Впервые генетика культуры как новая область исследований была открыта в начале 1920-х гг. акад. Н. Я. Марром и его учениками. Был определен ее предмет – генезис и эволюция культуротворческих процессов, предложен специальный комплекс генесиологических методов для их исследования, очерчена содержательная область, обозначен круг ключевых проблем.
В 1926 г. в Российской (Государственной) академии истории материальной культуры по инициативе акад. Н. Я. Марра была учреждена и весьма активно работала под его руководством секция генетики культуры, которая в общей структуре ГАИМК получила особый межотраслевой статус, выступая своего рода теоретико-методологическим центром всей Академии[21]. И хотя это первое специализированное учреждение по изучению генетики культуры и просуществовало всего четыре с небольшим года – с 1926 по 1929 г., – за это время его сотрудникам удалось сделать необычайно много, а главное – было задано само направление дальнейших поисков на десятилетия вперед[22]. Странно, но именно эта наиболее ценная страница научного творчества Н. Я. Марра как раз и оказалась на долгие десятилетия совершенно забыта и не рассматривалась ни одним из исследователей, изучавших его наследие. Заблуждения «нового учения о языке», засилье «марристов» и сталинские репрессии 1930-х гг. затмили в памяти последующих поколений ученых то главное, что открыл науке акад. Марр.
Изучение фундаментальных и прикладных проблем генетики культуры, предпринятое в рамках деятельности этой секции, объединило крупнейших отечественных ученых различных специальностей: акад. Н. Я. Марр (председатель), акад. С. Ф. Ольденбург, акад. В. В. Бартольд, акад. С. А. Жебелев, чл. – корр. Б. В. Фармаковский, чл. – корр. Д. К. Зеленин, чл. – корр. Д. В. Айналов, чл. – корр. А. Е. Пресняков, чл. – корр. А. А. Спицын, А. А. Миллер (заместитель председателя), Н. Н. Павлов-Сильванский (секретарь), И. И. Мещанинов, С. И. Руденко, П. П. Ефименко, М. В. Серебряков, И. А. Орбели, Д. А. Золотарев, К. К. Романов, Г. И. Боровко (Боровка), Н. М. Маторин, С. И. Ковалев, Н. И. Гаген-Торн, И. И. Яковкин, от аспирантов – М. И. Артамонов, А. А. Иессен и др. Причем в работах секции помимо сотрудников Академии принимали участие специалисты, не принадлежавшие к ее составу: сотрудники Музея антропологии и этнографии АН СССP В. Г. Богораз-Тан, Б. Н. Вишневский и Л. Я. Штернберг; глава московской палеоэтнологической школы Б. С. Жуков; одаренная ученица Марра, литературовед и специалист по античной филологии О. М. Фрейденберг, а также многочисленные сотрудники и аспиранты из Яфетического института АН СССP и т. д.
Однако начавшаяся в нашей стране в конце 1920 – начале 1930-х гг. советизация и догматизация науки, а затем и последовавшие гонения на все генетические отрасли знания на корню пресекли тогда это в высшей степени важное направление. Была дискредитирована вся генетическая терминология, особенно применительно к изучению социально-культурных процессов, а смысл некоторых генетических понятий был существенно редуцирован (например, изучение антропогенеза, социогенеза и этногенеза именно в 1930–1950-х гг. было сведено в основном к поискам начального периода их происхождения в первобытности). Это и понятно: работать над этими фундаментальными генетическими вопросами было безопаснее на далеком материале первобытности, чем на основе изучения их дальнейшего протекания в более близких к современности эпохах. Такое редуцированное понимание генетического вопроса отчасти укоренилось в отечественной научной литературе и даже обыденном сознании. В результате была сделана попытка изгнать саму идею изучения генетического аспекта развития из области общественных наук, подменив ее сталинским истматом, что привело к длительному торжеству агенетизма (термин Б. Ф. Поршнева) в нашей стране. Поэтому когда в последующем исследователи вновь приходили к постановке культурогенетических проблем, все приходилось начинать заново, повторяя во многом траектории научного поиска своих предшественников. Так, например, в 1968 г. Ст. Лем в своем труде «Философия случая» выдвинул стохастическую концепцию культурогенеза[23]. Согласно Ст. Лему, культурогенез – это длительный процесс самоусложняющейся игры, которая, не имея внешних парадигм, должна создавать их сама[24]. Ст. Лем писал так: «Культурогенез есть заполнение люфта между сообществом и миром, т. е. того промежутка, в котором мир, получив от сообщества адаптационную дань, сохраняет по отношению к нему нейтралитет»[25]. По его мнению, чем для внешнего выражения органической жизни служит код наследственности, тем для сознательной жизни – язык данного этноса. Между специализацией или видообразованием в природе, с одной стороны, и генезисом языков, который сопровождает культурогенез – с другой, существуют как общие сходные черты, так и определенные динамические различия. Поэтому оба эти процесса, по словам Лема, могут (хотя только отчасти) служить друг для друга моделями[26]. В результате своих размышлений Лем приходил к построению обобщенной модели генетического процесса: «всякий творческий процесс, развертывающийся в достаточно обширных масштабах, характеризуется недоопределенностью на стадии зарождения, затем стадией парадигматического укрепления и, наконец, упадком».
Ст. Лем обращал особое внимание на стохастичность в процессах культурогенеза. Он указывал, что этот люфт между сообществом и миром постепенно начинает заполняться поведенческими актами, поначалу случайными, а затем прилаживающимися друг к другу по законам зарождающегося культурного синтеза. По словам Лема, «процесс культурогенеза – это нечто гигантское, растянутое на века (когда данная культура возникает из предыдущей) или даже на десятки тысячелетий (когда, как на заре антропогенеза, надо было “все придумать самим, на традиции не опираясь”)»[27]. Далее он утверждал, что культура, рождающаяся из другой культуры, тоже под давлением полученной ею наследственности, не столь многосторонне свободна, как была какая-нибудь протокультура при своем зарождении. Поэтому Лем приходил к выводу, что «при начале культурогенеза вариабельность была самой большой, и тогда возникли тысячи форм культуры, чьих поздних потомков смогла впоследствии зафиксировать сравнительная антропология. Поэтому же существовавшая вначале автономия в выборе направлений развития подверглась в дальнейшей истории культуры постепенным ограничениям, хотя полностью не исчезла»[28].
Воздействие концепции культурогенеза Ст. Лема прослеживается в той или иной степени в работах многих исследователей, затрагивавших данную тематику (в том числе у А. П. Окладникова, Л. Н. Гумилёва, Э. С. Маркаряна, Ю. М. Лотмана, М. К. Петрова, В. П. Бранского, А. Я. Флиер, А. А. Пелипенко, И. Г. Яковенко и др.).
Примерно с конца 1950-х и в большей степени с 1960-х гг. в нашей стране началось трудное возрождение генетических исследований в общественных науках (а не только в биологии, как до сих пор считалось). Однако ситуация усугублялась еще и тем, что, как справедливо подметил Л. Грэхэм, «идеологические органы партии на самом деле продолжали в высшей степени критически относиться к использованию генетического подхода при объяснении человеческого поведения. В то же время ученые всего мира начинали придавать все большее значение именно такому подходу»[29]. Краткий ренессанс историко-генетических исследований второй половины 1960–1970-х гг. был слишком непродолжителен, хотя и ярок (Б. Ф. Поршнев, А. П. Окладников, Л. Н. Гумилёв, Э. С. Маркарян, С. А. Арутюнов, Ю. И. Мкртумян, В. М. Массон, В. С. Бочкарев, М. М. Камшилов, В. П. Алексеев, Вяч. Вс. Иванов и др.). Однако в эти годы у еще неоформившейся «генесиологической парадигмы» появились более успешные в силу ряда обстоятельств «парадигмальные соперницы» (системный подход, кибернетика, а затем и синергетика), которые «перетягивали» потенциальных приверженцев «генесиологического» подхода. Тем не менее в трудах второй половины XX в. продолжает уточняться терминологический аппарат и появляются первые попытки изучения собственно проблем культурогенеза и этногенеза. Здесь следует обратить внимание на то, что к постановке культурогенетических проблем отечественные ученые пришли, во многом отталкиваясь, как и в 1920-х гг., от конкретно-исторических исследований процессов этногенеза, которые уцелели лишь в силу политико-конъюнктурной востребованности[30]. И более того, даже получили в советской науке в 1930–1970-х гг. довольно широкое распространение[31].
