Любой шкафчик в ванной – и ты в этом убедишься, стоит только распахнуть зеркальные дверцы, – это линия фронта между нашими поисками молодости и красоты и борьбой с недугами и медленно подкрадывающейся смертью. С возрастом соотношение меняется: радужную палитру лака для ногтей, губной помады, теней для век, тушь для ресниц, румяна, пудру и тональный крем теснят флаконы с лекарствами, тюбики с мазями, баночки и упаковки с таблетками. Ох, ma chère, это медленный марш смерти, победа белых пластиковых аптечных пузырьков над губной помадой, отступление Dior, Lancôme, Chanel и наступление Johnson & Johnson, Pfizer и Procter & Gamble. Однако я не променяла губную помаду, красиво уложенную в черный футляр, на скучные белые пузырьки микстур и химикатов. Они меня еще не одолели.
Некоторые, правда, я все же держу при себе: витамин С, аспирин и пенициллин. Их важность я оценила давным-давно.
Аспирин известен с незапамятных времен. Еще тогда, когда люди ходили в шкурах – я про дубленые и высушенные, отделанные и сшитые, а не просто наброшенные на плечи, – шаманы применяли листья и кору ивы для лечения боли и лихорадки. Гиппократ пользовал ею еще за четыреста лет до нашей эры. Теперь нам известно не только противовоспалительное и обезболивающее действие аспирина, он предотвращает закупорку кровеносных сосудов. Когда мать узнала, что меня изнасиловали, она дала мне аспирин. Жалкая попытка! Разве аспирин облегчил бы боль отцовского предательства, моего унижения или насилия Шляйха, ума не приложу? Похоже, это был символический жест пойманного в ловушку. Мне так и не пришлось поговорить с ней об этом.
Утром двадцать первого июля 1944 года профессор, взволнованный сообщением по радио о покушении на Гитлера, выскочил из дома купить свежую газету.
В то утро я все делала медленно. Тупая постоянная боль не дала мне как следует выспаться, и я чувствовала себя разбитой. Но до предполагаемой даты родов оставалось несколько недель, и я не беспокоилась. Я очень осторожно несла к мойке фарфоровый розенталевский кофейник, одну из немногих вещей из приданого жены, привезенных профессором из Лейпцига. Когда гестапо разграбило квартиру, его вместе с несколькими другими вещами спас сосед.
Вдруг ниоткуда накатила волна боли. Она ошеломила меня, и я упала на пол, судорожно глотая воздух. Кофейник выскользнул из рук и разбился о кафельный пол. Стоя на четвереньках, я тяжело дышала, наблюдая, как кофейный ручеек бежит между темными зернами и белыми фарфоровыми осколками. Может, так я подсознательно преодолевала страх, но я больше беспокоилась о разбитом кофейнике, чем о себе.
Боль ушла, я собрала осколки в старую газету, чтобы позже показать профессору. Как только я потянулась за тряпкой в мойке, вторая схватка отбросила меня вперед. Я вцепилась в край каменной мойки и судорожно хватала ртом воздух. Когда немного отпустило, по ногам потекла теплая жидкость.
Сейчас трудно поверить, но, прежде чем доползти между схватками до ванной, я опустилась на колени и помыла в кухне пол.
И по крайней мере поняла, что на четвереньках боль переносить легче всего. Я скинула с себя нижнее белье и замочила в тазике. Мне хотелось помыть ноги, прежде чем идти к доктору Остеру, но вскоре поняла, что никуда не дойду. Схватки шли быстрой чередой, не успела я прийти в себя и встать, как нахлынула другая. Я опустилась на корточки на коврике и облокотилась на ванну, тяжело дыша и отдыхая, потом снова хватаясь за ванну при очередной волне боли. Нестерпимо хотелось вытолкнуть из себя ребенка.
Не знаю, сколько я так просидела, пока не услышала голос профессора.
– Роза! Вы здесь?
Ответить я не успела – меня тисками сжала новая схватка.
Пытаясь подавить крик, в полной растерянности зажала рот рукой. Он не должен видеть меня такой. Я была похожа на запыхавшегося дикого зверя. Мне хотелось запереть дверь, но сил хватило только на то, чтобы повернуться.
Его шаги слышались у самой двери ванной. Он постучался, и каждый звук, каждое ощущение будто преувеличивалось, от каждого стука я вздрагивала.
– Роза?
Я застонала.
– Я войду.
– Нет, – взвыла я. – Нет, нельзя!
– Так надо!
Он открыл дверь, оценил происходившее и попятился.
