Может, тебя это удивит, в этот момент я применяю парфюм.
Да, ma chère, я пока не одета, но мне нравится капнуть им здесь, здесь, здесь, здесь и здесь. Всегда с обеих сторон: симметрия в запахе так же важна, как и во внешности. За ушками, на внутренней поверхности запястий, капельку в ложбинку между грудями.
Ты замечала, как один и тот же парфюм пахнет словно писсуар у одной женщины и жимолостью и жасмином у другой? Так бывает, когда аромат парфюма смешивается с запахом тела. Мне, например, не идет Chanel No. 19. Я быстро это поняла в первые выходы в свет по неприязненным взглядам, беспокойному сопению и сморщенным носам. За годы проб и ошибок я выбрала несколько изысканных спутников.
Крохотные флакончики, да? Просто я никогда не покупаю туалетную воду, которая в основном состоит из спирта, или даже парфюмерную воду, которая чуть лучше. Я предпочитаю духи с высочайшей концентрацией аромата. Пяти капелек хватает на весь день, более высокое содержание парфюмерных масел благоприятно для кожи по сравнению с дешевой пикантной спиртовой дымкой, испаряющейся через несколько часов.
И ты ведь понимаешь, ma chère, что, несмотря на бешеные цены, несколько капель жидкости того стоят. Как большинство качественных продуктов, они выпускаются по роскошной цене в крошечных флаконах, словно маленькие хрустальные банковские сейфы. Взгляни на изысканный дизайн, цвета, формы, как они отражают свет, каждый сам по себе – произведение искусства. На мой взгляд, каждый создает атмосферу.
Аспирин был не единственным сокровищем в маленьком чемоданчике, с которым я покинула Санкт-Галлен.
Предметом вожделения среди моих пожитков был первый взрослый подарок, первая дань почитания меня как женщины. На день рождения профессор подарил мне простой прямоугольный флакон с настоящей хрустальной пробкой, наполненный первым ароматом Коко Шанель.
С тех пор и по сей день Chanel No. 5 всегда со мной. Духи такие женственные, начиная с густого аромата цветов померанца, плавно переходящего в сладковатый запах жасмина и стойкий и нежный шлейф сандалового дерева.
Задолго до того, как фрау Шуртер заставила серьезно задуматься о поездке, этот парфюм наводил меня на мысль, что в Париже решится моя судьба.
Если мне суждено стать портнихой, лучше города, чем столица моды, просто не найти. Я мечтала поработать в ателье, подучиться приемам, стежкам, кройке. И, подобно фрау Шуртер, восхищалась, как Коко Шанель удалось самой всего добиться.
В 1946 году туристы еще не наводнили Европу, как сегодня. Она лежала в руинах, грудах булыжника с остовами разрушенных зданий, будто одна безбрежная гора обломков. Однако Париж был по-прежнему величественным, несмотря на шрамы фашистской оккупации. День и ночь я мерила шагами город в поисках работы и пристанища.
Улицы были засыпаны мусором, каждые несколько шагов приходилось обходить на тротуарах собачий помет, но каждое здание, мимо которого я проходила, ветхое или запущенное, казалось мне дворцом. Я восхищалась высокими окнами и массивными дверями, любовалась через открытые створки со вкусом обставленными комнатами с высокими потолками.
Пачка денег, спрятанных в потайном кармане пальто, таяла день ото дня.
Остановившись в дешевой гостинице у лионского вокзала, я покупала хлеб и сыр в магазинах и пила воду из-под крана, но затраты меня пугали.
Я не забыла первые дни и ночи в Санкт-Галлене. Денег оставалось недели на две. К концу первой я стала экономить на еде, брала тарелку супа в день в недорогом кафе, где можно было посидеть и передохнуть.
С раннего утра до позднего вечера, выйдя из гостиницы, я обходила улочки квартала Сантье – тихие закоулки, где работали за закрытыми деревянными дверями ателье мастера по вышивке, плюмажу, изготовлению пуговиц, плетению кружев. Я ходила от двери к двери, внимательно разглядывая медные таблички с именами и названиями компаний на полированном металле, звонила, искала работу и каждый раз получала отказ. И каждый день, теряя надежду, чувствуя себя глубоко несчастной, возвращалась в гостиницу.