В числе первых, кто в отечественной науке подошел к осознанию исключительной важности и теоретико-методологической плодотворности генетического изучения культуры, был Эдуард Саркисович Маркарян. Научное творчество Маркаряна весьма многогранно и обширно, оно еще ждет своего всестороннего исследования. Здесь ставится значительно более узкая по своему масштабу задача выявления генезиса и основных этапов в развитии культурогенетических изысканий этого неординарного ученого.
Научное становление Маркаряна началось со времени поступления в 1953 г. в аспирантуру на кафедру истории зарубежной философии МГУ. Это были благодатные годы «оттепели», когда оказались возможными творческое развитие и относительно свободное освоение достижений зарубежной и отечественной науки. Напряженная и кропотливая работа над темой кандидатской диссертации «Исторический очерк и критический анализ концепции общественного круговорота»[32], знакомство в подлиннике с трудами Дж. Вико, Н. Я. Данилевского, О. Шпенглера, А. Дж. Тойнби и других видных представителей культурно-исторической школы заложили прочный теоретико-методологический фундамент и сформировали устойчивый интерес молодого ученого к различным теориям развития культуры (органицизму, диффузионизму, цивилизационизму, эволюционизму и т. д.). Заметное влияние на формирование его концептуальных представлений оказали идеи американских культурологов и антропологов, придерживавшихся неоэволюционизма и мультикультурализма (Л. Э. Уайт, Дж. Стюард, М. Харрис, М. Салинс, Э. Р. Сервис и др.), причем со многими из них он был лично знаком и состоял в длительной переписке. В отдельных работах Маркаряна также ощущается идейная близость культурфилософским поискам и футурологическим прогнозам Ст. Лема, работы которого он неоднократно цитировал в своих собственных произведениях. Вместе с тем на формирование научных взглядов и мировоззренческих принципов Э. С. Маркаряна решающим образом повлияло (и в тех условиях не могло не повлиять!) господствовавшее в СССР материалистическое учение – диалектический и исторический материализм.
С начала 1960-х гг., заинтересовавшись интенсивно развивавшимися в те годы в естественных науках кибернетикой и системными исследованиями, Маркарян одним из первых в нашей стране поставил беспрецедентную задачу сопряжения системного подхода с исследованием эволюционных социокультурных процессов, прилагая его основополагающие принципы к изучению общественной жизни людей, человеческой деятельности и самому феномену культуры. В этот период у него устанавливаются контакты с группой известных ученых, специализировавшихся в области системного анализа (Д. М. Гвишиани, В. Н. Садовский, А. А. Малиновский, И. В. Блауберг, Г. П. Щедровицкий, Э. Г. Юдин и др.). Хотя справедливости ради следует отметить, что, несмотря на дружеские связи Маркаряна с названными исследователями (особенно с Д. М. Гвишиани и В. Н. Садовским), эти контакты все же не переросли в результативное научное сотрудничество – слишком разнились области их исследований. Поэтому разработка принципов системного изучения культуры и общества является целиком его собственной заслугой. В это же время он приступил к подготовке своей докторской диссертации «Методологические проблемы системного исследования общественной жизни», которая была защищена в 1967 г. в Институте философии АН СССР. Идеи этой диссертации во многом задали траекторию последующей исследовательской деятельности Э. С. Маркаряна в течение последующих примерно двух десятилетий.
С конца 1960 – начала 1970-х гг. Э. С. Маркарян приступил к разработке культурологической теории. Для рассматриваемой тематики исходной основой послужили три взаимосвязанных направления его исследований:
• концепция общества как универсальной адаптивно-адаптирующей системы;
• концепция деятельности людей как специфической разновидности информационно направляемой активности живых систем;
• концепция культуры как универсального надбиологического способа (технологии) деятельности, аккумулирующего актуальный социальный опыт и выполняющего в обществе негэнтропийную функцию.
Исходным пунктом рассуждений Маркаряна стало признание того факта, что любая система – от простого живого организма до общества – стремится к самосохранению и самовоспроизводству. Если система утрачивает возможность вырабатывать механизмы, препятствующие нарастанию энтропийных процессов, то она распадается. Таким механизмом применительно к обществу выступает культура, в которой и проявляется социальная природа человека. На этой основе Э. С. Маркаряном было предложено и обосновано понимание культуры как специфически характерного для людей способа деятельности и объективированного в различных продуктах результата этой деятельности[33]. Следовательно, с этой точки зрения культура охватывает собой всю систему внебиологически выработанных средств и механизмов, благодаря которым мотивируется, стимулируется, направляется, координируется, программируется, исполняется и обеспечивается человеческая деятельность, а ее личностные и коллективные субъекты воспроизводятся и изменяются[34]. Вне деятельности, подчеркивает Э. С. Маркарян, культура существовать не может, как не может существовать человеческая деятельность вне ее историко-культурного контекста.
Концепция культуры как универсальной технологии (способа) человеческой активности была разработана Э. С. Маркаряном в результате синтеза нескольких идей и их концептуальной переработки[35]. Одна из них была выражена в характерной для американской культурной антропологии традиции широкого понимания культуры, которая обычно трактовалась там как важнейшее явление общественной жизни людей и с которой полностью солидаризировался Э. С. Маркарян. Однако ни одна из используемых в зарубежной науке трактовок природы культуры не казалась начинающему исследователю вполне убедительной. И это во многом было обусловлено именно тем, что в антропологии США, как считал Маркарян, попросту отсутствовали категории, которые были способны задать общее процессуальное поле для приложения понятия культуры.
В то же время, по его мнению, в советском обществознании эти категории были достаточно разработаны, будучи выражены в понятиях человеческой деятельности (жизнедеятельности) и социальной практики. Как известно, начальные основы теории деятельности (или деятельностного подхода) были заложены еще в 1920–1930-х гг. в рамках культурно-исторической школы в советской психологии (А. Р. Лурия, С. Л. Рубинштейн и А. Н. Леонтьев, опиравшихся на труды Л. С. Выготского, работы Н. Н. Ланге, а также учение К. Маркса и Ф. Энгельса, в частности их «трудовую концепцию»)[36]. Основную проблему в данном случае Маркарян видел в том, что без этих четко выраженных категорий адекватное осмысление генеральной функции культуры оказывается невозможным. Вместе с тем он считал, что категория человеческой деятельности в контексте советского обществознания нуждалась в качественно новой системной интерпретации, идущей в унисон с системным переосмыслением понятия культуры. Только в этом случае обсуждаемая категория была бы способна выразить процессуальное поле общественной жизни людей[37]. Примерно в это же время параллельно в довольно близком по духу направлении развертывалась изыскания Г. П. Щедровицкого в области развития деятельностного подхода и создания общей теории деятельности (в 1961–1971 гг.), а затем разработки системомыследеятельностного подхода (с 1971 г.)[38]. Здесь, кстати, следует вспомнить также и о весьма интересных заседаниях Московского методологического кружка при философском факультете МГУ под руководством Г. П. Щедровицкого. Деятельность этого методологического кружка, приходившаяся на 1952–1958 гг., совпала с годами учебы Маркаряна в аспирантуре по кафедре истории зарубежной философии МГУ. Поэтому он имел счастливую возможность принимать участие в этих заседаниях со своими близкими друзьями – М. К. Мамардашвили и В. Н. Садовским; кроме них в этом кружке также состояли Б. А. Грушин, А. А. Зиновьев, О. И. Генисаретский, А. Г. Раппапорт и др. Однако воздействие разработок Г. П. Щедровицкого в области общей теории деятельности на формирование идей Маркаряна о деятельностной подоснове культуры, а также их сравнительный анализ нуждаются все же в отдельном дополнительном изучении.
