За тобой следят, твои разговоры прослушивают через «жучки», твои рукописи можно вывезти за границу только контрабандой – в таких вот условиях жил в Ленинграде Иосиф Бродский. В эру холодной войны наши представления о КГБ в Восточном блоке были навеяны, естественно, всякими фантазиями – фильмами о Джеймсе Бонде, телесериалом «Миссия невыполнима» и иже с ними. Между тем, когда сотрудники КГБ допрашивали вас, Джордж, у этого была не только зловещая, но и комичная сторона, а расчетливая игра, похоже, соседствовала с некомпетентностью.
Я недавно задумался о некоторых странных аспектах моих столкновений с КГБ. Нам следует исследовать этот вопрос поглубже, ведь два важных столкновения были связаны с Иосифом.
Что эти люди могли сделать вам – гражданину США? Разве что выдворить вас из СССР и никогда больше не давать вам визу?
Да, все это определенно было в их силах. Но они могли сделать и что-то гораздо более серьезное. Вот что случилось несколькими годами раньше, в 1963 году, – Фред Баргхорн, йельский профессор, специалист по советской политике, был арестован по грубо сфабрикованным обвинениям и провел в общей сложности шестнадцать дней в печально известной тюрьме на Лубянке, почти все время в одиночной камере. Когда Баргхорн шел по улице в Москве, к нему подскочил незнакомый мужчина и сунул ему в руки какие-то бумаги, свернутые в трубочку. Баргхорна немедля заковали в наручники и увели, чтобы обвинить в шпионаже на том основании, что «он имел при себе секретные советские документы». Об этом инциденте я помнил с болезненной ясностью, так как Эллен Мицкевич, бывшая аспирантка Баргхорна, – она неутомимо боролась за его освобождение – была моей приятельницей. Советские тюремщики с тяжеловесной иронией подогрели душевные муки Баргхорна, предложив ему скоротать время за чтением «Американской трагедии» Драйзера в русском переводе45.
Когда КГБ заинтересовался вами? В 1968 году?
Это началось намного раньше, задолго до того, как я познакомился с Бродским, хотя в итоге некоторые из моих предшествующих столкновений с КГБ переплелись и с его биографией. В 1956 году, когда я впервые побывал в России, за мной, насколько мне известно, не следили, но в следующей поездке, в 1957‑м – наверняка следили, и во всех последующих поездках – тоже, и в 1968‑м. Словом, за тринадцать лет я совершил шесть поездок – и в пяти за мной следили. Не забывайте, осенью 1956 года советские войска жестоко подавили Венгерское восстание46. На следующий год культурно-интеллектуальная атмосфера в Ленинграде, Москве и Киеве сильно изменилась к худшему. Свободы определенно поубавилось, контроль над мыслями и высказыванием мнений усилился, а русские, с которыми я общался в 1957 году, нервничали сильнее, чем в 1956‑м.
В 1960 году я совершил самую долгую в своей жизни поездку в СССР – на целых шесть недель. Моим друзьям – таким, как русист Джим Сканлан, занимавшимся примерно той же работой, что и я, – удавалось прожить в СССР целый семестр или даже целый год. В 1964/65 учебном году я тоже попробовал это проделать, и американская сторона согласилась, но советская сторона после долгой волокиты ответила отказом.
Уточним: согласно вашему ежедневнику за тот год, вы пробыли в СССР с 3 июля по 14 августа, а затем, с 14 по 18 сентября, совершили первую в жизни поездку в Польшу. А затем посетили Прагу, Будапешт и еще несколько городов. Расскажите мне о своих первых стычках с КГБ. Попробовали ли вы хоть раз разоблачить сотрудников КГБ, которые в том году ходили за вами хвостом?
Как ни удивительно, да. Дважды в один и тот же день 1960 года, двоих разных сотрудников. Выходя из своей гостиницы в Москве, я заметил, что какой-то человек идет за мной вслед. Я устроил ему проверку: остановился, пошел в обратном направлении и купил газету, а он тоже остановился, пошел в обратном направлении и сделал вид, будто что-то покупает.