Я услышала, как он звонит доктору Остеру.
Потом вернулся со стаканом воды и чистой тряпочкой вытер мне лоб. Я и не подозревала, что хочу пить, но большими жадными глотками опустошила стакан.
– Знаете ли вы, – сообщил он, словно мы пили чай в кафе, – что в Африке женщины при родах садятся на корточки, и у индейцев тоже.
Стакан, который он прижимал к моим губам, дрожал.
Я хмыкнула.
– А вы держитесь молодцом. Такая смелая.
– Больно, – охнула я.
– Жена говорила, надо потерпеть только один день. Завтра вы об этом забудете.
Когда меня накрыло очередной волной боли, я закричала. Потом немного отлегло, и я фыркнула:
– А вы ей так и поверили?
– Она прошла через все это второй раз, – улыбнувшись, заметил он. – Пойду опять позвоню.
Он вышел из комнаты и через минуту с озабоченным видом вернулся.
– Мои сыновья – близнецы, – рассеянно пробормотал он. – Они появились – бац, бац – один за другим. Крохотные, вышли легко, не то что Ирма. Она была крупным ребенком – четыре с половиной кило.
Меня снова пронзила боль, я напряглась и потужилась.
Теперь схватки стали чаще.
– Вот это правильно, – успокоил он, присев передо мной на корточки. – Дышите глубже. Похоже, доктор Остер опоздает. Наверное, помогать придется мне.
Я кивнула. Говорить не могла.
Заручившись моим согласием, он вымыл руки и, достав из шкафа чистое полотенце, опустился передо мной на колени.
Боль перешла на новый уровень. Она стала такой сильной, что я представляла ее переливчатым облаком из крохотных белых и синих ножей, протыкавших внутренности. Та, кто я есть или кем была, отступила на задний план – мое тело стало сосудом для родов, а я сторонним наблюдателем.
Я посмотрела вниз: из меня высовывался наружу розовато-серый округлый купол со светлыми прожилками.
– Роза, осталось чуть-чуть, – подбодрил профессор. – Потужитесь еще два или три раза – и все.
Подоспела следующая схватка. Я кричала и тужилась. Боль сине-белой молнией пронзила меня насквозь. Когда она отступила, я боялась посмотреть вниз: меня будто разорвало пополам.
– Смотрите, да вы почти управились!
Между ног виднелась крохотная головка на белой массе.
– Роза, будете тужиться в следующий раз, ребенок выйдет, и я его поймаю.
Я кивнула, снова приходя в себя.
Боль нахлынула снова, я закричала и напряглась изо всех сил. А когда открыла глаза – все закончилось, и профессор с повлажневшими глазами, улыбаясь во весь рот, держал на руках дитя.
Ребенок закричал.
– Ай, молодец! Как славно! – засмеялся профессор, заворачивая дитя в полотенце. – У него богатырские легкие.
– У него?
– Да, это мальчик, хорошенький. И он, кажется, проголодался.
Профессор вручил мне сверток, и я прижала его к себе. Ребенок был крохотный, розовый и лысый, личико сморщенное от отчаяния или шока, не разобрать.
– Привет, малыш, – умиротворенно сказала я.
И будто в ответ на мой голос он перестал кричать и взглянул на меня.
Профессор смыл кровь с рук и накрыл меня полотенцем.
– Пойду выясню, что случилось с доктором Остером.
Я вглядывалась в крохотное детское личико, боясь обнаружить черты его отца, но увидела только глаза, темно-синие, как летнее небо в горах. Меня захлестнуло волной любви и радости, и в тот момент я поняла.
Ребенок – не ублюдок Шляйха. Он мой сын.
В него влюбилась не только я. Неделю после его рождения профессор не позволял мне ничего делать, только отдыхать и кормить.
– Справлялся же я с этим раньше и теперь смогу, – отклонял он мои протесты, мягко толкая назад в кровать.
Когда бы я ни оставляла спящего ребенка и вставала сварить кофе или принять ванну, то, вернувшись, видела, как профессор смотрит в кроватку, иногда улыбаясь, иногда роняя слезу.
– Послушайте, Роза, – где-то через неделю заметил он, – нельзя же его вечно звать ребенком. Он имеет право на имя.
– Знаю, – вздохнула я, – но это так трудно.
– Но, наверное, есть какие-то мысли?
– Я думала о Томасе.
– Как Томас Фишер?
Он посмотрел на меня, потом на ребенка.
– Значит, Томас…
– Нет-нет, – поспешила объяснить я, – отец не он.
– Не он?