Важнейшим итогом собственных самостоятельных системных исследований Э. С. Маркаряна как раз и явилась категория культуры, понятой в качестве универсальной технологии (способа) человеческой деятельности, призванная выполнять конечные адаптивные функции. Идея культуры как адаптивного измерения человека, как уже было отмечено выше, зародилась в антропологии США[39]. Однако заложенный в данной идее потенциал, по мнению Маркаряна, не был развит там в полной мере. Основываясь на этой идее, исследователю удалось разработать концепцию культуры как адаптивно-адаптирующего механизма общественного организма.
Одно из важнейших положений докторской диссертации Маркаряна состояло в утверждении, что степень плодотворности научной теории об определенном классе явлений находится в прямой зависимости от разработки принципов генезиса данных явлений. Отталкиваясь от данного положения, Э. С. Маркарян закономерным образом поставил перед собой цель проведения специального исследования, посвященного осмыслению происхождения феноменов общественной жизни людей, человеческой деятельности и культуры. Таким образом, продолжая системные исследования общественной жизни людей, исследователь пришел к выводу, что лишь системный поиск генезиса этого специфического типа жизни позволит понять его внутреннюю природу. Следовательно, размышления Маркаряна двигались от освоения достижений органической философии культуры (Дж. Вико, И. Г. Гердер, Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, О. Шпенглер) к постижению системной природы социокультурных процессов, затем от разработки узловых принципов системного анализа общества и культуры к осознанию скрытого в генетическом изучении культуры мощного теоретико-методологического потенциала. Сама постановка вопроса о деятельностной природе культуры задавала направление мысли в сторону выявления генетических проблем ее перманентного порождения и диалектического самовозобновления[40]. При этом дополнительными импульсами для актуализации этой идеи в научных поисках Маркаряна вполне могли выступить и освоение достижений американской культурантропологической мысли, и дискуссии конца 1960 – начала 1970-х гг. (в том числе по проблемам этногенеза на страницах журнала «Природа»), и весьма возможное знакомство с опубликованной в 1969 г. в «Вопросах философии» статьей Ст. Лема «Модель культуры», представляющей собой фрагмент одной из глав его книги «Filozofia przypadku», в которой обосновывается стохастическая концепция культурогенеза[41]. Сыграла здесь, видимо, свою роль и имевшаяся терминологическая матрица – «-генез»: если изучаем антропогенез, социогенез и этногенез, то в этой связи следует рассматривать также и культурогенез.
В рамках философско-культурологического направления в изучении культурогенеза узловое основополагающее значение имеет работа Э. С. Маркаряна «О генезисе человеческой деятельности и культуры». В этой работе 1973 г. Маркарян, по сути, реанимирует генетизм как концептуальный подход, позволяющий объяснить, «обнажить “сердцевину” изучаемого явления и понять основные причины его возникновения»[42]. По мнению Э. С. Маркаряна, генетическое объяснение явления занимает совершенно особое место в ряду иных типов научного объяснения. Это обусловлено тем обстоятельством, что генетический подход позволяет рассмотреть объект исследования «в естественно чистом» виде; в таких его простейших и выражающих самую суть явления связях и отношениях, уловить которые становится гораздо более трудным или вообще невозможным при анализе его более развитых состояний[43]. Для генетического объяснения культуры и человеческой деятельности Маркарян привлекает данные общей теории систем, теории организации, кибернетики и ряда других новых на тот момент синтетических дисциплин. В связи с этим он предлагает разрабатывать основы системно-генетических исследований, призванных, по его мнению, выразить синтез системного подхода с принципом генетизма. При этом он рассматривает системно-генетическое исследование как одно из частных проявлений системно-исторического типа исследования[44], а генетизм – как одно из проявлений историзма[45].
В этой связи Э. С. Маркарян специально подчеркивал методологическую роль системно-генетического анализа проблем генезиса культуры. Имея самостоятельную ценность, подобный анализ позволяет понять суть данного явления и создает необходимые теоретические предпосылки для исследования его развитых состояний, а также проведения прогностических исследований. «Чтобы стать действительно эффективным, – указывает Э. С. Маркарян, – генетический подход к культуре должен быть органически связан с исследованием изучаемого объекта в его развитом состоянии»[46].
В онтологическом плане Э. С. Маркарян рассматривает культурогенез как один из аспектов процесса исторического развития, увязывающий «звенья культуры в некую целостность, представляя ее как реально функционирующую и развивающеюся систему»[47]. Отмечая, что общая проблема генезиса общества обычно рассматривалась до него в двух основных аспектах (антропогенез и социогенез), Маркарян приходит к заключению, что наряду с ними «было бы целесообразно выделить и третий аспект – культурогенез». Эту мысль исследователь пояснял следующим образом: «В этом случае антропогенетический аспект выражал бы проблему формирования человека современного типа, социогенетический – становление социальной организации первобытного общества, культурогенетический же – выработку присущего людям особого способа деятельности в целом. Единство же этих трех аспектов можно было бы выразить понятием “системогенезис” или “системогенез” человеческого общества»[48]. Таким образом, именно Маркарян одновременно с А. П. Окладниковым[49] и независимо от него ввел в отечественный лексикон термин «культурогенез». Параллелизм развертывания мысли здесь наблюдается вплоть до терминологических совпадений. При этом Маркарян, видимо, также интуитивно опирался на разработанную еще в середине 1940-х гг. теорию системогенеза акад. П. К. Анохина[50].
Критикуя предложенный Маркаряном подход, московский философ Ю. И. Семёнов указывал на то, что в данном случае нельзя ограничиться объявлением культуры основой, программой поведения человека. Необходимо ответить на вопрос, что лежит в основе этой программы, почему в данном обществе существуют именно такие, а не иные нормы, культурные ценности, почему культура этого общества именно так, а не иначе ориентирует, побуждает действовать человека. Иными словами, нужно найти объективную основу той части культуры, той части общественного сознания, которая определяет человеческое поведение, выступает как его программа. Как заключает Ю. И. Семёнов, подобного рода понимание сущности человека обусловливает определенный подход к проблеме перехода от биологического к более высокому качеству. Следовательно, эта проблема выступает как вопрос о становлении не общества, а культуры. В результате, по мнению Семёнова, проблема социогенеза подменяется проблемой культурогенеза[51]. Хотя имен в данном случае Семёновым и не приводится, но в этом анонимном выпаде нельзя не узнать завуалированной критики взглядов Э. С. Маркаряна, нашедших свое отражение в его монографии «О генезисе человеческой деятельности и культуры». Придерживаясь марксистской теории исторического материализма, Ю. И. Семёнов заключает, что предпосылками культурогенеза на рубеже перехода от хабилисов (поздних предлюдей) к неоантропам и Ноmo sapiens (сформировавшимся людям), т. е. в ходе второго скачка антропосоциогенеза, явились понятийное мышление, язык и воля. По его мнению, это, во-первых, отделило производственную деятельность от условно-рефлекторной, социальное начало в деятельности – от биологического; а во-вторых, это положило начало духовному творчеству, духовной культуре, пусть даже в самых примитивных ее формах[52]. Иначе говоря, при таком толковании, «культурогенез» – это первоначальный период феноменального зарождения культуры в эпоху первобытности, являвшийся лишь производным следствием социального развития этого времени. Следовательно, Семёнов явно принижает роль культуры в становлении человека, продолжая настаивать на двуедином характере процесса антропосоциогенеза и отрицая весьма плодотворную идею Маркаряна об антропосоциокультурном триединстве «системогенеза» человеческого общества[53]. Маркарян категорически возражает против подобного рассмотрения культуры, при котором она выступает лишь как некий производный эпифеномен общества. Такую позицию, свойственную не только Семёнову, но также многим советским и современным обществоведам, ученый считает в корне ошибочной и принципиально неверной. Согласно его глубокому убеждению, в процессе генезиса общественной жизни людей именно зарождение, развитие культуры и создало само общество. В этом смысле только признание одновременности и теснейшей взаимообусловленности в протекании процессов антропогенеза, социогенеза и культурогенеза дает необходимые и достаточные основания для адекватного понимания проблемы происхождения культуры, человеческого общества и самого человека.