Я путешествовал уже без малого два месяца, и мои хлопчатобумажные носки протерлись. Я сделал то, что в Лондоне или Париже сделал бы в такой ситуации любой американец – спросил у горничной, не будет ли она любезна заштопать мне носки, и предложил ей два доллара местной валютой. Ответ русской горничной удивил меня. Она сказала: «Нет-нет, я не могу этого сделать. Для этого у нас есть специалисты».
Специалисты по штопке носков?
Да, специалисты, они работали в специальном заведении в нескольких кварталах от моей гостиницы. В заведении без названия – мне сказали только номер дома. Спускаешься по нескольким ступенькам и распахиваешь дверь. И видишь две длинных очереди – сплошь женщины. В одной – женщины с хозяйственными сумками, доверху полными рваных шелковых чулок: сдают чулки в починку. А в другой – женщины, пришедшие неделю спустя забирать заштопанные чулки. Первая очередь двигалась очень медленно, ведь каждая женщина приносила, самое малое, две пары нейлоновых чулок, а на каждом чулке была, самое малое, одна прореха. Каждую прореху, будь их хоть дюжина, полагалось тщательно измерить (сколько миллиметров в длину – двенадцать, или всего лишь восемь, или только шесть?) и вычислить плату: столько-то копеек за миллиметр. Затем каждой женщине выдавали квитанцию с датой – получить заштопанные чулки можно было самое раннее через неделю.
В этом большом зале я был буквально единственным мужчиной, пока не распахнулась дверь и не вошел мой «хвост» из КГБ. Он огляделся слегка растерянно, словно оказался в этом зале впервые в жизни. И тогда я обернулся к нему и сказал по-русски: «Товарищ, это не стоит ожидания. Очереди слишком длинные и движутся слишком медленно. Я посоветовал бы вам купить себе новые носки». Насколько я помню, он слегка покраснел и мигом куда-то исчез. Разумеется, после того как я его разоблачил, они были вынуждены прислать другого взамен. В КГБ было такое правило.
Обычно, отлучаясь из гостиницы, я возвращался лишь через несколько часов: ходил в гости, осматривал достопримечательности или работал в библиотеке. Но в этом случае, забрав свои носки из починки, я вернулся в гостиницу спустя неполный час. Женщина за конторкой у лифта, dezhurnaia (ее обязанность – когда вы уходите, взять на хранение ваш ключ от номера, снабженный тяжелой деревянной биркой, а когда вы приходите, выдать его вам), сделала вид, будто не понимает, какой номер комнаты я произношу, хотя по-русски я говорил сносно. Скоро я смекнул, что она тянет время, отчаянно давя на какую-то потайную кнопку или рычаг – хочет предостеречь сотрудника КГБ, который, как ей известно, в эту самую минуту находится в моей комнате.
По воле случая сотрудник не успел удрать. Открываю свою дверь – а он стоит передо мной. Предполагаю, он копался в моих бумагах и, несомненно, сфотографировал некоторые страницы. «Прикрытие» у него было крайне надуманное – курам на смех. Он делал вид, будто натирает паркет. К одному ботинку у него была прикреплена этакая фетровая или суконная подушечка, и он чертил ногой широкие круги на моем паркетном полу. Такими же надуманными были и его отговорки. Он сказал по-русски что-то вроде: «Сэр, ваш паркет срочно требовалось привести в порядок». Он определенно не походил на полотера и вообще на тех, кто занимается черной работой. Аккуратный пиджак, белая рубашка, галстук – больше похож на энергичного молодого юриста или бухгалтера.
Однажды вы рассказали мне о других «специалистах» похожего сорта, чьи услуги понадобились вам в той же поездке.
Оказалось, я проехал на своем «Фольксвагене-жуке» столько километров, что пора было заменить масло. Я попросил работников АЗС, где я заправлялся (на талоны, которые я загодя купил, заплатив долларами): замените масло, пожалуйста. Они ответили: «Нет-нет, мы не можем этого сделать. Машина у вас грязная». Я сказал: «Ну что ж, вымойте мою машину, пожалуйста». Но они ответили: «Нет-нет, мы не можем этого сделать. У нас есть специалисты, которые это делают». И дали мне адрес автомойки где-то к северу от Ленинграда.
Гм… Специалисты по мытью машин?