Я отправилась в Париж, мечтая чего-нибудь добиться, а на деле только изнашивала купленные профессором туфли. Я стольким пожертвовала ради мечты, но чем дольше я искала работу, тем больше меня охватывали безнадежность и отчаяние. Я скучала по Лорину и все же каждый день продолжала стучаться в двери, спрашивая и получая отказы, и напоминая себе, что нужно быть сильной, как валькирия, как называл меня Томас, и не прекращать поиски ради сына.
Заканчивался еще один день напрасных поисков, весенний ветерок шевелил на деревьях едва появившиеся листочки на улице Тикетон, когда я свернула за угол на улицу Монторгейль.
Из тех редких случаев, когда меня приглашали обсудить условия возможной работы, я узнала, что очень часто студии располагались на самом верху здания, где помещения были дешевле и лучше освещались, поэтому я научилась стучать и ждать, потом стучать еще раз и еще ждать, прежде чем сдаваться. Я уже собиралась уходить после очередного стука в дверь, когда дверь приоткрылась и угрюмый мужчина окинул меня взглядом. Вид у меня был довольно жалкий, но я подняла голову и спокойно посмотрела на него.
– Слушаю вас, чем обязан? – нерешительно спросил он с заметным акцентом.
У него были темно-карие глаза, черные волосы, острый длинный нос и кожа на порядок смуглее, чем у французов.
– Я ищу работу, – попробовала я спросить по-итальянски. – Отличная портниха, модельер и закройщица.
Он пристально смотрел на меня. Я понимала, что он видел не землячку, а отчаявшуюся дешевую работницу.
– Входите, – буркнул он без намека на вежливость или дружелюбие. – Посмотрим, что вы умеете.
Он широко распахнул дверь и показал на широкую витую лестницу.
– Мы наверху, – сообщил он и зашагал через две ступеньки.
Я ринулась за ним, невзирая на голод и усталость.
Летняя жара ушла, в холодном ателье рано темнело, дни стали короче, воспоминания о голоде и бездомных скитаниях заставляли меня корпеть над стежками. Маэстро улыбался только, когда клиенты приходили понаблюдать, как идет дело, или забрать заказ. Мастерская специализировалась на вышивке вечерних платьев бисером и блестками. Хозяин взял меня, потому что ему была нужна лишняя пара рук для простейшей работы. Жалованье было мизерным, но справедливости ради скажу, что я многому научилась, хозяин стал поручать мне более сложную работу и разрешал ночевать на кушетке у дальней стены. Работала я усердно, хотя пришивать бисер по рисункам других было совсем неинтересно.
Я проводила время в полном одиночестве, не ища компании, представляя, что сейчас делает малыш Лорин. Я все время о нем думала и, хотя он был далеко, почти физически ощущала его присутствие, словно фантомную боль в ампутированной конечности.
Каждую неделю я посылала письмо фрау Шуртер в Санкт-Галлен, умоляя ее рассказывать Лорину, как я по нему скучаю, как люблю, и вернусь, как только хорошенько научусь, чтобы открыть свою мастерскую.
Каждую неделю я заворачивала заработок между страницами бумаги, оставляя себе только на самое необходимое. Ответов я не получала, никому не сообщая обратного адреса.
К Рождеству поток клиентов возрос, женщины заказывали к празднику что-нибудь особенное. В канун Рождества я работала как в обычный день. В Париже я жила уже почти семь месяцев, но так и не приобрела друзей, с которыми можно было праздновать.
Весь день я работала и с приближением ночи гнала от себя мысли о Рождестве. В прошлом году Лорин вряд ли понимал, что происходит, но в этом году он будет поражен. Я представила, как он ходит вместе с Шуртерами вокруг елки и поет рождественские песни. Отложив работу, я прошлась по улицам, подглядывая в кафе и бары за счастливой жизнью, бурлившей вокруг. Кругом царило особое ликование, больше, чем в обычные праздники. Назад, в мастерскую, я поднималась по лестнице целую вечность.
К моему удивлению, в мансарде горел свет, хотя я, уходя, все выключила. Из кухни послышался шум, и, когда я вошла, появился маэстро с двумя сколотыми бокалами и бутылкой вина в руках.
– С Рождеством, землячка, – весело сказал он. – В такую ночь нельзя быть одной.
