграть. Хочется снова обнять ее и спросить: «Солнышко, расскажи, чего ты боишься?»
Отец Майкл поднялся на кафедру, и присутствующие, уже и так молчаливые, совсем затихли.
– Попрощаться с Кейт пришли многие, и я не удивлен. Она играла важную роль в жизни каждого из нас…
Играла.
– Вы не удивитесь, если я скажу, что Кейт дала мне строгие наставления о том, как должна пройти эта служба, и я не хочу ее разочаровывать. Она просила передать вам, что вы должны поддерживать друг друга. Превратите вашу скорбь в радости, присущие жизни. Ей хотелось, чтобы вы запомнили ее смех и любовь к семье, питавшую ее, наполнявшую силами. Она хотела, чтобы вы жили… – Голос священника сорвался. – Такой была Кейтлин Маларки Райан. Даже в самом конце она думала о других.
Мара беззвучно рыдала.
Джонни взял ее за руку. Дочь вздрогнула, посмотрела на него, и в ее глазах он увидел бездонное горе, которое Мара старательно прятала.
Заиграла музыка. Сперва она звучала где-то далеко – впрочем, возможно, это оттого, что в голове у Джонни гудело.
Песню он узнал не сразу.
– О нет… – пробормотал он. Вместе с музыкой нарастала и волна чувств.
«Без ума от тебя» – вот что это была за песня.
Под нее они танцевали на свадьбе. Джонни закрыл глаза и почувствовал, как вновь обнимает Кейт и как музыка уносит их прочь. Дотронься до меня – и поймешь, что все по-настоящему.
Лукас – милый восьмилетний Лукас, которого по ночам теперь мучили кошмары и который, когда рядом не было его старого детского одеяльца, иногда снова мочился в кровать, – потянул Джонни за рукав:
– Папа, мама сказала, что плакать – это ничего страшного. Она попросила нас с Уиллзом пообещать, что мы не испугаемся и поплачем.
Джонни и не осознавал, что плачет. Он вытер глаза и, кивнув, шепнул:
– Так и есть, дружок.
Но посмотреть на сына у него не хватило смелости. Если он увидит слезы, то совсем сломается. Вместо этого Джонни уставился перед собой и попытался отстраниться. Слова священника он превращал в маленькие хрупкие предметы, камушки, которые кидают в кирпичную стену. Они отскакивали и падали вниз, а Джонни старательно дышал и гнал от себя воспоминания о жене. Лучше он вспомнит о ней потом, в одиночестве, ночью, когда рядом никого нет.
В конце концов поминальная служба, которая, казалось, затянулась на несколько часов, все же завершилась. Разбитый, в голове туман, Джонни огляделся и увидел вокруг десятки незнакомых и малознакомых лиц. О некоторых сферах жизни Кейти он ничего не знал, и из-за этого жена словно отдалилась от него. От этого ему сделалось еще больнее. Как только представился случай, Джонни позвал детей и повел их к машине.
Церковная парковка была забита машинами, однако в глаза Джонни бросилось не это.
На парковке он увидел Талли – подставив лицо последним осенним солнечным лучам, она раскинула руки и двигалась словно в такт музыке.
Она танцевала. Танцевала посреди улицы, возле церкви.
Он окликнул ее так резко, что Мара вздрогнула. Талли обернулась. Вытащив из ушей наушники, она двинулась к Джонни.
– Как все прошло? – тихо спросила она.
Джонни захлестнул гнев, и он ухватился за это чувство: все лучше, чем безбрежное горе.
Разумеется, себя Талли поставила на первое место. Похороны Кейт – мероприятие болезненное, вот Талли и не пошла на него. Вместо этого она осталась танцевать на парковке. Танцевать!
Вот это настоящая лучшая подруга. Если Кейт прощала Талли ее эгоизм, то Джонни это давалось нелегко.
Он повернулся к детям:
– Садитесь в машину.
– Джонни… – Талли шагнула к нему, но он отступил в сторону. Сейчас трогать его нельзя. Никому. – У меня просто сил не было внутрь войти.