Да, специалисты по мытью машин. И, пока я ехал на автомойку, меня, по-видимому, засекли в окрестностях какого-то советского военного объекта; об этом я в ту минуту даже не подозревал.
А затем вы отправились в Польшу…
Летом того года я познакомился в Варшаве с Лешеком Колаковским. А еще раньше, у себя в США, я познакомился с одним польским социологом – Адамом Подгорецким. Он проходил в США что-то вроде стажировки, английским владел неплохо. В 1960 году я отыскал его в Варшаве. Бывшая жена пригласила его на свой день рождения, так что ему нужно было на следующий день приехать к ней, в ваш любимый город – в Краков. А я собирался заехать в Краков по пути в Закопане и в Чехословакию, вот я и вызвался подвезти Адама. Итак, мы направились в Краков.
Ехали мы вдвоем, беседовали по-английски, а, как я предполагаю – точнее, теперь я знаю точно, – мой взятый напрокат «Фольксваген» модели 1960 года на финской границе оснастили электронными устройствами, которые делали аудиозаписи и поддерживали связь с радиолокаторами. Наши польские «сопровождающие» ехали на машине «Варшава» – польской версии советской «Победы», у нее были здоровенные, выпуклые петли на дверцах. Добротная дешевая машина. Наверное, на их машине стоял нестандартный двигатель, мощнее обычных, так что они при желании могли бы закладывать виражи вокруг моей машины.
Они ехали вслед за нами до самого Кракова – ехать там часа четыре. Под гору мой «Фольксваген-жук» 1960 года мог разгоняться до 70–75 миль в час. Но даже когда мы ехали в гору и я сбавлял скорость до 50–55 миль, они ни разу не пытались ни поравняться со мной, ни совершить обгон.
В «Варшаве» сидели четверо: трое мужчин и женщина. Не очень понимаю, зачем они включили в группу эту женщину, что ей поручали. Обольщать – вряд ли. На Мату Хари она не тянула: немолодая, грузная.
Вообще-то реальная Мата Хари занялась шпионажем не в самом юном возрасте, да и худосочностью не отличалась.
Возможно, эта полька свободно владела английским. Как бы то ни было, когда мы останавливались перекусить, они тоже останавливались. Очевидно, эта «Варшава» сидела у нас на хвосте. И вот, когда до Кракова оставалось недалеко, Адам сказал: «Видите боковую дорогу справа, сразу вон за тем большим деревом?» И добавил: «Поезжайте туда побыстрее и резко сверните направо». После того как я свернул направо, он еще несколько раз говорил мне, куда и где свернуть, пока мы не оказались невдалеке от гостиницы, где я собирался остановиться, краковской гостиницы «Орбис». У трамвайного кольца Адам сошел. Он хорошо знал Краков – он же прожил там несколько лет, так что он привел меня в точку, где мог быстренько вскочить в трамвай и затеряться в городе.
Я знаю эту часть города. Моя квартира была прямо за углом.
Ага, вы, значит, знаете эту часть города. Мы с Адамом договорились о маленькой уловке. Я должен был позвонить ему по номеру его бывшей жены. Если, отвечая на звонок, Адам употребит некое словосочетание, значит, его не задерживали и не допрашивали. Он действительно употребил это словосочетание, и у меня отлегло от сердца. Итак, высадив Адама, я поехал в гостиницу «Орбис», где, как я думал, у меня был забронирован номер. Оказалось, случилась какая-то бюрократическая путаница, и мне пришлось поехать в другую гостиницу. Чтобы утрясти дело, я потратил, самое малое, минут пятнадцать. А выйдя из гостиницы, увидел ту самую «Варшаву» – она была припаркована на другой стороне улицы, в двух кварталах от моей машины, чтобы не отсвечивать. Итак, они, очевидно, потеряли меня из виду лишь ненадолго. Они отслеживали все мои передвижения своим радиолокатором.
Поразительно, что такая техника имелась у них уже в 1960 году, задолго до того, как стала доступна массовому потребителю!
Да. В этом отношении спецслужбы за железным занавесом были «сверхсовременными». В Кракове я пробыл недолго. Оттуда отправился в Закопане, небольшой городок в Татрах близ чешской границы. Там состоялась моя вторая встреча с Лешеком Колаковским – он проводил там выходные, там было что-то наподобие молодежного слета.
