Оксфорд находился всего в девятнадцати милях от Ларк-Райза. Дети из «крайнего дома» знали это с малолетства, потому что мама часто брала их с собой прогуляться по большаку, и всякий раз они соглашались отойти от дорожной вехи, лишь когда им прочитывали надпись на ней: «Оксфорд 19 миль».
Дети часто гадали, какой он, этот Оксфорд, и расспрашивали о нем. В ответ они часто слышали: это «большущий городище», где можно зарабатывать аж двадцать пять шиллингов в неделю; но, поскольку приходится отдавать почти что половину за жилье, а еще негде держать свинью и выращивать овощи, уезжать туда глупо.
Одна девочка, которой довелось гостить в Оксфорде, сообщила, что за пенни там можно купить длиннющий розово-белый леденец и что один молодой джентльмен, квартирующий у ее тетки, дал ей целый шиллинг за то, что она почистила его ботинки. Мама говорила детям, что Оксфорд называется городом, потому что там живет епископ, и что раз в год там устраивается большая ярмарка – казалось, это все, что она знала. Отца дети не расспрашивали, хотя он жил там в детстве, когда его родители держали в городе гостиницу (гостиницей ее именовала отцовская родня, но мама как-то раз назвала это заведение кабаком, так что, судя по всему, то был обычный трактир). Дети и так должны были стараться не задавать отцу слишком много вопросов, и, когда мать произносила: «отец опять не в духе», они понимали, что лучше вообще умолкнуть.
Так что некоторое время Оксфорд оставался для них этаким загадочным скопищем епископов (они видели изображение епископа с пышными белыми рукавами, сидящего в кресле с высокой спинкой), качелей, балаганов (ведь они знали, как выглядит ярмарка), маленьких девочек, сосущих розово-белые леденцы, и чистильщиков обуви. Вообразить себе поселение без свинарников и огородов было уже труднее. Если там нет бекона и капусты, чем же питаются люди?
Но оксфордскую дорогу с дорожной вехой дети знали с тех пор, как себя помнили. Они огибали Ларк-Райз и шли по узкому проселку до поворота; мама толкала перед собой детскую тележку (слово «коляска» появилось позднее) с малышом Эдмундом, пристегнутым ремнями к высокому скользкому сиденью, а потом с малышкой Мэй, которая родилась, когда Эдмунду исполнилось пять лет; Лора шагала рядышком или бегала вокруг, собирая цветы.
У коляски, сплетенной из черной лозы и по форме напоминавшей старомодное кресло-каталку, было три колеса и ручка сзади. Она тряслась, скрипела и дребезжала по камням, ведь резиновые шины еще не изобрели, а рессоры, если таковые вообще наличествовали, были самые примитивные. И все же это была чуть ли не самая драгоценная вещь в семейном обиходе, ибо кроме нее в деревне имелась всего одна детская коляска – современная, новая плетеная люлька, приобретенная недавно молодой женой трактирщика. Другие матери носили младенцев на руке, плотно завернув шаль, так что виднелось только личико.
Сразу после поворота коричневая равнина оставалась позади, и семейство оказывалось в другом мире с другой атмосферой и даже другими цветами. Вправо и влево уходил белый большак, окаймленный широкими травянистыми обочинами, плотными, усыпанными ягодами живыми изгородями и нависающими над ними деревьями. После темной грязи деревенских дорог даже белесая поверхность дороги радовала детей, и они с удовольствием шлепали по жидкой, бледной грязи, напоминавшей тесто, или шаркали подошвами по мелкой светлой пыли, пока мать в сердцах не шлепала их.