– Ну да. А у кого они были-то? – горько усмехнулся он.
При виде Талли боль усилилась – вполне ожидаемо. Рядом с ней отсутствие Кейт чувствовалось еще острее, ведь подруги вечно ходили вместе, смеялись, болтали, нескладно распевали дискохиты. Талли-и-Кейт. Они больше тридцати лет были лучшими подругами, и теперь видеть Талли одну было невыносимо. Это ей следовало умереть. Кейт стоила пятнадцати таких, как Талли.
– Все к нам домой поедут, – сказал он, – так Кейт захотела. Надеюсь, на это у тебя сил хватит.
Он услышал, как резко она вдохнула, и понял, что обидел ее.
– Зря ты так, – пробормотала Талли.
Не обращая внимания на нее, он усадил детей в машину, и они в тягостной тишине доехали до дома.
Бледное вечернее солнце лениво золотило их светло-коричневый, выстроенный в стиле крафтсман дом. За год болезни Кейт двор пришел в полное запустение. Джонни заехал в гараж и пошел в дом, где в складках занавесок и ковриках на полу по-прежнему ютился слабый запах болезни.
– Папа, а теперь что?
Джонни и не оборачиваясь знал, кто задал этот вопрос. Лукас, мальчик, который плачет над каждой дохлой золотой рыбкой и каждый день рисует умирающую мать, – мальчик, который в школе снова стал плакать, а весь день рожденья просидел молча и не улыбнулся, даже разворачивая подарки. Какой же он ранимый, этот мальчуган. «Особенно Лукас, – сказала Кейт в свою последнюю, ужасную ночь, – такую тоску он просто не способен вместить. Береги его».
Джонни обернулся.
Уиллз с Лукасом стояли совсем близко друг к дружке, почти соприкасаясь плечами. На восьмилетках были одинаковые черные брюки и серые джемперы. С утра Джонни забыл загнать их в душ, и волосы у близнецов по-прежнему торчали, как бывает после сна.
Глаза у Лукаса блестели, мокрые ресницы топорщились. Он знал, что мамы больше нет, вот только не понимал, как это получилось.
К братьям подошла Мара – худая и бледная, в черном платье она смахивала на привидение.
Все трое смотрели на Джонни.
От него ждали, что он заговорит, произнесет слова утешения, даст совет, который запомнится им навсегда. Будучи отцом, он обязан превратить следующие несколько часов в день памяти их матери. Как, интересно?
– Пошли, ребята, – вздохнула Мара, – поставлю вам «В поисках Немо».
– Нет, – взмолился Лукас, – только не Немо.
Уиллз поднял голову и взял брата за руку.
– Там же мама умирает, – пояснил он.
– Ох… Тогда «Суперсемейку»?
Лукас потерянно кивнул.
Джонни по-прежнему ломал голову, что же он должен сказать своим измученным детям, и тут раздался первый звонок в дверь. Джонни вздрогнул. Позже он едва замечал, как утекает время, как вокруг собираются гости, как открываются и закрываются двери. Как садится солнце и подступает к окнам ночь. «Давай же, иди поприветствуй их, поблагодари за внимание», – уговаривал он себя и тем не менее ничего не делал.
Кто-то тронул его за локоть.
– Мои соболезнования, Джонни, – услышал он за спиной женский голос.
Джонни обернулся и увидел какую-то женщину, одетую в черное, она держала накрытую фольгой посудину с едой. Джонни, хоть убей, не понимал, кто перед ним.
– Когда Артур бросил меня и ушел к той девице из кафе, я думала, что жизнь кончилась. И все-таки живешь дальше и однажды понимаешь, что снова в строю. Ты еще найдешь свою любовь.
Джонни собрал в кулак все свое самообладание, чтобы не рявкнуть, что смерть и супружеская неверность – вещи разные, но не успел вспомнить имени собеседницы, как ее уже сменила другая. Судя по накрытому фольгой подносу в пухлых руках, эта тоже считала голод самой страшной проблемой для Джонни.
Услышав «…в лучшем мире…», Джонни отошел в сторону.