Впоследствии труды Адама Подгорецкого по социологии снискали широкую известность и большое уважение. Несколько лет тому назад он умер. До недавних пор я поддерживал контакты с его вдовой. Почти всю жизнь он как ученый проработал в Канаде, и его вдова живет там до сих пор.
И вот спустя несколько лет, в Ленинграде, сотрудники КГБ задали вам вопрос об этом инциденте?
Да. Очевидно, они связались с польской тайной полицией и получили полный отчет о том, где я бывал и с кем виделся в Варшаве и Кракове.
Но во время той длительной поездки в СССР в 1960 году вас ни разу не допрашивали в КГБ?
Не допрашивали. А когда в 1968 году наконец допросили, они могли бы задать мне массу других вопросов. Почему они не спросили у меня: «Чем вы занимались вместе с тем человеком, пока ехали на машине из Варшавы в Краков? И почему, когда вы приехали в Краков, его с вами больше не было?»
Они не допрашивали вас не только во время той поездки, но и во время других – ни в 1966 году, ни в 1967‑м.
На допросе в 1968 году они признались, что в 1966 году пристально наблюдали за мной, но в то время не стали допрашивать, потому что моя дочь серьезно заболела и нам пришлось уехать из России досрочно – планировали пробыть четыре недели, а пробыли три.
В последнее время меня занимает вопрос: «Отчего сотрудники КГБ не допросили меня в 1967 году?» Очевидно, им было известно, что я общаюсь с Иосифом. Они постоянно держали его под колпаком. Мы обычно принимали все стандартные меры предосторожности. Либо у Иосифа играла громкая музыка, а мы разговаривали шепотом, либо мы просто писали записки и передавали их друг другу, чтобы магнитофоны ничего не уловили. В КГБ наверняка подозревали, что Иосиф передает мне или готовится передать неопубликованные стихи для вывоза за границу и публикации и/или для перевода.
И он их действительно передавал. В тех обстоятельствах это требовало большой отваги. Вы ничего не устрашились. Вскоре после этих инцидентов вы тайно вывезли за границу стихи Бродского для будущего сборника «Остановка в пустыне». Также вы передали Иосифу деньги – вознаграждение за нелегкий труд. Вероятно, это его очень выручило – с деньгами у него было туго.
Да. В июне 1968 года я вручил Иосифу 250 рублей (без малого 300 долларов по тогдашнему обменному курсу) – то были авторские отчисления за «Стихотворения и поэмы». В последний раз мы виделись 27 числа.
В те дни мы уже обсуждали идею новой публикации его стихов в каком-нибудь эмигрантском издательстве и прикидывали, что включить в обе книги. Он дал мне рукописи нескольких десятков новых стихов, не попавших в «Стихотворения и поэмы». На границе меня обыскали, но, к счастью, не нашли стихов – я вез их в карманах куртки. Признаюсь, от страха у меня сердце упало в пятки.
Еще бы.
На мне была куртка с двумя глубокими внутренними карманами, и оба кармана оттопыривались: в них лежали напечатанные на машинке тексты Бродского – листки формата А4, сложенные вчетверо. Всего, наверное, двадцать пять или тридцать листков. Разумеется, я страшно боялся, что на границе меня обыщут. В московском аэропорту, откуда я вылетал в Амстердам, мой портфель и два чемодана досмотрели очень тщательно, досконально. Но, к счастью, меня самого обыскивать не стали.
Самая длинная поэма Иосифа, «Горбунов и Горчаков» – в «Остановке в пустыне» она занимает более сорока страниц, а в машинописи, вероятно, без малого пятьдесят, – просто не влезла бы в карманы моей куртки. Тогда – в 1968–1969 годах – в Ленинграде даже не было американского консульства. Так что Карл Проффер умудрился доставить машинопись из Ленинграда в Москву, а оттуда, из посольства, отправить с дипломатической почтой.
Итак, вы переправили стихи через границу. Это потребовало немалого мужества – ведь вы совершили этот поступок уже после столкновения с властями. Давайте вернемся вспять и обсудим ваш допрос сотрудниками КГБ.