Хоть это был и большак, движения по нему почти не было, поскольку рыночный городок находился в другой стороне, ближайшая деревня – на расстоянии пяти миль, а с Оксфордом этот отдаленный пункт в те доавтобусные времена транспортного сообщения не имел. Сегодня в том месте пролегает обрамленное низкими, тщательно подстриженными живыми изгородями первоклассное гудронированное шоссе, запруженное автомобилями. В прошлом году на этом самом повороте машина насмерть сбила восемнадцатилетнюю девушку. А тогда тут бывало пустынно по многу часов подряд. В трех милях отсюда по виадуку с ревом проносились поезда, перевозя тех, кто, живи они несколькими годами раньше или позже, поехал бы этой дорогой. Говорили, что на содержание таких большаков тратится чересчур много денег, ведь их время уже прошло; теперь они нужны лишь сельским жителям, чтобы попасть в соседнюю деревню. Иногда детям и их матери попадался навстречу торговый фургон, доставлявший товары из рыночного городка в какое-нибудь загородное поместье, докторская двуколка или щегольская коляска представителя пивоварни; но нередко семейство из Ларк-Райза проходило по большаку целую милю и обратно, не увидев ни единого колесного средства передвижения.
У живой изгороди мелькали белые кроличьи хвостики; прямо под ногами у детей, заставляя их вздрагивать, перебегали дорогу горностаи – стремительные, бесшумные, неуловимые создания; по дубам скакали белки, а однажды дети даже увидали спящую лису, свернувшуюся калачиком в канаве, под густой завесой плюща. Над высокой луговой травой там и сям порхали или застывали, трепеща крылышками, стайки маленьких голубых бабочек, в белых цветах клевера жужжали пчелы, и надо всем царило глубокое безмолвие. Казалось, дорогу проложили много столетий назад да и позабыли о ней.
Детям дозволялось вволю носиться по травянистым обочинам, местами шириной с небольшой луг. «Держитесь дерновины, – кричала им мать. – Не выходите на дорогу. Держитесь дерновины!», и прошло много лет, прежде чем Лора поняла, что под дерновиной мама имела в виду те самые обочины.
Для Лоры не составляло труда «держаться дерновины», ведь там росли цветы, невиданные в деревне: очанка и колокольчик, закатно-пурпурная наперстянка и ярко-синий цикорий с похожими на жесткую проволоку стеблями.
В одной небольшой придорожной лощине можно было найти грибы, маленькие шампиньоны с капельками росы на холодной молочно-белой поверхности. Лощина находилась в самой дальней точке их обычного маршрута; поискав в высокой траве грибы, неважно, наступил их сезон или нет – дети никогда не теряли надежды, – они поворачивали назад, так и не доходя до следующей дорожной вехи.
Раз или два в лощине они обнаруживали нечто гораздо более волнующее, чем любой гриб, – стоянку цыган. Поставив в лощине свой раскрашенный фургон, те распрягли и пустили пастись несчастную, похожую на скелет клячу, развели костер и повесили над ним котелок, словно вся дорога принадлежала им. Мужчины тесали колья, женщины расчесывались или плели сетки для капусты, а вокруг них праздно валялись на земле детвора и собаки. В лощине кипела непонятная, дикая жизнь, чуждая деревенским ребятишкам, завораживающая, но и пугающая.
Заметив цыган, дети пятились и прятались за спину матери и за коляску, поскольку в здешних краях бытовало поверье, согласно которому однажды, много лет назад, цыгане украли из соседнего села ребенка. Даже при виде остывшего цыганского кострища по спине у Лоры бежали мурашки: почем знать, может, эти бродяги и сейчас скрываются поблизости, замышляя недоброе против нее самой? Мама смеялась над ее страхами и говорила: «Слава богу, у них своих детей предостаточно», но Лору это не успокаивало. Ей никогда не нравилась игра, в которую играли деревенские дети, возвращаясь домой из школы. Кто-нибудь из ребят забегал вперед и прятался, а остальные не торопясь шли за ним, взявшись за руки и напевая:
Только б не попался нам цыган по дороге!
Только б не попался нам цыган по дороге!
А когда они доходили до тайного места и мнимый «цыган» выскакивал и хватал того, кто оказывался ближе, Лора непременно визжала, хотя и понимала, что это всего лишь игра.