В своих исследованиях Маркарян последовательно придерживался и продолжает придерживаться монофилетической трактовки генезиса культуры (культурогонии). Базируясь на трудовой гипотезе Ф. Энгельса, он пишет, что изучение проблемы соотнесения материально-производственной и духовно-производственной типов деятельности однозначно доказывает, что генетически исходным элементом общества выступила сфера материального производства. «Она явилась именно тем исходным, определяющим звеном, которое повлекло за собой всю структурную цепь социокультурного типа организации»[54]. На этой основе исследователь приходит к выводу, что все остальные стороны его производительной, созидательной деятельности «генетически потенциально были заданы в материально-производительной деятельности, выразившей в своем становлении качественно новый тип коллективного отношения к среде»[55]. Такова, по его словам, «исходная посылка, лежащая в основе историко-материалистического монизма, утверждающая генетическую первичность материально-производственной деятельности, как условия возникновения качественно нового внебиологического по способу своего осуществления, социокультурного русла развития жизни, несущего в себе необходимые стимулы для постепенной выработки всех наиболее существенных специфических признаков человеческой жизнедеятельности»[56].
Между тем в современных исследованиях по проблеме зарождения культуры все отчетливее звучит вывод о том, что, видимо, не следует все же сводить культурогонию к единому линейному процессу. В свете последних археологических и палеоантропологических данных значительно более обоснованной является полифилетическая гипотеза генезиса культуры[57]. Сейчас можно утверждать, что фактически имели место тысячи культурогоний каждой первобытной общины. Новейшие исследования вполне подтверждают гипотезу акад. Н. Я. Марра о том, что процесс культурогонии не имел какого-то явно выраженного начала или мифической прародины[58]. Происходил чрезвычайно сложный процесс трансформации форм жизнедеятельности приматов в формы жизнедеятельности австралопитеков, потом питекантропов, потом людей[59]. В культурогонии инстинкты постепенно вытесняются осмысленными формами поведения и способами символизации[60]. По всей вероятности, культурогония складывалась из целого множества диалектических скачков в различных сферах жизнедеятельности первобытных людей.
Зарождение феномена культуры на нашей планете – это совершенно особая по своей сложности, комплексности и значению проблема. В этом смысле следует согласиться с Э. С. Маркаряном, что принципы решения этой проблемы должны нести ключ к пониманию тех стимулов и механизмов эволюционной самоорганизации жизни, благодаря которым на планете и стало возможным радикальное преодоление мощных барьеров, задаваемых базовым, биологическим способом естественной (т. е. регулируемой объективными законами мироздания) регуляции жизненных процессов и утверждение на Земле качественно нового способа такой регуляции – культуры.
Таким образом, культурогония – это феноменальное зарождение культуры, а культурогенез – процесс перманентного порождения и диалектического самовозобновления культуры внутри различных локальных общностей[61]. Некорректность трактовки культурогенеза как «зарождения культуры в эпоху первобытности» уже была самым убедительным образом показана в новейшей литературе[62]. Лишь инерционность мышления и терминологии ряда исследователей может служить оправданием для употребления данного термина в столь редукционистском значении. На данный момент после капитальных работ Э. С. Маркаряна, В. М. Массона, В. С. Бочкарева и А. Я. Флиера можно уже с уверенность утверждать, что подобный ограниченный взгляд на культурогенез представляет собой не более чем историографический архаизм.
Что же касается древнейших этапов дальнейшего становления культуры, то их было бы тогда возможно определить как процессы палеокультурогенеза, поскольку для них был присущ целый ряд характерных особенностей, которые весьма их отличают от последующего культурного развития (дипластия, «прелогичность» и «мифологичность» мышления, партиципация, трудмагизм, полигенизм и синкретичность различных форм деятельности, видов изобразительного искусства и т. д.). Поэтому палеокультурогенез плавно вытекает из культурогонии – это уже не «рождение», а постепенное созревание культуры в процессе последующего интеллектуального и духовного роста человека[63].
В новейших своих работах Э. С. Маркарян приходит к убеждению, что проблема генезиса общественной жизни людей, присущего им общего способа деятельности, а также проблема выживания и развития современного человечества (а вместе с ним и огромного множества других форм жизни на планете) оказываются органически сопряжены друг с другом[64]. Поэтому в работах Маркаряна красной нитью проходит мысль о том, что изучение проблем порождения, самообновления и самосохранения культуры имеют колоссальное научное значение для разработки стратегии устойчивого развития человечества не только в настоящем, но и будущем. Это связано в том числе и с исключительной актуальностью изучения проблем генезиса кризисных ситуаций на самых разных уровнях социокультурной действительности, а также разработки методов и технологий их преодоления. Но здесь следует подчеркнуть, что для всестороннего и комплексного исследования вопросов культурогенеза требуется тесное объединение усилий представителей множества дисциплин общественных и естественных наук.
На основе проведенных многолетних исследований Э. С. Маркаряном был сделан в последние годы крайне важный вывод о том, что культурологическая теория должна базироваться на осмыслении процессов генезиса культуры (культурогенеза), а также установления законов и механизмов ее воспроизводства и изменений именно как особого системного образования, призванного обеспечить существование обществ в процессах их взаимодействия с природной и социокультурной средой[65].
Значительное место в работах Э. С. Маркаряна занимает вопрос о соотношении новаций и традиций в процессах культурогенеза. В силу своей основополагающей роли, вопрос о новациях и традициях затрагивался в значительном числе философско-культурологических работ[66]. Здесь важно подчеркнуть, что в исследованиях Э. С. Маркаряна на первый план выходит именно культурогенетический аспект изучения традиций и инноваций. Он определял культурную традицию как выраженный в социально организованных стереотипах групповой опыт, который путем пространственно-временной трансмиссии (передачи) аккумулируется и воспроизводится в различных человеческих коллективах[67]. Размышляя над проблемой дихотомии «традиция» – «изменение», Э. С. Маркарян полагает, что многие теоретические трудности возникают у исследователей по той причине, что они смешивают понятия «новация» (новшество) и «инновация» (нововведение). Он обращает внимание, что в англоязычных странах термин «новация» вообще не выделен. Между тем различение данных понятий имеет, по убеждению Э. С. Маркаряна, ключевое значение для понимания динамики традиции. Исследователь четко дифференцирует два состояния механизма этой динамики, говоря об опыте новационном и стереотипизированном, т. е. принятом (индивидами или группами). Инновация, по его словам, относится как раз ко второму состоянию, выражающему начальный этап формирования традиции.