Да, меня допросили во время той же поездки в Россию – шестой по счету, в 1968 году. Именно тогда КГБ в конце концов за меня взялся. Точная дата у меня где-то записана, но дело было на первый или на второй день после моего приезда в Ленинград. Думаю, ту поездку мы начали с Москвы. В конце августа я жил в одной ленинградской гостинице47.
Я возил по России довольно большую группу – полный самолет народу. Группу спонсировал «Корпус по обмену гражданами» (КПОГ), волонтерская организация, у которой был успешный опыт налаживания контактов между американцами и их коллегами в России. Было несколько студентов, но также в группу входили зрелые люди, работавшие воспитателями в детских садах, пожарными или водителями грузовиков: широкий срез американского общества. Итак, если американским воспитателям детских садов хотелось посетить советский детский сад, КПОГ мог это организовать. А если американским пожарным хотелось посетить советскую пожарную часть, тоже.
С советской бюрократией вечно были проблемы, и я имел дело с весьма неприятной дамой, заместителем директора гостиницы. Однажды она подошла ко мне и объявила довольно неприятным голосом: «Вам нужно увидеться с директором. Он должен обсудить с вами некоторые проблемы». «Хорошо», – сказал я. Она подошла к какой-то закрытой двери и постучала. По-видимому, это была переговорная для служебных надобностей. Дама куда-то исчезла, а ко мне подошли два сотрудника КГБ, высоко держа свои удостоверения, чтобы я увидел, что они из Комитета государственной безопасности. С этого начался допрос, продлившийся два часа с гаком. Оба сотрудника назвали мне свои имена – Владимир и Николай, оба эти имени использовал Ленин – конечно, своих настоящих имен они мне не сказали. Оба выглядели как профессионалы в своей области, обоим было то ли сильно за тридцать, то ли немного за сорок.
Владимир был старше и говорил больше всех, а Николай был лингвист, именно он владел английским, хотя, насколько помню, на английский мы ни разу не переходили. Весь допрос был проведен на русском языке. Первым делом они выдвинули несколько крайне суровых обвинений: дескать, в 1960 году я поехал на своем «Фольксвагене» из Ленинграда на север, доехал до окрестностей некоего советского военного объекта, о котором я, разумеется, ничего не знал. Как вы помните, я держал путь туда, где, как мне сказали, я смогу поручить специалистам помыть мою «грязную машину». Как мне показалось, когда я ответил, что вообще не знал, что побывал в окрестностях военного объекта, они мне поверили.
Примерно год назад я пришел к мысли, что они использовали это начальное обвинение в качестве чего-то вроде потемкинской деревни. Другими словами, на деле они ничуть не подозревали меня в шпионаже за военными. Но, выдвинув суровое обвинение в мой адрес, они могли продемонстрировать, что с ними шутки плохи.
Вскоре после начала допроса они довольно сурово спросили: «А почему в Польской Народной Республике вы пытались избегать наших братских служб безопасности?» Очевидно, они получили доступ к досье польской секретной полиции, досье восьмилетней давности. Свой ответ я тоже помню: «Mne prosto nadoelo», надоело, что у меня сидят на хвосте. Что ж, мне и вправду это надоело. Я ответил правдиво. Но это была только часть правды. Главная причина состояла в другом: я хотел, чтобы Адам Подгорецкий ускользнул от тайной полиции, чтобы он избежал задержания и допроса.
Об этом они наверняка знали. Почему они не спросили: «Ну а кто таков тот польский гражданин, который с вами ехал?» Если они намеревались взяться за меня как следует, почему они не заявили: «Нам известно, что вы высадили своего пассажира там-то»? Но они не затронули эту тему. Можно предположить, что у них была расшифровка моего разговора с Адамом, записанного на пленку, так что они не видели необходимости расспрашивать об этом. Словом – это дошло до меня лишь намного позднее – они обходились со мной довольно милостиво. Во второй раз, в Киеве в том же месяце 1968 года, они тоже не задавали мне таких вопросов.