Но во времена тех давних прогулок к возбуждению примешивалась лишь малая толика страха, потому что рядом находилась мама в чудесном бледно-желтом платье с рядами коричневой бархатной тесьмы, нашитой на подол длинной юбки, стоявшей торчком, будто колокол, и одной из своих лучших шляпок, украшенной жимолостью. Маме еще не исполнилось тридцати, и она, с ее ладной маленькой фигуркой, цветущим лицом и волосами, которые при одном освещении казались каштановыми, а при другом золотистыми, до сих пор была очень хорошенькой. Позднее, когда семья разрослась, хлопот стало невпроворот, розовые щеки поблекли, а остатки добрачного гардероба износились, эти прогулки прекратились; но к той поре Эдмунд и Лора уже подросли и сами могли гулять где угодно, и, хотя по субботам и в школьные каникулы брат с сестрой предпочитали уходить подальше в поле, иногда они отправлялись и на большак, чтобы прыгать через дорожную веху и лазить вдоль живой изгороди в поисках ежевики и диких яблок.
Однажды, еще в раннем детстве, дети гуляли там с гостившей у них тетей; Эдмунд и Лора, оба в чистой, белой, накрахмаленной одежде, держали ее за руки. Брат с сестрой немного стеснялись, так как не помнили свою родственницу. Она была замужем за строительным подрядчиком, жила в Йоркшире и нечасто навещала своего брата и его семью. Но племянникам она понравилась, хотя Лора уже чувствовала, что маме гостья не по душе.
По словам матери, на ее вкус, Джейн была чересчур франтовата и «разряжена». В то утро, пока багаж ее еще не прибыл с вокзала, на ней был дорожный костюм: длинное гофрированное серо-голубое платье с фартучком, обхватывавшим юбку спереди, уходившим за спину и пышными складками лежавшим на турнюре, а на голове – крохотный ток, целиком сделанный из бархатных фиолетовых анютиных глазок.
Длинная юбка гостьи шуршала по травянистым обочинам; но всякий раз, когда они переходили пыльную дорогу, тетушка отпускала руку Лоры, чтобы приподнять подол, и восхищенному взору девочки открывалась пышная лиловая нижняя юбка. Когда она вырастет, решила Лора, у нее будут точно такое же платье и нижняя юбка.
А вот Эдмунд нарядами не интересовался. Будучи мальчиком воспитанным, он пытался поддерживать беседу. К тому времени, как компания приблизилась к дорожной вехе, Эдмунд уже показал тетушке место, где они нашли дохлого ежа, куст, где по весне свил гнездо дрозд, и сообщил, что доносящийся до них отдаленный шум издает поезд, едущий по виадуку.
– Тетя Дженни, – спросил мальчик, – какой он, Оксфорд?
– Ну, там сплошь старые здания, церкви и колледжи, где учатся сыновья богачей, когда вырастают.
– И что они там изучают? – осведомилась Лора.
– О, наверное, латынь, греческий и всякое такое.
– Они все там учатся? – серьезно спросил Эдмунд.
– Ну, нет. Некоторые едут в Кембридж; там тоже есть колледжи. Одни поступают сюда, другие туда, – произнесла тетушка с улыбкой, подразумевавшей: «Что эти малыши захотят узнать теперь?»
Четырехлетний Эдмунд на несколько мгновений задумался, а затем поинтересовался:
– В какой колледж пойду я, когда вырасту, в Оксфорд или Кембридж? – И выражение простодушной уверенности на его личике заставило тетушку сдержать смех.
– Колледжа тебе не видать, мое бедное дитя, – объяснила она. – Сразу после школы тебе придется пойти работать; но, будь моя воля, ты поступил бы в самый лучший колледж в Оксфорде, – и всю оставшуюся прогулку развлекала племянников историями об Уоллингтонах – семействе, из которого происходила ее собственная мать.
Тетя Джейн сообщила, что один из ее дядюшек написал книгу и она думает, что Эдмунд, возможно, вырастет таким же умным. Но когда дети рассказали об этом своей матери, та вскинула голову и сказала, что никогда не слышала ни о какой книге, а если он ее и написал, то зря потратил время. Он ведь отнюдь не Шекспир и не мисс Брэддон[8]. И она надеется, что Эдмунд не пойдет в этого дядюшку. От ума рабочему человеку пользы мало: от ума становятся недовольными и дерзкими, а таких выгоняют с работы. Такое сплошь да рядом случается.