Я никогда не видела посланного Томасом письма, и мне и в голову не приходило, что профессор вообразил, что Томас был отцом ребенка.
Мне хотелось быть честной, но с того болезненного признания Кристль я никому не рассказывала, через что прошла, и теперь боролась сама с собой, чтобы сказать это вслух и открыть неприглядную правду.
– Меня изнасиловал фельдфебель Томаса, – наконец призналась я. – А Томас жалел меня, и мы полюбили друг друга.
Наклонившись, я поцеловала малыша в лоб.
– Я не ожидала, что полюблю ребенка. Но теперь понимаю, что он мой сын, и я не хочу, чтобы тот негодяй портил ему жизнь. Он ему не отец.
– Понятно. Простите, Роза, я даже представить не мог…
Профессор протянул ко мне руки.
– Можно мне?
Я передала ему ребенка.
– Знаете, его не в чем винить. Он невиновен.
И чмокнул ребенка в лысую макушку. Ребенок зашевелился, и он отдал его обратно.
– А как звали ваших отца и деда?
Ребенок почти заснул, но открыл рот и стал всасывать воздух.
Я поднесла его к груди.
– Назову его Лорин.
– Как?
– Лорин. Так зовут герра Майера, почтальона, который помог мне бежать.
– Лорин Кусштатчер. Мне нравится.
Я забыла о своих смутных планах отказаться от Лорина. Профессор продолжал читать мне вслух газеты, война кончилась, и надежда вернулась.
Я все шила и шила, и мои сбережения понемногу росли.
В течение двух лет мы так и жили, счастливее, чем моя семья в Оберфальце. Профессор любил Лорина, и тот платил ему тем же.
В апреле 1946 года профессора пригласили посетить вновь открывшийся Лейпцигский университет. Я боялась, что ему предложат работу, и старалась не думать о том, что это значит для нас с Лорином. Если он согласится, то вернется в Германию, а я останусь в Санкт-Галлене одна.
Вернувшись из Германии, профессор молчал, и только, когда я убрала со стола, проверила, как там Лорин, и пришла в гостиную шить, он отложил газету и внимательно посмотрел на меня.
Я подшивала юбку и так разволновалась, что порвала нитку.
– Я решил отказаться от работы, Роза.
Юбка выскользнула у меня из рук, и я перевела дух, пытаясь не выдать облегчения.
– В Лейпциге вас плохо встретили?
– Да ну, лучше быть не могло, – вздохнул он. – Я им нужен, чтобы восстановить работу факультета, все, разрушенное нацистами и войной. Предложили мне подобрать новый штат преподавателей и сотрудников, хорошую квартиру, щедрую зарплату – все. Но…
Я перевернула юбку и воткнула иголку.
– Но что?
– Но каждый раз, пожимая кому-то руку, с кем-то здороваясь, я размышлял, а что сделал или не сделал этот человек за последние несколько лет. К прошлому не возвращаются.
– Значит, вы останетесь здесь, и я с вами, помогать вам по дому, – заметила я, подтверждая то, что мне хотелось услышать.
Он улыбнулся моему быстрому ответу.
– Вы предпочитаете ничего не менять?
– Ну конечно, – подняла голову я. – А вы?
Помедлив, он грустно покачал головой.
– Нет, я не могу здесь остаться. Не могу жить в крематории.
– Но ведь все произошло в Германии.
– В Европе, – жестко ответил он. – Это не только призраки моих родных, таких миллионы. Я не останусь там, где все это происходило. Мне нужна другая жизнь, чтобы все начать заново.
– И куда вы собрались?
– В Палестину.
– На Святую землю?
Он смотрел, как я подшиваю юбку, и вопреки моему желанию стежки ложились слишком плотно. Я шила платье для беременной подруги фрау Шуртер. Моя жизнь трещала по швам, я была в шоке, но не выпускала из рук иголку.
Он будто зацепился за нитку, и, если хоть чуть за нее потянет, все расползется.
– Когда едете? – отрывисто спросила я.
– Как только все устрою.
Иголка почему-то застряла в ткани, и я никак не могла ее проткнуть.
– Без нас?
– В этом вся загвоздка, – признался он и, как всегда, когда переживал стресс, потер сзади шею. – Я всю дорогу о вас беспокоился. Мне не хотелось бы вас бросать, но никак не придумаю, как взять вас с собой. Вы мне не дочь, и, как бы я ни любил Лорина, он мне не сын.
Он помолчал, моя иголка наконец прошла сквозь ткань, и, хоть пальцы и дрожали, я продолжала шить.