Однако тогда мне показалось, что оба сотрудника стараются на меня сильно давить. Это впечатление подкрепляла одна подробность – сбоку от них, на столе, лежали две тетради из сброшюрованных отдельных листов. Похоже на черновик диссертации историка. Каждая тетрадь – не меньше двух дюймов в толщину. Очевидно, там были плоды слежки, которую они вели за мной не меньше одиннадцати лет: прослушивания моих разговоров – разговоров лицом к лицу и телефонных, наружного наблюдения за мной во всех шести поездках в СССР, кроме первой, 1956 года. На этих листках, сброшюрованных в толстые тетради, было все, как-то связанное с моими поездками в СССР.
Конечно, они так и не позволили мне просмотреть хоть один лист из этих тетрадей, но кое-где заложили бумажками страницы, с которыми, возможно, им понадобилось бы свериться.
Итак, как вы помните, в 1966 году моя дочь Заинька заболела, и мы покинули Россию спустя три недели. В этой связи они мне кое-что сказали: «Ну да, мы пристально наблюдали за вами и провели бы эту беседу в 1966 году, но ваша дочь заболела, и мы повели себя тактично». Оглядываясь на прошлое, я нахожу возможным, что это было сказано совершенно искренне.
Но это не объясняет, почему они не провели беседу со мной в 1967 году – в год моего знакомства с Иосифом. В 1966 году в Москве состоялась моя третья встреча с А. Ф. Лосевым, престарелым исследователем античности и религиозным мыслителем; в начале 1930‑х он три года просидел в сталинских лагерях. Когда я ехал на машине к нему на дачу в Подмосковье, несколько автомобилей КГБ следовали за мной, а затем припарковались неподалеку. Однако, насколько могу припомнить, эти два сотрудника не упоминали имя Лосева.
А вот имя Бродского прозвучало почти в начале допроса в 1968 году. Сотрудники желали знать, чтό я обсуждал с Бродским. Что ж, я сказал им, что мы обсуждали поэзию, и, насколько помню, в какой-то момент я упомянул имя Ахматовой. Их реакция была, думаю, вполне предсказуемой. Они разъяснили мне совершенно четко, что для них она «ненавистная, одиозная фигура». Выражение «odioznaia figura» я запомнил. Разумеется, им вспомнилась ее сильная поэма «Реквием», где ярко изображена жестокость КГБ48 во время больших чисток 1930‑х годов, жестокость, которая обрушилась на сына Ахматовой и Николая Гумилева.
Я не попытался встать на защиту Ахматовой. Но, возможно, Владимиру, как и мне, уже было известно, что Бродский считает Ахматову не только великим поэтом, но и «самым лучшим человеком из всех, кого он встречал за всю жизнь».
Также они расспрашивали о нескольких людях из моей группы. В группе была женщина, которая родилась и выросла в России, но давно уже жила в США. Насколько помню, она преподавала русский язык и литературу в колледже Рид и либо ушла на пенсию прямо перед поездкой, либо собиралась на пенсию, она говорила, что хочет «пока жива, еще разок» увидеть родные места. Сотрудники КГБ спросили, как вышло, что она свободно владеет русским языком, а затем – почему ей захотелось снова оказаться в России.
В моей группе было примерно девяносто человек, но лишь два или три человека знали русский язык с рождения или серьезно изучали его. Насколько припоминаю, Владимир и Николай расспрашивали меня обо всех этих людях. Но большая часть их вопросов касалась моих контактов и разговоров с Бродским. Живо помню, что под конец допроса они донельзя четко разъяснили мне: если я намерен снова приезжать в СССР и встречаться со смутьянами или с теми, кто неприязненно относится к режиму, с такими как Бродский, «вы будете докладывать нам о своих разговорах с ним». Эту фразу я помню живо. Она прозвучала как приказ, определенно как директива, которую мне придется выполнять – отвертеться не позволят.
Свой ответ я тоже помню дословно – я сказал им: «Ia mogu zhitʼ bez Rossii», и я думал, что буду вынужден жить так до конца своих дней – обходиться без России. Только благодаря тому, что СССР ушел с мировой арены, а Россия вернулась, мне удалось – это было в январе 1991 года – после долгого перерыва возобновить свои поездки в Ленинград и Москву. Поводом стала первая международная конференция о жизни и творчестве Бродского, состоявшаяся в Ленинграде. Я прочел доклад на русском языке о переводе с русского на английский и с английского на русский. Ключевыми наглядными примерами служили мой собственный перевод «Бабочки» Бродского и великолепный перевод Бродского из Эндрю Марвелла – «Глаза и слезы». Как вам известно, я совершил еще четыре поездки в Россию, последний раз – в августе 1993 года.