Он поставил бутылку на поцарапанный рабочий стол и вручил мне бокал.
Я выдавила вежливую улыбку.
– Спасибо, но…
– Надо же отпраздновать.
Он говорил торопливо, а глаза странно бегали. Знакомый взгляд. Я так часто видела его у отца – маэстро был пьян.
– Buon natale![11]
Он глотнул вина.
– Cin Cin[12], – ответила я, подняв бокал и не пригубив вина. – Я вернулась за шапкой и шарфом.
И поставила бокал на стол.
– Извините, меня пригласили к друзьям.
Подхватив шапку и шарф с вешалки за дверью, я повесила авоську и повернулась перед тем, как уйти.
– С Рождеством, maestro![13]
Следующие несколько часов я гуляла по улицам города, сделав большую петлю до Вандомской площади, где наблюдала, как из машин выходили дамы в блестящих меховых шубках с галантными мужьями, до площади Согласия и назад вдоль Сены, которая ночью казалась медленной и мутной. Когда я вернулась, маэстро ушел. На столе остались пустая бутылка и бокалы. Мне стало так одиноко, и я долго не могла заснуть. В такие ночи я вспоминала Томаса и последнюю проведенную вместе ночь в Оберфальце. Я не знала, жив ли он, погиб ли, а может, пропал на просторах России или Восточной Германии.
Я ничуть не удивилась, что, когда в небе над остроконечными крышами засверкали ракеты, возвещая наступление нового, 1947 года, маэстро опять появился в ателье. Было десять минут первого, и я уже лежала в постели, когда услышала, как открылась дверь. В комнате было так холодно, что я спала в толстой хлопчатобумажной ночной рубашке и теплых носках, но набросила жакет и встала с постели. Мы встретились на кухне. В руках он сжимал два бокала и бутылку шампанского.
– С Новым годом! – воскликнул он, намереваясь расцеловать меня в щеки.
Я отступила, и между нами оказался стол.
– Не открывайте, я не пью.
– Но, bella[14], – засмеялся он. – Это же шампанское! Новый год!
– А мне нужно выспаться, – возразила я, пытаясь подавить дрожь в голосе. – Вы сами сказали, что завтра нужно закончить заказ, а если я не высплюсь, то и работать не смогу.
– Ах, я забыл, что завтра праздник. Можешь поспать.
Он хитро поглядывал на темный вход в крохотную кладовку, служившую мне спальней.
– Нам нужно выполнить заказ, маэстро, мадам Фурнель рассердится, если мы не закончим вовремя. А в другой раз и вовсе не придет, найдет других.
Я посчитала, что угроза потерять лучшую клиентку приведет его в чувство, но он только рассмеялся.
– Ах, tesoro[15], тебе нужно больше отдыхать.
– Я отдыхаю, когда сплю, – ответила я, стараясь не выходить из себя.
Он начал срывать с пробки серебристую фольгу. Я обошла стол и вырвала из его рук бутылку.
– Маэстро, вам пора уходить. Мы ведь не хотим, чтобы случилось такое, о чем потом будем сожалеть.
– Ну, bella, почему мы будем сожалеть о небольшом празднике?
Он шагнул вперед, обнял меня за талию и притянул к себе.
Я подняла руку и посмотрела ему в глаза.
Его руки скользили по моим бедрам.
– Маэстро, – рассердилась я, – я разобью бутылку о вашу голову, и потом вы меня выгоните. Или я разобью ее о свою голову, пойду в полицию и заявлю, что вы на меня напали.
Он побелел как полотно, и мне стало его жалко.
– Вы ведь неплохой человек, – продолжила я мягче, – просто одинокий, как и я. Но еще раз меня никто не изнасилует. Ясно?
Весь день следующей субботы я шила себе жакет. Купив недорогую ткань, я разложила ее на большом рабочем столе. Вдохновленная моделями Шанель и вязаными жакетами, которые дома, в горах, носили крестьяне, я выкроила простой прямой силуэт, забыв обо всем под ритм ножниц.
Только я начала сметывать жакет, как в дверь постучались. У меня заколотилось сердце. Заглянув в глазок, я увидела мадам Фурнель.
Не успела я открыть дверь, как она пронеслась мимо меня, не дожидаясь приглашения войти.
– Маэстро здесь?