В 1978 г. в Ереване по инициативе Маркаряна состоялась первая в Советском Союзе конференция, посвященная вопросам этнокультурной традиции. Именно на этой конференции впервые прозвучала мысль о необходимости создания общей теории культурной традиции и были очерчены ее предметные границы. Традиция была определена как механизм самосохранения, воспроизводства и регенерации этнической культуры как системы. Традиции включают в себя процесс и результаты стереотипизации как сгусток социально-исторического опыта людей[68]. Таким образом, традиция понимается как один из механизмов изменения общества. Развитие культуры, в частности развитие этнической культуры, выражается в процессах инноваций и их стереотипизации. Под инновацией понимается введение новых технологий или моделей деятельности, а под стеоретипизацией – принятие этих моделей определенным множеством людей в пределах соответствующих групп. «Динамизм современной социальной жизни людей, – особо подчеркивал Э. С. Маркарян, – не должен создавать иллюзии того, что механизм культурной традиции перестал играть в ней существенную роль»[69]. В связи с этим он указывал, что культурная традиция и в наши дни продолжает оставаться универсальным стабилизирующим и селективным механизмом, действующим во всех сферах социального организма. По его глубокому убеждению, без актуализации этого механизма общественная жизнь людей была бы просто немыслима. «Правда, временные интервалы действия стереотипизированных, социально организованных форм опыта стали, – замечал при этом Э. С. Маркарян, – как правило, несравненно короче, чем в эпоху традиционалистского развития общества»[70]. Для многих из них, по его словам, признак межпоколенной передачи опыта, который обычно связывается с понятием традиции, уже не является характерным, ибо они могут заменяться (порой неоднократно) в рамках одного поколения. Однако при этом, отмечал ученый, выраженные в этих формах типовые варианты неизмеримо усложнились и увеличились[71]. Главная идея, высказанная Маркаряном в ходе прошедших тогда в Ереване дискуссий, была такова: «Культурная традиция в наши дни продолжает оставаться универсальным стабилизирующим и селективным механизмом, действующих во всех сферах социального организма… Различия в проявлениях культурной традиции в прошлые и современные эпохи должны быть соответственным образом дифференцированы и типологизированы. Но это должно производиться в пределах единого круга явлений, интегрируемого общим понятием “культурная традиция”»[72].
В конце 1970 – начале 1980-х гг. Маркарян заложил теоретические основания интегративной науки о динамике традиций, названной им традициологией. Именно благодаря приложению традициологических принципов к эволюции человеческого общества, как считает Маркарян, было бы возможно получить результаты равновеликие тем, которые были получены благодаря формулировке Ч. Дарвиным принципов естественного отбора применительно к эволюции биологических систем. Здесь важно подчеркнуть, что основной упор делается Маркаряном на концепцию социальной самоорганизации, и традиция понимается как ее база, поскольку изучение традиции должно проходить прежде всего в соответствии с фундаментальными принципами самоорганизации[73]. Поэтому, согласно взглядам Э. С. Маркаряна, традиция – это нечто, находящееся в постоянном движении, изменении; и источник этого движения в ней самой: «динамика культурной традиции – это постоянный процесс преодоления одних видов социально организованных стереотипов и образования новых. Рассмотренный с системно-кибернетической точки зрения, он выступает в качестве стержня процесса социальной самоорганизации»[74].
Диалектика взаимного преодоления традиций и инноваций представляется Э. С. Маркаряну следующим образом: изобретенная новация проходит строгий отбор (селекцию), в ходе которого она прививается к актуальному социокультурному опыту, становясь инновацией. Затем процесс стереотипизации инноваций приводит к их закреплению в традиции, которые в свою очередь выступают фундаментом для появления очередных новаций. При этом зачастую чисто случайные обстоятельства приводят к удержанию в живой социокультурной практике одних новаций и отбраковке других. Поэтому любая традиция – это бывшая инновация, и любая инновация – в потенции будущая традиция. «В самом деле, ни одна традиционная черта не присуща любому обществу искони, она имеет свое начало, откуда-то появилась, следовательно, некогда была инновацией. И то, что мы видим как инновацию, либо не приживется в культуре, отомрет и забудется, либо приживется, со временем перестанет смотреться как инновация, а значит, станет традицией»[75]. В процессе развития культуры, культурные традиции «никак не могут предвосхитить всего реального многообразия условий и ситуаций даже самой стабильной среды их существования»[76]. В результате изменения условий существования в культуре активизируются адаптивные процессы, проявляющиеся в трех основных подсистемах культуры: природно-экологической, общественно-экономической и социорегулятивной. Поддерживая эту идею ученого, В. Е. Давидович и Ю. А. Жданов отмечают, что на этом уровне механизм естественного отбора сменяется традициями культуры, мутации уступают место культурным инновациям[77].
Э. С. Маркарян абсолютно верно указывал на не вполне оправданное противопоставление культурной традиции и творческого начала активности людей, поскольку оно действительно применимо лишь при статическом рассмотрении. «Однако если подходить к изучению традиции с точки зрения развития, динамики, то столь жесткое противопоставление оказывается неправомерным, ибо любая инновация, если она принимается множеством входящих в ту или иную группу людей, стереотипизируется и превращается в традицию, – доказывал ученый. – Поэтому динамика культурной традиции – это постоянный процесс преодоления одних видов социально организованных стереотипов и образования новых»[78]. Следовательно, делал вывод исследователь, «важно не противопоставлять инновацию традиции в целом, а рассматривать ее как одну из сторон механизма функционирования традиции, диалектически противостоящую стабилизирующей его стороне… Это единственный способ, который помогает понять развитие традиции не только как результат внешнего воздействия, но и как следствия ее самодвижения». Исследователь, анализируя творчество людей с точки зрения идей самоорганизации, призывал отказаться от его этизации и эстетизации, которая нередко встречается в литературе. Он особо обращал внимание на диалектический, амбивалентный характер творческой деятельности, которая может иметь как негэнтропийную (созидательную), так и энтропийную (деструктивную) направленность. По мнению Маркаряна, являясь потенциальным источником повышения организации и увеличения адаптивных возможностей социальной системы в новых условиях, инновации сами по себе могут в разной степени дестабилизировать ее, повышая в ней состояние энтропии. «Лишь благодаря стереотипизации принимаемых группой инноваций, – подчеркивает ученый, – кривая энтропии в принципе может пойти на снижение»[79]. Поэтому, согласно концепции Э. С. Маркаряна, творчество следует рассматривать как мощный адаптивный механизм, благодаря которому социальные организмы приводятся в соответствие с возникающими в окружающей среде изменениями[80]. Приведенные теоретические положения данной концепции показывают насколько близко подошел этот неординарный мыслитель еще в конце 1970-х – начале 1980-х гг. к выявлению самой сути процессов самоорганизации в культурогенезе, синергетичности культуры.
Концептуальное значение имеет убедительно обоснованный Э. С. Маркаряном изоморфизм между культурогенетической и биолого-генетической программами передачи наследственной информации. Он исходит из того, что традиция, по его мнению, связана с аккумуляцией и передачей внегенетической информации, предполагая такие формы группового поведения, которые всецело основаны на научении. Оговариваясь, что хотя традиция по своей природе принципиально отлична от генетически передаваемой информации, Э. С. Маркарян все же считает, что понимание ее сути предполагает ее сравнение с процессом аккумуляции и передачи опыта средствами биолого-генетических механизмов. Это связано с тем, что исследователь рассматривает место и роль традиций в процессах культурогенеза и развития исторических общностей людей во многом как эквивалентные месту и роли генетических программ в процессах эволюции биологических популяций. Основываясь на этом, Маркарян полагает, чт. е. все основания утверждать, что это функционально и структурно подобные явления[81]. Их подобие как раз и обусловлено действием общих законов самоорганизации, проявлением которых выступают обязательные для любых форм жизни программы деятельности, несущие концентрированный опыт поколений и соответствующие механизмы его отбора и закрепления[82]. Здесь Э. С. Маркарян опирался на разработки акад. П. К. Анохина и других физиологов, согласно которым одна из важнейших особенностей любых живых форм состоит в том, что они, благодаря использованию информации как основного средства системной организации, оказываются способными к опережающему отражению действительности[83].