Позвольте мне напоследок сделать еще два существенных замечания о допросе в КГБ. Первое: под конец первого допроса в Ленинграде, продлившегося не меньше двух часов, они чуть ли не извинились за свою первоначальную суровость. Владимир пояснил: «Вначале мы обязаны держаться жестко. Мы не знаем, кто вы и какие у вас намерения». Я помню выражение: «Ne znaia cheloveka». Владимир продолжил: «Мы должны были говорить сурово. Мы были обязаны выяснить у вас, зачем вы находились в окрестностях советского военного объекта». Тем самым они намекали, что к тому моменту – спустя, наверное, часа полтора с начала допроса – узнали меня настолько хорошо, чтобы прийти к выводу: я действительно не шпион. Но вначале они не были в этом уверены и думали, что я могу оказаться шпионом. А теперь фактически заявили мне: «Теперь-то мы вас знаем. Вы всего лишь профессор, приличный человек, а не шпион. Просто вы слишком близко общаетесь с такими, как Бродский».
Второе: в Ленинграде они перед тем, как распрощаться со мной, сказали: «Мы позвоним в вашу гостиницу в Киеве» – там я должен был вместе со своей группой остановиться на следующей неделе. Разумеется, о моей поездке они знали всё: мой маршрут во всех подробностях, в каких городах я побываю, в каких гостиницах буду жить, когда истекает моя виза. Я недоумевал, зачем им нужно увидеться со мной снова, но эта встреча действительно состоялась.
Зачем им захотелось увидеться со мной снова? Они уже задали мне все вопросы, на которые я мог ответить, вопросы по поводу Бродского и нескольких членов моей группы. Они донельзя четко разъяснили, что если я однажды снова приеду в СССР и буду встречаться с такими, как Бродский, то стану видеться и с ними самими – буду им докладывать.
Они дали понять, что вы будете видеться не просто с сотрудниками КГБ, а конкретно с этими двоими? Они подразумевали именно это?
Хороший вопрос. Вряд ли ко мне приставили только этих двоих сотрудников. Уверен, были и другие. Владимир и Николай подразумевали: вы будете видеться с сотрудниками органов безопасности, с сотрудниками КГБ.
Но в Киеве у вас состоялась встреча с теми же двоими сотрудниками КГБ.
Да, с теми же самыми. Они пытались вести себя почти по-дружески – пожалуй, так вполне можно сказать. Они заехали за мной в гостиницу и отвезли меня куда-то, в очень уютную комнату, и коньяк у них был отменный. Не помню, была ли какая-то еда – возможно, была. Но дело было вечером, и они разлили коньяк по рюмкам, и мне запомнилась фраза: «Ну-с, по нашему наполовину устоявшемуся обычаю, позвольте нам…» – намек, что теперь мы почти наполовину друзья. Мне кажется, они, возможно, подразумевали под этим, что прониклись ко мне симпатией. Разумеется, вполне возможно, что они просто были хорошими актерами и в глубине души, пожалуй, по-прежнему питали ко мне недоверие или подозрение.
Логичнее всего предположить: они надеялись за коньяком и разговорами выудить из вас больше информации, чем сумели выудить окриками и угрозами.
Вполне вероятно, это входило в их намерения, но не припомню, чтобы в Киеве они выудили у меня какую-то дополнительную информацию. А ведь они могли бы задать вопросы о массе разных вещей, но и в этот раз, как и в Ленинграде, не задали.
Но в любом случае на сей раз они запугивали вас не так усердно.
Откровенно говоря, киевский допрос я не назвал бы неприятным – он был почти приятным. Я выпил их коньяка, совсем немножко, остерегаясь захмелеть. И в определенный момент кто-то из них – кажется, тот, что был помоложе, – сказал: «А я, знаете ли, женат. Моей дочери одиннадцать лет». Он сказал мне, как ее зовут. И принялся почти лирично рассказывать о том, какая она маленькая и невинная. Она ничего не знала о том, чем занимается ее отец, – возможно, и хорошо, что не знала.