Однако что до самой матери, то она обладала умом и получила весьма недурное для ее положения образование. Мама Лоры и Эдмунда родилась и выросла в коттедже при церковном кладбище соседнего села, «совсем как девочка из стихотворения „Нас семеро“»[9], – говорила она своим детям. В те времена, когда она обитала в коттедже при кладбище, приходский священник был немолод, и с ним жила его еще более дряхлая сестрица. Эта леди, которую звали мисс Лоу, очень полюбила хорошенькую белокурую малышку из коттеджа при кладбище и каждый день после школьных занятий приводила ее к себе. У маленькой Эммы был приятный голосок, и считалось, что она ходит в дом священника на уроки пения; но девочка выучилась и другим вещам, в том числе старосветским манерам и красивому старинному почерку с изящными остроконечными буквами и удлиненными «s», которому ее наставницу и других юных леди обучали в последней четверти восемнадцатого века.
Мисс Лоу тогда было уже под восемьдесят, и когда мама впервые привела двух с половиной летнюю Лору к весьма престарелому священнику, она давно умерла. Этот визит стал одним из самых ранних Лориных впечатлений, сохранившихся в виде смутного воспоминания о сумеречной комнате с темно-зелеными стенами и веткой дерева за окном и несколько более отчетливого – о дрожащих жилистых руках, вкладывающих в ее пальцы нечто гладкое, холодное и круглое. Что это за предмет, выяснилось позднее. Оказалось, престарелый джентльмен подарил девочке фарфоровую кружку, некогда принадлежавшую его маленькой сестре. Кружка эта – чудесное старинное изделие с изображением густой зеленой листвы на полупрозрачном белом фоне – много лет простояла на каминной полке в «крайнем доме». Впоследствии ее разбили, что странно для такого аккуратного дома; но Лора всю оставшуюся жизнь хранила в своей памяти рисунок на кружке и порой задавалась вопросом, не этим ли объясняется ее извечная любовь к сочетанию зеленого и белого цветов.
Мать часто рассказывала детям о доме священника и о коттедже на кладбище, куда музыканты церковного ансамбля, в котором ее отец играл на скрипке, ежевечерне приносили свои инструменты и репетировали. Но ей больше нравилось вспоминать другой дом священника, где она служила няней. Приход был мал, и священник небогат, но в те времена он мог держать трех служанок: кухарку, молоденькую горничную и няню – Эмму. Должно быть, без них было не обойтись в том большом, просторном доме, где жили священник и его жена, их девять детей, три служанки и зачастую три-четыре юноши-ученика. Мама говорила, что это были веселые, счастливые времена; все они: и семья, и прислуга, и ученики – по вечерам хором пели в гостиной духовные песни. Но больше всего взволновало Лору то, что она сама едва избежала небытия и могла вообще никогда не родиться. Какие-то родственники, поселившиеся в Новом Южном Уэльсе, приехали в Англию погостить и почти уговорили няню Эмму отправиться с ними за океан. Все уже было решено, но однажды вечером родственники завели разговор о змеях, которые, как они рассказывали, наводнили их австралийский дом и сад. «Тогда, – заявила Эмма, – я не поеду, потому что не выношу этих жутких тварей», – и не поехала, а вместо этого вышла замуж и стала матерью Эдмунда и Лоры. Но, судя по всему, приглашение не пропало втуне и Австралия все же что-то приберегала для потомков Эммы или чего-то ждала от них, поскольку в следующем поколении второй сын Эммы стал садоводом в Квинсленде, а представитель третьего поколения, сын Лоры, ныне трудится инженером в Брисбене.