Рассмотренная с этой точки зрения культурная традиция исторических общностей людей, по убеждению Маркаряна, представляет собой специфическое проявление группового стереотипизированного опережающего отражения: «Принципиально отличаясь от программ биологических популяций своей внегенетической природой, она вместе с тем подобно этим программам выступает в виде обобщенных (генерализированных) моделей вероятности протекания соответствующих процессов. Будучи направлены на приспособление к предвидимым в этих моделях условиям будущего, культурные традиции, как и генетические программы биологических популяций, ориентированы на существенно важные для выживания устойчивые, стабильные свойства среды»[84].
Начиная с середины 1970-х гг. Э. С. Маркарян в своих работах сосредоточивается на изучении общих принципов социокультурной самоорганизации, которые, по его мнению, базируются на еще более общих, универсальных закономерностях воспроизводственной и эволюционной динамики живых систем[85]. В соответствии с выдвинутой им концепцией, жизненный опыт тотально выражает активность живых систем и предстает как проявление качественно особой жизненной энергии[86]. Он рассматривает эту форму энергии в качестве информационного регулятора активности данных систем, что находит свое выражение в их самоорганизации. Это, по его убеждению, дает объективное основание квалифицировать этот опыт как субстанцию жизни. Исследователь различает два вида жизненного опыта. Первый, базовый, вид зафиксирован в генах биологических проявлений жизни, поэтому фундаментальный механизм биологической эволюции выражен в биолого-генетических мутациях. Второй его вид основывается на социокультурном опыте, полученном посредством обучения. Начальным его этапом является инновация, продуцируемая индивидом, которая была названа Маркаряном культурной мутацией[87]. Пройдя отбор в тех или иных группах, они стереотипизируются в ней. Тем самым инновации преобразуется в коллективные стереотипы деятельности или, выражаясь иначе, в традиции. Таков механизм трансформации второго вида жизненного опыта.
Именно этот принципиальный момент – функциональное и структурное подобие между культурогенетической и биолого-генетической программами передачи единиц наследственной информации – странным образом нивелируется зарубежными представителями меметики[88]. Вместо выявления несомненного эвристического потенциала отмеченного изоморфизма во многих из их работ происходит, по сути дела, отождествление биолого-генетической и меметической (культурогенетической) линий наследования, что предопределяет биологизаторский редукционизм многих их построений.
Представляется, что примененный Маркаряном динамический принцип к изучению проблемы соотношения традиций и инноваций открывает далеко идущие перспективы в исследовании динамики и ритмики культурогенеза. Основываясь на его подходе и учитывая вклад представителей креативистского понимания культуры (А. И. Арнольдова, Э. А. Баллера, Н. С. Злобина, А. С. Кармина, В. М. Межуева), возможно поставить вопрос о творческой активности как имманентном факторе развития культурогенеза, вводя градацию уровней культуротворческой деятельности: от близких к нулевой (рутинное воспроизводство обычаев и простое повторение стандартизированных действий), затем – творческая передача традиций, и наконец – до наивысших проявлений креативности (рождение новых паттернов как синтез антитез, образующий «новую сущность» культуры, эпохи расцвета в развитии культуры локальных цивилизаций, пики творческой активности человека).
Кроме того, принципиально важно, что категория творчества, на которой специально акцентируется здесь внимание, имманентно сочетает в себе как инновационные импульсы, так и культурные традиции. В этой связи А. С. Кармин справедливо подчеркивает: «Творчество – это механизм не только созидания нового, но и удержания старого в “работоспособном состоянии”. Созидая новое, оно не просто отвергает старое, а преобразует его, развертывает заложенные в нем потенции»[89]. Это позволяет в конкретном культурогенетическом исследовании учитывать не только исключительно одни инновационные проявления (как предлагал А. Я. Флиер), но и сами культурные традиции, представляющие собой базовую основу в развитии любой культуры (на чем настаивают Э. С. Маркарян, Ю. И. Мкртумян, К. В. Чистов и С. Н. Артановский), тем самым выявляя диалектическую сопряженность традиций и новаций, которая и составляет порождающую сердцевину и базовый движущий механизм процессов культурогенеза. С одной стороны, инновация служит потенциальным источником образования стереотипов культурных традиций. С другой – традиции выступают в качестве необходимой предпосылки творческих процессов создания того фонда, путем комбинации элементов которого во многом и осуществляются эти процессы. Более того, сами традиции обычно и задают им общую направленность[90]. Вместе с тем диалектизм сопряжения традиции и инновации – это еще и преодоление традиции в ходе порождения новаций; любая инновация преодолевает установившуюся традицию и тем самым развивает и обогащает данную конкретную культуру[91].
Таким образом, само соотношение инноваций и традиций в различные периоды развития изучаемой этнокультурной целостности может выступать в качестве одного из косвенных показателей для определения уровня как процессов развития отдельных сфер культуры (изобразительные искусства, литература, наука и пр.), так и общей динамики культурогенеза в целом (несколько огрубляя, это можно представить в следующем формализованном виде: Т > И – преобладает «традиционная культура»; И > Т – доминирует «креативная культура»; Т = И – превалирует «сбалансированное равновесие»). Здесь встает вопрос о способах измерения уровней сложности культуры, в которой запечатлевается сила творчества как один из возможных параметров культурогенеза[92]. Но это уже тема для отдельного обстоятельного исследования.
Итак, генезис научных исканий Э. С. Маркаряна, приведший его к культурогенетической проблематике, может быть представлен следующим образом: от постижения системной природы культуры к изучению генезиса культуры; от рассмотрения исходных принципов генезиса культуры к разработке концепции системогенеза как триединства антропосоциокультурогенеза и, наконец, пониманию культурогенеза как порождающей сердцевины культуры (проблема культурного наследования, динамика культурных традиций, дихотомия «традиция» – «изменение», диалектика традиций и новаций, гипотеза «культурных генов» и т. д.). В работах этого исследователя наблюдается существенная эволюция в понимании содержания генезиса культуры: от разработок проблемы зарождения культуры в первобытности к вопросам ее перманентного порождения и диалектического самовозобновления вплоть до современности. Таким образом, можно прийти к заключению, что в значительной мере именно благодаря в том числе усилиям Э. С. Маркаряна были возрождены культурогенетические исследования в России, а сами его работы послужили основой не только для создания одной из самых влиятельных концепций культуры в отечественной науке, но и имели решающее значение для возникновения философско-культурологического подхода в изучении культурогенеза.
19 февраля 2010 г. умер выдающийся советский и российский археолог, востоковед и культуролог д. ист. наук, проф., акад. Российской академии естественных наук и Академии наук Республики Туркменистан Вадим Михайлович Массон. За спиной В. М. Массона – большая, насыщенная событиями жизнь. В ней было все: радость побед и горечь неудач, долгожданные приобретения и безвременные потери, признательность посторонних людей и предательство, казалось бы, близких учеников… И была работа, неустанный труд.
Несомненно, призвание Массона – это история и археология. Ими он занимался и много и с подлинным энтузиазмом. На протяжении полувека В. М. Массон проводил интенсивные полевые работы во многих уголках Средней Азии. Особенно крупные исследования им были развернуты на территории Туркмении. Здесь целенаправленно изучались древности различных эпох – от палеолита до Средневековья. Были открыты сотни новых памятников и сделан ряд крупных открытий. Достаточно назвать Алтын-депе, Джейтун или Яз-депе. Материалы, полученные в ходе раскопок этих памятников, позволили совершенно по-новому взглянуть на древнейшее прошлое Туркмении и всей Средней Азии. В своей знаменитой книге «Средняя Азия и Древний Восток» (Л., 1964 г.) В. М. Массон убедительно показал значительную роль среднеазиатских культур в становлении и развитии древнейшей цивилизации Старого Света. Образно говоря, он открыл миру одну из забытых страниц его истории.