Но теперь я размышляю вот над чем: Владимир и Николай знали о моих встречах с Бродским в Ленинграде в 1967 и 1968 годах, так почему же они не распорядились обыскать меня, когда вскоре после той киевской встречи я вылетал из московского аэропорта в Амстердам? Возможно ли следующее объяснение: на деле они пренебрегли своими обязанностями сотрудников КГБ и, в сущности, позволили мне вывезти рукописи за границу? Даже не знаю. Недавно я обсудил это с Джимом Сканланом из университета Огайо, и он тоже не знает, возможно ли такое объяснение.
Вы постоянно возвращаетесь к этому нюансу. Да, и впрямь странно. Почему они не взялись за вас в 1967 году?
Давайте расскажу, что побудило меня пересмотреть свою оценку ситуации и заронило мысль, что они пытались каким-то образом оберегать меня и оберегать Бродского, в особенности Бродского. Я пришел к этому выводу постепенно, скрепя сердце. В 1968 году мне это определенно не приходило в голову.
В Киеве – при той куда менее неприятной, чем первая, встрече – они могли бы задать мне вопрос: «Возможно, Бродский передал вам или предлагал рукописи для вывоза за границу с целью перевода или публикации?» Но они ни разу не задали мне этот вопрос. Предполагаю, если бы задали, я был бы вынужден сказать им правду. Не знаю, к чему бы это привело.
Но вместо этого они в основном просто спрашивали о ваших разговорах?
Ну да, они хотели знать, какие разговоры мы вели.
Итак, теперь, спустя много лет, вы приходите к совершенно иным выводам по поводу этих столкновений с КГБ. И к чему вы в итоге пришли?
Иные выводы определенно напрашиваются. В каком-то смысле я рад, что к ним пришел. В другом смысле эти выводы меня просто ошеломили. Напрашивается вывод, что КГБ действительно обошелся со мной мягко. Не столько со мной, сколько с Бродским. Они сознательно позволили мне вывезти рукописи за границу. Мой предыдущий рассказ был правдив, но отражал неполную картину и тем самым вводил в заблуждение. Я недавно говорил, что, вероятно, меры безопасности были менее строгими, потому что я летел из Ленинграда в Киев – то есть не за пределы СССР.
Что ж, это верно в отношении моего вылета из Ленинграда, но затем я вместе со своей группой вылетел из Киева в Москву, а вскоре вылетел из Москвы за границу. А в московском аэропорту мне не устроили личный досмотр. Как и в прошлый раз в Ленинграде, пограничники очень дотошно обыскали мой портфель и чемоданы. Но они не заглянули в карманы моей куртки и не попросили вынуть все из карманов. Все это они вполне могли сделать. Так почему же не сделали? Итак, если моя версия соответствует действительности, если они и впрямь сознательно не стали распоряжаться, чтобы пограничники устроили мне личный досмотр, а, возможно, даже распорядились, чтобы пограничники особенно дотошно обыскали только мой портфель и чемоданы, то, разумеется, они поступили мягко не ради меня. Они поступили мягко ради крупного русского поэта, а в более широком смысле – ради блага русской литературы.
Предположение интересное, поскольку из него вытекает: даже сотрудникам КГБ было известно, что стихи Бродского гениальны. Я определенно не ожидала бы, что в американском ФБР знают толк в литературе.
Например, в Америке как-то не ожидаешь, что пограничники знают хоть одного американского поэта. Как-то не ожидаешь, что полицейские знают в лицо Ричарда Уилбура. Или А. Э. Столлингс. Конечно, в отличие от Бродского, она не была героиней громкого судебного процесса, но даже если бы такое случилось, я как-то не ожидала бы, что у обычных людей есть четкое мнение о ее поэзии.
Я бы никогда не подумала, что среднестатистические сотрудники КГБ хорошо разбирались в поэзии – по крайней мере, достаточно тонко, чтобы иметь свое мнение – положительное или негативное – о поэзии Иосифа. А теперь вы выдвигаете предположение, что они представляли себе масштаб его таланта.
Да, ведь если отклонить эту версию, единственное другое объяснение – крайняя безалаберность или некомпетентность, а трудно вообразить, что в КГБ или погранслужбе такое было возможно.