Маленьких Джонстонов, детей священника, вечно ставили в пример детям из «крайнего дома». Те всегда были добры друг к другу, слушались старших, никогда не пачкались, не шумели и не грубили. Вероятно, после ухода няни Эммы они испортились, потому что Лора помнила, как ее водили к ним перед тем, как семейство Джонстонов навсегда покинуло округу, и один из старших мальчиков дергал ее за волосы, корчил ей рожи и похоронил ее куклу под деревом в саду, накинув себе на шею вместо стихаря кухаркин фартук.
Старшая дочь Джонстонов, мисс Лили, которой тогда было около девятнадцати лет, несколько миль провожала нас домой и вернулась в сумерках одна (так что викторианских юных леди не всегда оберегали столь ревностно, как считается ныне!). Лоре запомнилась тихая беседа, что велась у нее за спиной, пока она ехала на возвышении в передней части детской коляски, болтая пятками над передним колесом. Выяснилось, что в то время мисс Лили уделяли «особое внимание» сэр Джордж и мистер Лукер, посему шло обсуждение достоинств каждого из них. Мисс Лили нет-нет да возражала: «Но, Эмма, сэр Джордж уделял мне особое внимание. Маме многие об этом говорили», а Эмма отвечала: «Но, мисс Лили, дорогая, вы полагаете, у него серьезные намерения?» Возможно, сэр Джордж действительно питал серьезные намерения, ведь мисс Лили была очаровательна; однако роль феи-крестной для семьи из «крайнего дома» она взяла на себя в качестве миссис Лукер. От нее регулярно приходила рождественская посылка с книгами и игрушками, и хотя миссис Лукер больше никогда не виделась со своей бывшей няней, они переписывались вплоть до двадцатых годов двадцатого века.
Вокруг деревенских коттеджей играло множество ребятишек, еще не доросших до школы. Каждое утро их укутывали старыми платками, перекрестив концы на груди и завязав их сзади тугим узлом, совали им в руки что-нибудь съестное и велели «идти играть», пока мать занимается домашними делами. Зимой, когда их маленькие ручки и ножки от холода покрывались багровыми пятнами, они носились, играя в лошадок или паровозики. Летом стряпали «пироги» из пыли, смешивая ее с жидкостью самого интимного происхождения. Если малыш упал или ушибся, он не бежал в дом за утешением, потому что знал, что услышит лишь одно: «Поделом тебе! Надо глядеть, куда идешь!»
Эти дети напоминали маленьких жеребят, выпущенных на пастбище, и внимания получали примерно столько же. У них могли случиться, и часто случались, и насморк, и обморожение пальцев и кончиков ушей; но они почти никогда не заболевали так сильно, что оставались дома, и росли крепкими и сильными, а значит, эти порядки, должно быть, им подходили. «Крепче будут», – говорили их матери, и они действительно становились выносливыми – такими же крепкими телом и духом, как взрослые деревенские мужчины, женщины и старшие мальчишки и девчонки.
Иногда Лора и Эдмунд играли с другими детьми. Отцу это не нравилось; он говорил, что они превращаются в маленьких дикарей. Но мать настаивала: раз уж детям скоро в школу, им лучше сразу освоиться с деревенскими обычаями.
– А кроме того, – добавляла она, – почему бы им не общаться? С жителями Ларк-Райза все в порядке, разве что бедные, но бедность не преступление. Будь это так, нас и самих, скорее всего, повесили бы.
Поэтому дети выходили играть и нередко весело проводили время: выкладывали на земле домики из осколков разбитой посуды и меблировали их мхом и камешками; или лежали на животе в пыли, заглядывая в глубокие трещины, которые обязательно оставляла на жесткой глинистой почве засуха; зимой лепили снеговиков и катались по замерзшим лужам.