– Вы мне не родственники, но стали моей семьей. Вы все, что у меня осталось в этом мире. И потом, мне пришло в голову, если бы мы поженились, вы могли бы поехать со мной как жена, а Лорин стал бы мне сыном.
Я воткнула иголку в ткань. Он смотрел не на меня, а на газету, потом перевернул ее, встал и, дойдя до камина, коснулся фотографий погибших детей.
– Когда вы сюда приехали, я и не предполагал, что снова полюблю. У меня была семья, и я ее потерял. Мне хотелось высохнуть, как умирают осенние листья, и улететь прочь. Но вы перевернули все. Я вновь ожил.
Раскрасневшись, он смотрел на меня горящими проницательными карими глазами. В Германии он подстриг седую бородку и с правильными острыми чертами лица, наверное, был очень привлекателен в молодости. «Гусиные лапки» и морщинки только подчеркивали его улыбку.
– Я дам вам с Лорином свою фамилию и защиту. Понятно, что я старше вас, но еще не совсем стар. Мы жили бы настоящей семьей.
Кровь отхлынула от моего лица. Не может быть, что он такое говорит? Настоящая семья: муж и жена. Я многим была обязана этому доброму человеку, но выходить за него замуж…
Я заставила себя ответить:
– Даже не знаю что сказать.
– Сейчас ничего не говорите.
Он взял меня за руки и нежно притянул к себе. Мы стояли лицом к лицу. С тех пор, как он принял Лорина, мы не были так близки. Мне не хотелось его обижать, и я не стала сопротивляться.
– Спокойной ночи, Роза.
Он наклонился ко мне, и я закрыла глаза. Его мягкие теплые губы коснулись моих. От него пахло путешествием, сигаретами и сырой шерстью.
– Подумайте об этом. Завтра я начну готовиться к отъезду.
Он, повернувшись, вышел из комнаты, а я рухнула на стул.
Голова у меня шла кругом. Последний раз чужие губы касались моих при прощании с Томасом. Он обещал меня найти. Томас был человеком чести, а значит, если жив, сдержит слово. Я его все еще любила, еще помнила, как он касался меня нежными руками, когда я закрыла ночью глаза, хранила память о поцелуе. Но я понятия не имела, сколько его ждать, прежде чем придет время сдаться.
Пойми, ma chère, с тех пор, как я бежала из Оберфальца, прошло больше двух лет. Однажды я написала герру Майеру, когда устроилась в Санкт-Галлене, и он сообщил, что Томаса куда-то перевели и адреса он не оставил. Прошел почти год, как окончилась война, а теперь профессор меня поцеловал. Прикосновение его губ меня никак не тронуло, только смутило. Он был по-прежнему со мной обходителен и добр, ничего не лишал, никогда ничего не требовал, но после его предложения наша жизнь неизбежно должна была измениться.
На следующее утро, развернув новую ткань Иды Шуртер на огромном обеденном столе для гостей, я понаблюдала за мальчиками.
Макс тащил по полу гирлянду деревянных уточек, а Лорин шел за ним и смеялся каждый раз, когда утки крякали, и я смеялась с ним вместе. Лорин любил приходить сюда.
И тут я поняла, что фрау Шуртер мне говорит:
– …но все равно мне понравился цвет, такой густой лиловый.
Я потрогала пальцами ткань, заставляя себя сосредоточиться на ее словах. Тяжелый шелковый атлас, идеальный для осеннего и зимнего вечернего платья.
– У вас уже есть на примете фасон? – спросила я.
– Знаете, Роза, я полагаюсь на ваш вкус. Ой, мальчики, только не здесь, – проговорила она и, взяв Макса за руку, вывела его из комнаты. Крики и смех мальчишек, сменявших друг друга, раздавались в коридоре.
– Роза, что-нибудь случилось? – немного погодя спросила появившаяся на пороге фрау Шуртер, изучая меня добрыми глазами.
Я постаралась непринужденно улыбнуться.
– Нет, а что?
– Ну, я поиграла с мальчиками, покормила их, уложила спать, а вы…
Она подошла к столу и подняла мой блокнот.
– А вы ничего не сделали.
Я посмотрела на блокнот. Обычно после такого утра я набрасывала три-четыре фасона ей на выбор.
– Извините, что-то сегодня не могу сосредоточиться.
Я тяжело опустилась на стул.
– Понимаю, – ответила она и взглянула на страницу, где было написано два слова: «Палестина» и «Санкт-Галлен», и между ними нарисован большой вопросительный знак. – Так в чем дело?