Он протолкался в кухню, где устроили бар. Многие из тех, кого он встречал по пути, бормотали никчемные соболезнования – «сочувствуем, отмучилась, в лучшем мире». Джонни не останавливался и не отвечал. Не глядя на фотографии, расставленные по всей гостиной, в рамках и без, у стен и на подоконниках, Джонни добрался наконец до кухни. Здесь несколько грустных женщин ловко снимали фольгу с кастрюль и сковородок и рылись в ящиках в поисках нужных столовых приборов. Когда Джонни вошел, они замерли, точно птицы при появлении лисы, и уставились на него. Их сочувствие и страх, что когда-нибудь это случится и с ними, казалось, можно было рукой потрогать.
Марджи, его теща, налила в графин воды и со стуком поставила его на столешницу. Она убрала с лица волосы и с сокрушенным видом направилась к Джонни. Женщины расступились, пропуская ее вперед. Возле бара Марджи притормозила, налила в бокал виски, разбавила его водой со льдом и протянула Джонни.
– А я бокал не нашел, – сказал он. Какая глупость, ведь бокалы-то стояли у него перед носом. – Где Бад?
– Телевизор смотрит с Шоном и мальчиками. Это все ему нелегко дается. В смысле, его дочь умерла, и теперь ему приходится делить горе с незнакомыми людьми.
Джонни кивнул. Тесть – человек тихий и молчаливый, и смерть единственной дочери подкосила его. Даже Марджи, еще в прошлый свой день рожденья веселая и темноволосая, за время болезни Кейти очень сдала. Она плыла по течению, будто бы в любую секунду ожидая гнева Господня. Волосы она больше не красила, и те заледеневшим потоком падали ей на плечи. В глазах за стеклами очков блестели слезы.
– Ты побудь с детьми, – сказала Марджи, положив зятю на локоть бледную, в сетке голубых вен руку.
– Я тебе помочь хотел.
– Я и без тебя справлюсь, – отмахнулась она, – а вот Мара меня беспокоит. В шестнадцать лет потерять мать – это нелегко. И она наверняка переживает из-за того, что перед тем, как Кейт заболела, они с ней постоянно ссорились. Иногда слова, особенно злые, надолго в памяти застревают.
Джонни сделал большой глоток и посмотрел на позвякивающие в бокале кубики льда.
– Я не знаю, что им сказать.
– Что ты скажешь, неважно.
Марджи сжала ему руку и вывела из кухни. В гостиной толпились люди, но Талли Харт привлекала к себе внимание даже в толпе скорбящих. Звезда шоу. В черном платье-футляре, которое стоило, вероятнее всего, дороже, чем некоторые из машин возле дома Джонни, она даже в горе выглядела неотразимой. Сейчас волосы у нее были с рыжиной, а макияж Талли, очевидно, успела подправить. Стоя посреди комнаты, в окружении других гостей, она оживленно жестикулировала – судя по всему, что-то рассказывала, а когда она умолкла, все засмеялись.
– Как у нее получается улыбаться?
– Талли на своей шкуре испытала, что такое горе, не забудь. Она всю жизнь носит в себе боль. Помню, как впервые ее увидела. Они тогда с Кейти только подружились, я решила посмотреть, что это за подружка такая, и пошла в дом напротив на нашей улице Светлячков. В том старом доме я познакомилась с мамой Талли, Дымкой. Впрочем, познакомилась – это сильно сказано. Дымка лежала на диване – руки и ноги раскинуты в стороны, а на животе горка марихуаны. Она попыталась привстать, но не вышло, и она тогда и говорит: «Охренеть, во я обдолбалась». Я посмотрела на Талли – ей всего лет четырнадцать было – и увидела такой стыд, какой на всю жизнь в тебе застревает.
– У тебя был отец-алкоголик, и ты справилась.
– Я вышла замуж, и у меня дети появились. Семья. А Талли считает, что, кроме Кейт, ее никому не полюбить. По-моему, она до конца еще не осознала утрату, но когда осознает, ей придется тяжко.