Случались и неприятности, если вспыхивали ссоры, и пинки и удары сыпались один за другим; как же сильно умели молотить маленькими кулачками двухлетние карапузы! Если деревенской матери говорили, что ее ребенок в ширину такой же, как в высоту, это считалось комплиментом, и некоторые из этих малышей в своих вязаных шерстяных одежках казались почти квадратными. Лору очаровала одна маленькая девочка по имени Рози Филлипс, пухленькая, крепенькая, розовощекая, как яблоко, с глубокими ямочками на щеках и волосами, напоминавшими медную проволоку. С какой бы силой ни врезались в нее другие дети во время игр, она стояла неколебимо, как скала. Драчунья из Рози вышла хоть куда, а зубки у нее были маленькие, острые, белые и очень кусачие. Двоим ребятам послабее в этих столкновениях всегда доставалось больше других. В конце концов они на длинных тощих ножках мчались к своей садовой калитке, а вслед им летели камни и вопли: «Задохлики! Бояки – драные собаки!»
В те давние времена в «крайнем доме» вечно строили и обсуждали планы. Эдмунда нужно отдать учиться хорошему ремеслу – возможно, плотницкому: коль человек владеет хорошим ремеслом, у него всегда будет верный заработок. Лора может стать учительницей, а если не получится, пойти няней в порядочную семью. Но, самое главное, семья должна переехать из Ларк-Райза в ближайший городок. Уехать из Ларк-Райза было всегдашним намерением родителей. Когда отец Лоры и Эдмунда встретил Эмму и женился на ней, он был чужаком в здешних краях: несколько месяцев трудился над ремонтом церкви в соседнем приходе, а «крайний дом» служил ему временным пристанищем. Потом пошли дети, случались другие события, препятствовавшие переезду. Родители не успевали уведомить об отъезде до Михайлова дня, или рождался очередной ребенок, или они дожидались забоя свиньи либо окончания жатвы на наделе; обязательно возникало какое-нибудь препятствие, и по прошествии семи лет семейство по-прежнему обитало в «крайнем доме» и по-прежнему почти ежедневно толковало о том, чтобы его покинуть. Пятьдесят лет спустя отец так и умер в нем, и мать осталась там одна.
Когда Лора почти достигла школьного возраста, обсуждения сделались еще оживленнее. Отец не хотел, чтобы его дети ходили в школу вместе с деревенскими, и на сей раз мать была с ним согласна. Не потому, что Лора и Эдмунд, как считал отец, должны получить лучшее, чем возможно в Ларк-Райзе, образование, а потому что, опасалась мама, они будут рвать одежду, простужаться и пачкать головы, совершая полуторамильный путь до школы в селе и обратно. Посему был предпринят осмотр свободных коттеджей в городке, и часто казалось, что на следующей неделе или в следующем месяце семейство навсегда распрощается с Ларк-Райзом; но, как и раньше, каждый раз случалось нечто мешавшее переезду, и постепенно родилась новая идея. Чтобы выиграть время, отец начал учить старших сына и дочь читать и писать, чтобы на запросы отдела школьной посещаемости мать могла бы ответить, что семья скоро покинет деревню, а пока что дети обучаются дома.
Отец принес домой два экземпляра мэйворовского букваря и выучил с детьми алфавит; но как раз в тот момент, когда Лора начала читать односложные слова, его отправили работать далеко от дома, и он возвращался только на выходные. Лора, остановившаяся на «К-о-т с-е-л…», вынуждена была таскаться с букварем за матерью, когда та хлопотала по дому, и приставать к ней с вопросами: «Мама, скажи, как читается „д-о-м“?» или «Мама, что такое „л-у-к“?». Часто, когда мать бывала слишком занята или слишком сердита, чтобы уделить дочке внимание, Лора сидела, уставившись на страницу, будто та была напечатана на древнееврейском языке, и была не в состоянии разобрать ни слова, сколько бы ни хмурилась и ни разглядывала текст, стараясь постичь его содержание усилием воли.
Так протекло несколько недель, и однажды настал день, когда ей совершенно внезапно показалось, что печатные символы обрели смысл. Оставалось еще много слов, даже на первых страницах этого простенького букваря, которые Лора была не в силах расшифровать; но она могла пропустить их и все же улавливала общее значение текста.
– Я читаю! Читаю! – громко закричала она. – Ой, мама! Эдмунд! Я читаю!