Эта книга принесла В. М. Массону широкую известность и сыграла очень важную роль в его научной биографии. В ходе работы над ней круг его интересов значительно расширился. Кроме традиционной историко-археологической проблематики его чрезвычайно заинтересовали социологические вопросы археологии. Со второй половины 1960-х годов он занялся изучением процесса возникновения и становления производящего хозяйства. Развивая идеи Г. Чайлда и опираясь на новые материалы и методики, В. М. Массон достаточно легко продвинулся в решении указанной проблемы. Особенно ценные результаты им были получены для территории Туркмении. Свою концепцию так называемой неолитической революции В. М. Массон изложил в монографии «Поселение Джейтун», изданной в 1971 г. в Ленинграде.
В 1970-е гг. В. М. Массон продолжал развивать социологическое направление в археологии, одним из лидеров которого он вскоре стал. В центре его интересов теперь оказались древние ремесла и обмен, торговля и палеодемография, погребальный обряд и религия и т. д. Итог своим исследования в этой области он подвел в книге «Экономика и социальный строй древних обществ» (Л., 1976). Работа носит методический характер. В ней дан систематический обзор всех основных приемов и методов изучения древних хозяйственных и социальных систем, известных по данным археологии. В тематическом отношении по ширине и глубине охвата материалов она до сих пор не имеет аналогов как в нашей, так и в зарубежной литературе. Неудивительно, что спустя 30 лет после своего издания эта книга остается востребованной.
Начиная со второй половины 1980-х гг. в работах В. М. Массона постепенно стала преобладать культурологическая тематика. Конечно, это не значит, что он прервал свои конкретные археологические исследования. По-прежнему выходят его работы, посвященные отдельным археологическим памятникам. Прежде всего нужно назвать его книгу «Алтын-депе» (Л., 1981). Он также продолжает заниматься нумизматикой и древней историей Средней Азии. Но основная сфера его интересов все же перемещалась в культурологию. В 1989 г. выходит его книга «Первые цивилизации», которая вызвала большой интерес не только у историков и археологов, но и культурологов и философов культуры. Она стала основным учебным пособием для студентов вузов, изучающих древнейшую культуру человечества. Особо следует отметить, что В. М. Массон одним из первых в нашей науке обратился к исследованию культурологических аспектов археологии. Феномен культуры он отнес к числу важнейших, фундаментальных понятий археологии. По мнению В. М. Массона, археологический материал – это неиссякаемый источник культурологической информации. Он позволяет изучать культуру от самых ее истоков, что является огромным преимуществом археологии. Поэтому исследование культурогенеза является естественной прерогативой археологии и одной из ее основных задач. Культурогенетическими исследованиями В. М. Массон начал заниматься в 1980-х гг. Выходят работы ученого, посвященные анализу механизмов культурогенеза (традиции и инновации), его стадиям, импульсам и ритмам. Для нашей археологии это была совершенно новая тематика. Позднее, в связи с обретением независимости республиками Средней Азии, В. М. Массон актуализирует культурогенетическую проблематику. Он поднимает вопрос о важности культурного наследия для становления и развития молодых государств. В. М. Массон пишет несколько книг по этой теме: «Вопросы культурного наследия» (Ашгабад, 2002), «Древний Кыргызстан: процессы культурогенеза и культурное наследие» (Бишкек, 2003), «Культурогенез древней Центральной Азии» (СПб., 2006). Особо следует выделить последнюю из названных работ. Она носит итоговый характер. На конкретном археологическом материале автор проследил процесс культурогенеза в среднеазиатском регионе на протяжении очень длительного времени – от палеолита до позднего Средневековья. Он выделил основные этапы этого процесса и характерные культурологические особенности той или иной эпохи. По мнению В. М. Массона, существовало несколько типов культурного развития (эпохальный, региональный и локальный). Есть также несколько разновидностей культурных трансформаций и несколько ритмов культурогенеза. В книге в очередной раз подчеркивается важное значение культурного наследия в изучении истории любого народа.
С научными исследованиями В. М. Массона теснейшим образом связана его научно-организационная и педагогическая деятельность. В сущности это были части одного и того же процесса. С юных лет В. М. Массон участвовал в работах археологических экспедиций. Впоследствии он сам организовал и возглавил не одну такую экспедицию. В. М. Массон всегда придавал большое значение полевым исследованиям. Для него было ясно, что успехи молодой среднеазиатской археологии в значительной мере зависят от поступления новых материалов и их своевременного ввода в научный оборот. В молодые и зрелые годы он не только много «копал», но и много писал. Регулярно появлялись его статьи, заметки и книги, в которых публиковались вновь открытые материалы. Для оперативного освещения полевых и кабинетных исследований в Средней Азии В. М. Массон начал издавать такие периодические сборники, как «Каракумские древности» и «Успехи среднеазиатской археологии». По его инициативе и под его руководством проводились многочисленные конференции и симпозиумы, семинары и круглые столы. На их основе издавались тезисы и сборники трудов.
В 1968 г. В. М. Массон был избран зав. отделом археологии Средней Азии и Кавказа ЛО ИА АН СССР и возглавлял это крупнейшее подразделение института в течение 30 лет. При нем отдел превратился в крупнейший центр по изучению археологии древней истории Средней Азии. Его сотрудники проводили полевые исследования во всех основных среднеазиатских регионах и разрабатывали ряд ключевых проблем региональной археологии. Отдел также стал школой, в которой готовились высококвалифицированные кадры для среднеазиатской археологии. Со всех республик Средней Азии и Казахстана к В. М. Массону, М. П. Грязнову, А. М. Беленицкому, А. М. Мандельштаму ехали аспиранты и стажеры. Через несколько лет они, как правило, защищали кандидатские диссертации и возвращались на родину. Со временем эти люди составили ядро среднеазиатских археологов.
В 1982 г. В. М. Массон возглавил ЛО ИА АН СССР. Он взял курс на расширение исследований института и укрепление его внешних связей. Было заключено множество соглашений о сотрудничестве института с другими археологическими учреждениями Союза и ряда зарубежных стран. Благодаря им значительно улучшились контакты ЛО ИА – ИИМК. Примером может служить сотрудничество с Молдавией. В пору директорства В. М. Массона около 30 молдавских археологов смогли пройти стажировку или аспирантуру в институте. Многие из них подготовили и защитили диссертации в его стенах. Сотрудники же института получили доступ к новым молдавским материалам и возможность проводить полевые исследования на Днепре и Пруте. Такого рода сотрудничество было выгодно обеим сторонам.
С распадом Советского Союза положение в институте, как и во всей стране, сильно изменилось. Ухудшилось почти все, и особенно материальное положение сотрудников. Конечно, во всем оказался виноват директор, хотя от него мало что зависело. Между тем в эти тяжелые годы В. М. Массон стремился всячески сохранить и укрепить институт. Он добился его самостоятельности и вернул ему исконное имя – ИИМК. Было также основано новое независимое издание «Археологические вести». Первый номер этого журнала вышел уже в 1992 г. В этот период также значительно расширились международные связи института. Многие его сотрудники смогли тогда побывать в западных странах и познакомиться с достижениями европейской и мировой археологии.
В конце 1990-х гг. В. М. Массон был смещен с постов директора института и зав. отделом Центральной Азии и Кавказа. Он тяжело переживал эти изменения в своей служебной карьере. Стали сказываться возраст и здоровье. Невзирая на все это, В. М. Массон продолжал заниматься наукой. Выходили его книги и статьи, он встречался с коллегами и учениками, бывал на заседаниях Ученого совета.
Вклад Вадима Михайловича Массона в развитие нашей науки и его заслуги перед ней получили всеобщее признание. Он был избран почетным членом многих научных обществ и учреждений, его книги переведены на ряд иностранных языков. Имя Массона широко известно как в нашей стране, так и за рубежом. У многих оно ассоциируется с самой среднеазиатской археологией, для которой он сделал столь много.