Она так запыхалась, что едва могла говорить.
У нее была грузная фигура, и четыре пролета винтовой лестницы, как бы величественно они ни смотрелись, дались ей нелегко.
– Нет, – ответила я, – до понедельника не появится.
Мы с маэстро разговаривали по-итальянски, и мой французский был похож на исковерканный итальянский, но мадам Фурнель меня поняла.
– Ох, только не это!
Она побледнела и от выступившей на лбу испарины казалась больной.
– Садитесь, мадам Фурнель, отдохните, – предложила я, выдвигая стул из-за стола, за которым работала. – Я принесу вам воды.
Когда я вернулась из крохотной кухни – если мойку и одинокую конфорку можно считать таковой, – она не сидела на месте. Она нависла над столом, разглядывая только что раскроенную ткань, перемещая детали по столу, рассматривала простой сметочный шов.
– Ваша работа? – не поднимая глаз, спросила она.
– Да, – ответила я.
– Правда?
Она взглянула на меня.
– Все сами, никто не помогал?
Я забеспокоилась. Вдруг она решит, что ткань краденая или я использую хозяйскую мастерскую в личных целях.
– Я шью в свободное время, – объяснила я. – Накопила на ткань и купила самую дешевую, лучше не могла себе позволить.
Мадам Фурнель потерла ткань между пальцами.
– Сами придумали фасон, раскроили и сметали? – пробормотала она больше для себя, чем для меня.
Я немного успокоилась и тщательно продумала ответ. Не хватало еще нарваться на неприятности – люди так ревностно относились к фасонам, – но я решила признаться:
– Да, меня вдохновляет Шанель… люблю ее работы и стиль. Но основа все же из моих родных мест.
– А откуда вы родом?
– Альпы, – ответила я и добавила: – Северная Италия, – не ожидая, что ей это о чем-то говорит.
– Акцент у вас неитальянский, – задумчиво глядя на меня, заметила она и, вернувшись к моей работе, резко заключила: – Здесь вы только растрачиваете свой талант.
Она выпрямилась во весь рост, насколько позволяло плотное телосложение, и заглянула мне в лицо.
– На вашем месте я бы быстренько собрала вещички и ушла отсюда.
Я тупо смотрела на нее. Что за ерунду она несет?
– Я предлагаю вам работу, – с подчеркнутым терпением произнесла она. – Платить буду вдвое больше, чем маэстро, и обеспечу хорошее обучение. На бисере и блестках вы только зря тратите время.
Я на мгновение остолбенела и потеряла дар речи, но работа с настоящим кутюрье и учеба были мечтой всей моей жизни. Кроме того, побег от периодических попыток маэстро затащить меня в постель был бы очень кстати.
– Так вы идете или нет? – спросила она и, переведя дыхание и придя в себя, уже мягче продолжила: – Я спешу, и в эти выходные придется как следует поработать. У нас запарка.
– Дайте мне пять минут, мадам. Я с вами.
Насчет срочности мадам Фурнель не преувеличивала. В такси по дороге в ателье она объяснила, что больше не работает на себя, а продала компанию и вошла в новый дом моды, и у нее меньше трех недель, чтобы закончить новую коллекцию. Она пояснила, что отчаянно ищет опытных портних и считает, что я буду там процветать.
Я уже дрожала от страха, от неожиданного побега и первой в жизни поездки на такси, и ее короткое объяснение не подготовило меня к смене крохотного ателье на новое рабочее место.
Номер тридцать по авеню Монтень был не обычным домом, а небольшим особняком. Шестиэтажное здание возвышалось на углу улицы, и каждый из пяти этажей купался в свете, проникавшем через шесть огромных окон. И только под серой крышей мансарды комнаты уменьшались до человеческих размеров.
В здании работало множество маляров, окрашивавших его стены в белый и серый цвета.
Я остановилась у подножия лестницы, опершись о чугунные перила, чтобы прийти в себя. Всего несколько лет назад я жила в простой горной деревушке и сейчас чувствовала себя в центре вселенной.
– Ну, следуйте за мной, – скомандовала мадам Фурнель, словно спеленатого младенца, неся на руках раскроенный мной жакет. – У нас всего три недели, чтобы закончить первую коллекцию.