Талли поставила в проигрыватель диск, и в гостиной загремела музыка. «Рожден для неистовства-а-а» – лилось из колонок. Одни отшатнулись, другие смотрели на Талли с возмущением.
– Да ладно вам, – бросила Талли. – Кому-нибудь принести выпить?
Джонни знал, что надо ее остановить, но подойти не мог. Не сейчас. Еще рано. Каждый раз, глядя на Талли, он вспоминал, что Кейт больше нет, и рана снова начинала кровоточить. Он отвернулся и пошел к детям.
Подъем по лестнице совершенно обессилил его.
Возле двери в спальню близнецов Джонни остановился и собрал остатки сил.
«У тебя получится».
У него получится. Он должен. Дети там, за этой дверью, только что познали несправедливость жизни, узнали, каково это, когда смерть разрывает сердца и разбивает семьи. Объяснить им, поддержать их, исцелить – его обязанность.
Джонни вздохнул и открыл дверь.
Первыми ему бросились в глаза кровати – незаправленные, с грудой постельного белья с картинками из «Звездных войн». Темно-синие стены – Кейт сама их красила и рисовала облака, звезды и Луну – едва видны под рисунками сыновей и плакатами с их любимыми киногероями. На комоде выстроились бейсбольные и футбольные награды.
Бад, его тесть, устроился в круглом ротанговом кресле, в котором близнецы, когда садились поиграть в видеоигры, легко умещались вдвоем. Младший брат Кейт, Шон, спал на кровати Уиллза.
Мара с Лукасом сидели на коврике перед телевизором. Уиллз забился в угол и, скрестив на груди руки, сердито и равнодушно смотрел на экран.
– Привет, – тихо проговорил Джонни и прикрыл за собой дверь.
– Папа! – Лукас вскочил и бросился к нему.
Джонни подхватил сына и прижал к себе. Неловко заерзав, Бад выбрался из кресла и встал. В старомодном черном костюме и белой рубашке с широким синтетическим галстуком выглядел он старше своих лет и помятым. На лице темнели пигментные пятна, а за последние несколько недель еще и морщин добавилось. Глаза под кустистыми седыми бровями смотрели грустно.
– Ты побудь с ними. – Бад подошел к кровати и, похлопав Шона по плечу, сказал: – Просыпайся.
Шон вздрогнул, резко сел на кровати и озадаченно огляделся, но потом увидел Джонни.
– А-а, ну да… – И Шон следом за отцом вышел из комнаты.
Джонни слышал, как за спиной у Шона закрылась дверь. На экране супергерои бегали по джунглям. Лукас выскользнул из объятий Джонни и встал рядом.
Джонни смотрел на своих осиротевших детей, а те смотрели на него. Совершенно непохожие друг на друга, они и смерть матери переживали по-разному. Лукас, самый ранимый из троих, совсем растерялся и не понимал, куда именно подевалась мама. Уиллз, его брат, верил в силу и популярность. Он уже успел стать всеобщим любимцем. Эта утрата испугала его, а бояться он не любил, так что страх уступил место злости.
И еще Мара, шестнадцатилетняя красавица Мара, которой все давалось с удивительной легкостью. В их «раковый» год она замкнулась, сделалась тихой и сосредоточенной, словно если она затаится, если не будет шуметь, давать о себе знать, то неизбежность этого дня не настигнет их. Джонни знал, как тяжело она переживает собственную грубость по отношению к Кейт до того, как та заболела.
Впрочем, сейчас все они смотрели на Джонни с одинаковой мольбой. Они ждали, что отец заново сложит из осколков их разбитый мир и облегчит невообразимую боль.
Вот только сердцем и душой его семьи была Кейт. Это она, подобно клею, собирала их воедино, это она знала правильные слова. А он – что бы он ни сказал, все будет неправдой. Разве способны его слова помочь? Разве способны починить хоть что-нибудь? И как время, проведенное без Кейт, их излечит?