В 1999 г. по инициативе и при самом деятельном участии Вадима Михайловича, после почти 80-летнего перерыва, на базе ИИМК РАН, Санкт-Петербургского отделения Института востоковедения РАН и Отдела Востока Государственного Эрмитажа было воссоздано Восточное отделение Российского археологического общества (ВО РАО). Его председателем стал В. М. Массон. В 2002 и 2006 гг. вышли в свет два тома новой серии Записок ВО РАО.
Смерть Вадима Михайловича Массона – это огромная утрата не только для археологов России и стран бывшего Советского Союза, но и всего мира. Но его дело будет жить в трудах его многочисленных учеников, а память о нем навсегда останется в наших сердцах.
Есть люди, встречи с которыми запоминаются на всю жизнь. Мне в жизни выпало счастье знать таких людей. Одним из них был Вадим Михайлович Массон.
Когда я учился в школе, то взахлеб читал популярные книги по археологии. Зенон Косидовский, Вадим Михайлович Массон, К. В. Керам… Их книги были моими настольными. Я читал тогда по археологии все, что можно было достать в книжных магазинах, что было в нашей домашней библиотеке, у знакомых. И представить себе я не мог, что скоро буду слушать в Ленинградском государственном университете лекции о Древнем Востоке самого В. М. Массона, известного ученого-востоковеда, археолога.
Фортуна улыбнулась мне. Пройдя с группой абитуриентов двухчасовое собеседование на кафедре археологии исторического факультета Ленинградского университета, я получил рекомендацию для поступления. Экзамены, поездка в колхоз на Карельский перешеек пролетели удивительно быстро. И вот я уже сижу на лекциях ведущих ученых, привыкаю к незнакомым именам, названиям памятников, журналов, монографий и т. д.
В то время кафедра археологии была богата видными учеными-археологами. В аудиториях, коридорах можно было встретить живых классиков: М. И. Артамонова, Б. Б. Пиотровского, А. Д. Столяра, С. Н. Каргера, Л. С. Клейна, Т. Д. Белановскую, И. И. Борисковского, М. П. Грязнова, Г. С. Лебедева, И. Н. Хлопина и др. Лекции по Древнему Востоку читал нам чл. – корр. Академии наук Туркменской ССР Вадим Михайлович Массон.
Мы любили эти занятия. В назначенное время Вадим Михайлович появлялся в конце факультетского коридора, сизоватого от табачного дыма курилки. Он был в своих мощных очках, высок, худощав, лысоват, значителен. До сих пор в моих ушах звучит его энергичный голос. Его внешность, так поразившая меня, с первых слов отступала куда-то назад и больше не замечалась. Как большой ученый и хороший оратор, Вадим Михайлович хорошо умел владеть аудиторией. Арабские названия памятников и культур поражали своей необычностью и звучали как музыка: Телль-эс-Султан, Хасунна, Самарра, Халаф, Амук, Мерсин, Чатал-Гуюк… Имена археологов, работавших в Египте и Месопотамии, Анатолии и Загросе, Палестине и в горах Тавра, прекрасно запоминались. В. М. Массон знал арабский язык. Как легенду нам, студентам, рассказывали, что этот язык Вадима Михайловича с детства заставлял учить его отец, который был известным ученым-востоковедом, академиком. В семье Массонов знали английский, немецкий, арабский, фарси, все среднеазиатские языки. Несколько поколений этой семьи изучали Среднюю Азию.
Вадим Михайлович большое внимание уделял иллюстрированию своих лекций. Хронологические схемы, характеристики культур, рисунки керамики и пластики заполняли наши конспекты. Вадим Михайлович прекрасно рисовал. За одну пару он мог изрисовать несколько аудиторных досок самыми разнообразными вещами: посудой, предметами быта, строениями, кремнем, оружием и т. д. Перед тем как нарисовать очередной сосуд, он, примериваясь, заглядывал в конспект и потом уже без сверки с оригиналом рисовал на доске. Мы едва успевали за ним, рисуя все новые материалы, которые появлялись на доске в течение пары.
Вадим Михайлович обладал прекрасным чувством юмора, держался со студентами просто, доброжелательно, охотно отвечал на вопросы, приглашал в свою экспедицию в Среднюю Азию. Говоря о ней, не скрывал трудностей и даже опасностей. Мне запомнились рассказы о тарантулах и скорпионах, которых приходилось по утрам выбрасывать из раскопа, куда они за ночь сваливались десятками.
Зачет сдавали мы с удовольствием, без специальной подготовки и обдумывания ответов. Когда студент правильно отвечал, Вадим Михайлович был доволен и ставил зачет.
После окончания курса археологии Древнего Востока наше тесное общение с Вадимом Михайловичем не продолжилось. Однако я видел его на ежегодных сессиях археолого-этнографических пленумов, проходивших весной в ЛО ИА на Дворцовой набережной. Всей группой мы присутствовали на этих собраниях. Кафедра делала все, чтобы ее студентов отпускали с занятий на пленумы. Мы учились, как академично вести полемику, знакомились с результатами новых раскопок, исследований.
Уехав жить и работать в Киев, я имел возможность только читать работы В. М. Массона. Долгое время настольной книгой у меня была фундаментальная «Экономика и социальный строй древних обществ» В. М. Массона. С большим интересом были прочитаны его монографии «Поселение Джейтун», «Алтын-Депе», «Энеолит СССР», где он был одним из авторов и редактором, «Исторические реконструкции в археологии» и другие книги, статьи, выходившие с регулярной частотой. Вадим Михайлович общался и сотрудничал с киевскими археологами Тамарой Григорьевной Мовшей, Аннетой Леонидовной Нечитайло, докторскую диссертацию которой решительно поддержал.
В 1999 г. в Киевском институте археологии состоялась конференция памяти Владимира Федоровича Генинга. Должны были приехать ученые со всех концов бывшего СССР. Среди тезисов, поданных на конференцию, были и тезисы Вадима Михайловича Массона и его супруги Галины Федоровны Коробковой. Вадиму Михайловичу было уже много лет, и я подумал, что он вряд ли приедет в Киев. Однако я ошибся.
Вадим Михайлович выступил с интересным докладом о комплексных обществах. Проблема затрагивала археологические культуры на территории Украины. Мне было приятно, что В. М. Массон внимательно слушал мое выступление по кастовым моделям и их значению для реконструкции древних обществ. После конференции Вадим Михайлович согласился выступить с лекцией в Киево-Могилянской академии, которая была организована при содействии заведующего кафедрой культурологии и археологии Александра Ивановича Погорелого.
Кафедра стала готовиться к встрече академика. На лекцию собрались все, кто успел узнать о ней. Лектор говорил о комплексных обществах, об их особенностях и значении для исторических реконструкций по материалам археологических культур эпохи бронзы Восточной Европы.
Все слушали внимательно, с большим интересом. Даже вышедший на время из строя проектор не помешал.
Я сидел и слушал его, вспоминая те времена, когда учился в Ленинградском университете. Передо мной был все тот же увлеченный своей наукой и идеями человек, страстно доказывавший свою правоту студентам. Только волосы у него стали совсем седыми. Мне казалось, что я снова студент, слушающий лекцию своего профессора.
Мы подарили Вадиму Михайловичу подборку всех наших кафедральных изданий, я подарил свои работы. Вадим Михайлович делился своими новыми проектами, показывал свое удостоверение советника президента Туркменистана.
Провожая Вадима Михайловича Массона до такси, мы вышли на площадь. Шел дождь со снегом. Погода была вполне питерская, хотя это был киевский Подол, а не Дворцовая площадь.
Я не знал, что это была моя последняя встреча с директором Института истории материальной культуры Российской Академии наук (ИИМК РАН), членом Российской академии естественных наук, Академии наук Туркменистана, Королевской академии науки и литературы Дании, почетным членом различных институтов и обществ в Великобритании и других странах.
Таким и запомнился Вадим Михайлович Массон…