Она пыхтела, взбираясь по лестнице, пробираясь мимо людей, бегающих вверх и вниз. Я еще никогда не видела такой армии рабочих и старалась не отвлекаться.
– Нужно сшить девяносто платьев.
Она остановилась на лестничной площадке. Дверь перед нами вела в большое ателье. Десятки мастериц и несколько мужчин склонились над тканями, стояли рядом с манекенами, скалывали материю булавками, что-то изменяли, пришивали, подрезали. Несмотря на суету и движение, в зале стояли тишина и атмосфера всеобщей глубокой сосредоточенности.
– Мне нужны опытные портнихи. Когда мэтр купил у меня компанию, я привела мастериц с собой и наняла еще нескольких, но рабочих рук все равно не хватает.
В конце комнаты стоял невысокий лысеющий человек и рассматривал на манекене недошитое платье. Рядом с ним ожидали распоряжений помощники, мужчина и женщина.
Мадам Фурнель прошагала прямо к этой четверке, а я плелась следом.
– Месье Диор, – обратилась она, и человек обернулся.
У него было пухлое лицо, тонкие губы и острый нос. Я понятия не имела, кто это, помню, что меня поразили его грустные глаза с нависшими веками. Судя по тому, что я вскоре узнала, ma chère, он просто был измучен.
– Да, мадам Фурнель. Чем могу помочь?
И снова повернулся к манекену.
– Видите, я занят.
Помощники испепелили мадам Фурнель взглядами, и она выпрямилась в полный рост.
– Понимаю. Поэтому и наняла эту молодую женщину.
– Она шьет? – не глядя на меня, спросил он.
– Превосходно.
Его взгляд на мгновение задержался на мне, словно бабочка перед тем, как упорхнуть.
– Тогда она ваша.
Мадам Фурнель фигурой напоминала бочку на тонких, как булавки, ножках, и, несмотря на умение создавать сказочные наряды, в которых по ателье с лебединой грацией фланировали манекенщицы, она неизменно носила простой синий костюм. Она была настоящей волшебницей: взяв в руки длинные портновские ножницы или пухлыми пальцами вдев нитку в иголку, она ловко и быстро творила чудеса, создавая из мягкой ткани нечто изумительное. Она приходила на помощь в нужную минуту – а таких критических моментов, требовавших ее немедленного вмешательства, было более чем достаточно.
Из-за сумасшедшей подготовки к церемонии торжественного открытия дома моды Диора в середине февраля все трудились не покладая рук.
В Париж меня манили имя и стиль Шанель, я и не знала тогда, что она живет в Швейцарии. Теперь я оказалась в армии из восьмидесяти пяти мастеров, работающих на износ на этого неизвестного модельера.
Кто-то вкладывал деньги в этого новичка, это было очевидно по размаху, с каким набирали персонал, и вскоре стало понятно почему. Я выросла в мире, изголодавшемся по излишествам после аскетичной жизни в военное время. Слишком долго мы жили в холоде и мраке, обходились тем, что имели, и штопали, перешивали и чинили. После всех этих лет убогого существования появился аппетит к более утонченному стилю, тканям, прекрасному. Диор воспользовался моментом.
Он предложил нам расточительную роскошь и утонченную женственность. Хотел, чтобы мы затянули пояса, как никогда прежде, утянули талию, подчеркнув изящные бедра. Словно замысловатые лепестки цветка мы создавали Ligne Corolle[16] Диора, стиль, который я понимала, но не принимала, поскольку, собирая каждую юбку, приходилось сшивать много метров материи. Я выучилась своему ремеслу, перекраивая и переделывая поношенные готовые платья более успешных, чем я сама, женщин, а теперь здесь перелопачивала такое излишество шерстяной или шелковой материи в юбки из прошлого, времен Первой мировой, наряды, одной только тяжестью и корсетами превращавшие женщину в красивую безделушку.
Каждый день отмеряли ткани, и мадам Фурнель раздавала девушкам отрезы для работы. В первые несколько дней от напряжения болели пальцы. Как только кто-то из нас откладывал законченное платье, тут же появлялась мадам Фурнель.
– Ah, bien fait[17], – говорила она, осмотрев шитье, глазами пробегая ровные идеальные стежки.
Или:
– Придется переделать этот небольшой кусочек, ma chère, тут не очень получилось, согласны?