Книг в доме было немного, хотя в этом отношении семья была богаче соседей, поскольку, помимо «папиных книжек», по большей части еще не прочитанных, маминой Библии и «Пути паломника», имелось несколько изданий для детей, поступивших из детской Джонстонов, когда те покинули здешние края. Так что со временем у Лоры появилась возможность прочесть и сказки братьев Гримм, и «Путешествия Гулливера», и «Венок из ромашек» Шарлотты Мэри Янг, и «Часы с кукушкой», и «Морковку» миссис Моулсворт.
Поскольку Лору редко видели без раскрытой книги в руках, соседи вскоре поняли, что девочка умеет читать. Они этого совсем не одобряли. Никто из их детей не освоил чтение до того, как пошел в школу, да и там учился лишь из-под палки, и было сочтено, что, поступив так, Лора назло их обскакала. А поскольку отец девочки был в отъезде, соседи обрушились на ее мать.
– Он не имеет права учить ребенка самостоятельно, – заявили они. – Ученью место в школе, и вы наверняка поймете, что он был неправ, когда об этом проведает учительша.
Другие, более доброжелательно настроенные, утверждали, что Лора портит себе глаза, и умоляли Эмму положить конец ее занятиям; но, как только у девочки отбирали одну книжку, она находила другую, потому что любой печатный текст притягивал ее взгляд, как магнит притягивает железо.
Эдмунд выучился читать не так рано, зато более основательно. Ему не приходилось пропускать незнакомые слова и догадываться об их значении по контексту; он досконально усваивал каждую страницу, прежде чем перевернуть ее, а мама была более снисходительна к его расспросам, потому что Эдмунд был ее любимцем.
Если бы эти двое могли продолжать в том же духе и по мере своего совершенствования имели доступ к подходящим книгам, они, вероятно, узнали бы намного больше, чем за короткие школьные дни. Но это счастливое время открытий продолжалось недолго. Одна женщина, чей сын, часто прогуливая уроки, привел к ее порогу вселявшего ужас инспектора по школьной посещаемости, сообщила этому последнему о скандальном «крайнем доме», и тот наведался туда и пригрозил Лориной матери всевозможными карами, если в следующий понедельник в девять часов утра девочка не появится в школе.
Так что Эдмунду не были суждены ни Оксфорд, ни Кембридж. Ни брату, ни сестре не светила никакая школа, кроме государственной. Им приходилось набираться знаний, как цыплятам, по зернышку: немного в школе, чуть больше из книг, а иногда – заимствуя из чужих запасов.
Впоследствии, читая о детях, чья жизнь весьма отличалась от их жизни, которые обитали в собственных детских с лошадками-качалками, ходили на дни рождения и отдыхали на море, которых поощряли и хвалили за то, за что самих Лору и Эдмунда порицали, брат и сестра порой гадали, отчего их угораздило родиться в столь малообещающем месте, как Ларк-Райз.
Но это дома. На улице можно было много чего увидеть, услышать и узнать, потому что деревенские обитатели были людьми занимательными, почти каждый из них был интересен чем-то своим, и больше всего Лору интересовали старики, ведь они рассказывали ей о прежнем житье-бытье, пели старинные песни и помнили старинные обычаи, хотя сколько бы они ни предавались воспоминаниям, девочке всегда было мало. Бывало, ей хотелось разговорить землю и камни, чтобы они поведали ей обо всех ныне покойных людях, которые по ней ступали. Лора увлекалась коллекционированием камней всех форм и цветов и в течение многих лет тешила себя мыслью, что однажды случайно коснется тайной пружины, камень раскроется и там окажется пергамент, который в подробностях распишет ей, каков был мир в ту пору, когда его вложили внутрь.