Мара вдруг вскочила. Сколько же в ней изящества, неведомого большинству девушек! Даже в горе она смотрелась изысканной и утонченной: черное платье, бледная, кожа почти прозрачная. Джонни слышал, как дочь прерывисто дышит, как тяжело ей вдыхать этот новый воздух.
– Я уложу мальчишек, – сказала она и потянулась к Лукасу: – Пошли, спиногрызик, почитаю тебе.
– Тоже мне утешение. Да, пап? – мрачно бросил Уиллз.
На лице восьмилетки появилось новое, печально-взрослое выражение.
– Все уладится, – проговорил Джонни. От собственной фальши ему сделалось тошно.
– Честно? – спросил Уиллз. – А как?
– Да, папа, как? – подхватил и Лукас.
Джонни взглянул на Мару, спокойную и бледную, словно высеченную изо льда.
– Поспите – и полегчает, – отрешенно произнесла она, и Джонни проникся трусливой признательностью к ней. Он знал, что проигрывает, что не прав – это он должен помогать, а не ему, однако чувствовал себя опустошенным.
Пустым.
Завтра ему станет лучше. И он постарается.
Но на лицах детей он видел грустное разочарование и понимал, что это ложь.
Прости, Кейти.
– Спокойной ночи, – сдавленно проговорил он.
– Папа, я тебя люблю, – сказал Лукас.
Джонни медленно опустился на колени и раскинул в стороны руки. Сыновья бросились к нему в объятия, Джонни крепко прижал их к себе.
– И я вас люблю.
Поверх их голов он смотрел на Мару. Высокая и стройная, та не двинулась с места.
– Мара?
– Уймись, – мягко сказала она.
– Мы маме обещали, что будем сильными. Все вместе.
– Ага, – нижняя губа у нее едва заметно подрагивала, – знаю.
– У нас получится. – Он и сам слышал неуверенность в собственном голосе.
– Разумеется, – вздохнула Мара и, повернувшись к братьям скомандовала: – Вперед, ложимся спать.
Джонни знал, что должен остаться, должен поддержать Мару, но слов не находил. Вместо этого он трусливо ретировался, вышел из комнаты и прикрыл дверь. Он спустился вниз и, не обращая ни на кого внимания, взял в коридоре пальто и вышел на улицу. Наступила настоящая ночь, но звезды скрылись под толстой пеленой туч. Свежий ветер трепал деревья у него на участке, и ветки в юбках листвы колыхались в танце. С веток свисали веревки с привязанными к ним банками-светильниками. В светильниках, полных темных камней, горели толстые свечи. Сколько вечеров они с Кейт провели здесь, под короной из свечей, слушая, как набегают на их пляж волны, и обсуждая мечты? Джонни пошатнулся и ухватился за перила.
– Привет.
Ее голос удивил и рассердил его. Джонни надеялся побыть в одиночестве.
– Ты оставил меня танцевать одну. – Талли приблизилась к нему.
Она была босая, на плечи накинут голубой плед. Его края волочились по земле.
– Решил себе антракт устроить. – Джонни обернулся к ней.
– В смысле?
От Талли пахло текилой. Много она, интересно, выпила?
– Подустал от шоу «Сегодня с нами Талли Харт». Решил, что пора бы и антракт сделать.
– Кейт просила меня повеселить всех сегодня. – Талли отступила назад. Она дрожала.
– В голове не укладывается, что ты на похороны не пришла, – сказал Джонни. – Она бы ужасно расстроилась.
– Она знала, что я не приду, она даже…
– А тебе только того и надо? Ты не подумала, что Мара хотела бы, чтобы ты была рядом? Или тебе на крестницу наплевать?
Не дожидаясь ответа – да и что тут вообще ответишь? – Джонни развернулся и скрылся в доме. Пальто он бросил на стиральную машинку в кладовке. Он был к Талли несправедлив, это Джонни понимал. В другое время, в другом мире он взял бы на себя труд извиниться. Кейт настояла бы. Но сейчас он даже и пытаться не станет. Все силы уходили у Джонни на то, чтобы не упасть. Его жены нет всего сорок восемь часов, а он уже превратился в худшую версию себя.