В Ларк-Райзе не было покупных удовольствий, а если бы и были, то не было денег, чтобы за них заплатить; зато каждое время года предлагало свои зрелища, звуки и ароматы: весна – поля молодой пшеницы, колеблющейся на ветру, и проносящиеся по ним тени облаков; лето – наливающееся зерно, цветы и плоды, грозы с рокочущим и ворчащим над равнинами громом, с бурлящими и шипящими ливнями! В августе поспевал урожай, а потом поля погружались в долгий зимний сон, вырастали и смерзались сугробы, так что можно было гулять по погребенным под снегом живым изгородям, и к дверям коттеджей прилетали за крошками неведомые птицы, а зайцы в поисках пропитания оставляли следы у свинарников.
У детей из «крайнего дома» были свои сокровенные развлечения, например охранять кустик цветущих белых фиалок, найденный в теснине у ручья и названный «нашей священной тайной», или представлять, что в изобилии росшая там скабиоза упала во время летнего ливня с небес, имевших точно такой же призрачной тускло-голубой оттенок. Другой любимой игрой было бесшумно подкрадываться к птицам, сидящим на перилах или ветках, и пытаться дотронуться до их хвостов. Однажды Лора смогла это сделать, но в тот раз она была одна, и никто не поверил, что ей это удалось.
Немного позднее, памятуя о земном происхождении человека – «прах ты и в прах возвратишься», – брат с сестрой любили воображать себя пузырями земли. Когда они были в поле одни и их никто не видел, они скакали и прыгали, стараясь как можно легче касаться земли, и кричали: «Мы – пузыри земли! Пузыри земли! Пузыри земли!»
Но, несмотря на эти тайные выдумки, скрываемые от взрослых, Лора и Эдмунд не стали сверхчувствительными, непонятыми и отверженными подростками, которые, по мнению нынешних писателей, являют собой характерную примету той эпохи. Возможно, благодаря смешанному происхождению с большой долей крестьянской крови, по своему складу они были сильнее многих. Когда их звонко шлепали по мягкому месту, что случалось не так уж редко, они, вместо того чтобы накапливать в душе комплексы, способные испортить им дальнейшую жизнь, брали себе на заметку не повторять проступок, повлекший кару; и когда Лора, которой было лет двенадцать, случайно очутилась на скотном дворе, где бык пытался оправдать свое существование, сие зрелище не извратило ее натуру. Она не стала подглядывать из-за повозки и не бросилась в ужасе на другой конец деревни; у нее лишь мелькнуло старомодное соображение: «Бог ты мой! Лучше мне потихонечку убраться отсюда, пока меня не заметили мужчины». Перед нею был всего лишь бык, выполнявший требуемую функцию, коль скоро для бутерброда необходимо сливочное масло, а на завтрак – хлеб с молоком; и Лора считала вполне естественным, что мужчины, присутствующие при подобных отправлениях, предпочитали, чтобы среди зрителей не было женщин и девочек. Иначе им было бы, как они выражались, «слегка конфузно». Поэтому Лора просто ретировалась и пошла другой дорогой, нисколько не повредив своему подсознанию.
С того момента, как брат и сестра пошли в школу, они полностью погрузились в деревенскую жизнь, участвуя в трудах, играх и шалостях своих младших товарищей и удостаиваясь грубостей или похвал старших, смотря по обстоятельствам. Однако, хотя Лора и Эдмунд делили с деревней и радости, и нужду, и невзгоды, некое своеобразие мировоззрения мешало им, в отличие от других детей, воспринимать все существующее или происходящее в Ларк-Райзе как нечто само собой разумеющееся. Их интересовали, радовали или огорчали мелочи, которых не замечали другие. Они не пропускали ничего из случавшихся событий; слова, произносимые и тотчас забываемые их собеседниками, застревали в их памяти, а поступки и реакции других людей запечатлевались в их сознании, так что четкий, неизгладимый отпечаток их маленького мирка остался с ними на всю жизнь.
Впоследствии жизнь увела их далеко от Ларк-Райза. Эдмунда – в Южную Африку, Индию, Канаду и, наконец, в солдатскую могилу в Бельгии. Верительные грамоты Лоры и Эдмунда представлены, и отныне они будут фигурировать в этой книге лишь как наблюдатели и комментаторы той деревенской обстановки, в которой родились и провели детство.