И тогда я ей рассказала. Она слушала, перебивая только, чтобы уточнить детали, и я поведала ей все без утайки. Когда слова слетели с языка, в голове стало немного яснее. Мой рассказ стал реальностью.
– …и предложил мне выйти за него замуж, и тогда мы будем в безопасности.
Она хмуро молчала.
– Да, в безопасности, но, Роза, вы же его не любите, то есть любите, но не так.
– Он мне больше как отец, а не муж. В общем, здесь что-то не так.
– А представьте себя рядом с ним… по-настоящему?
Я закрыла глаза. Ничего. Вспомнила, как лежали с Томасом в ту последнюю ночь в Оберфальце, живот сразу напрягся. Снова подумала о профессоре. И опять ничего.
– Нет, не представляю, – наконец ответила я. – Но я люблю его, и он любит меня и Лорина.
Фрау Шуртер поджала губы и нахмурилась.
– Вот только не надо приносить себя в жертву.
– Но я не могу думать только о себе. Нужно думать о Лорине. Он любит профессора.
Она покачала головой.
– Вас он любит больше. И потом, он всего лишь ребенок и любит всех, кого знает: Макса, меня тоже, но это не значит, что вы не должны от нас уезжать.
Она налила кофе, добавила молока и помешала.
Потом предложила кофе мне, и я с благодарностью взяла чашку.
– Фрау Шуртер, что же мне делать?
Она поставила свой кофе на стол и засмеялась.
– У меня нет ответа. Мне повезло, у меня не было других желаний, кроме как выйти замуж за хорошего человека с хорошим счетом в банке. Оттмар – управляющий банком, мужчина моей мечты.
Она со вздохом взглянула на меня и пожала плечами.
– Но у вас, Роза, талант. Это совсем другое дело. Вам нельзя оставаться здесь, в Санкт-Галлене, или сажать деревья на полях Палестины. Вам нужно в Париж. Если вы добьетесь там успеха, то станете как Коко Шанель, богатой женщиной, и сами сможете обеспечить и Лорина и себя, без мужчины. Новомодная идея, да, но после войны многое изменилось. По всей Европе женщины трудятся за мужчин, многим вдовам приходится работать.
Я смотрела на нее, прикусив губу.
– Конечно, вы не поедете в Париж немедленно, – продолжала она, – придется начать здесь, найти клиентов, может, открыть мастерскую, приобрести связи, а потом, набравшись опыта, поехать в Париж. У вас получится. Я верю.
И словно свеча во тьме, передо мной возникло блестящее будущее, о котором я не смела даже мечтать. В мерцающем свете нарисованной ею картины внезапно мелькнул выход, дорога вперед. Потом он погас так же мгновенно, как и появился, стертый суровой реальностью.
– С Лорином ничего не получится. Ему лучше жить в семье.
В ту ночь я не спала. Фрау Шуртер была права. Я была талантлива и не без честолюбия. Я набрала много клиентов. Все больше поступало заказов на пошив платьев с нуля, а не подгонку и переделку готовых. Дамы доверяли мне самой подбирать фасон, а не копировать из журналов мод.
Я уже нюхом чуяла, что, будь у меня возможность, я в этом преуспею. Вопрос только – где? Я любила профессора как отца, наставника и опекуна, но не мужа. Передо мной стоял выбор: либо я остаюсь с профессором и обеспечиваю Лорина семьей и хорошим отцом, но при этом жертвую своими мечтами и страстями, или же мы идем своим путем. Я рассудила так: уж если я пережила изнасилование, то интимная жизнь с профессором хуже не будет. Когда надо, можно закрыть глаза, а со временем, глядишь, все утрясется. Будем жить в безопасности, заботливо растить ребенка, хоть и в чужой стране. Разумнее решения не найти, но душа, как ни странно, противилась.
Снова и снова проигрывая разные варианты, я поняла, как мне нужно поступить. Из Оберфальца я ушла сама, теперь профессор мог оставить меня здесь одну. Трудно, но не смертельно, хотя придется найти способ сводить концы с концами, платить ренту, покупать продукты, ухаживать за Лорином и за собой. Остаток ночи я просматривала счета, хранившиеся в тетради, вычисляя затраты, растущие доходы и расходы, оценивая, с чем придется столкнуться без профессора, но, как бы я ни урезала расходы, чем бы ни жертвовала как недоступной роскошью, ничего не выходило.
Нужной суммы не набиралось. Без финансовой поддержки профессора я не могла ни снять квартиру, ни удовлетворить наши нужды, ни открыть мастерскую.
Нужно было копить деньги и совершенствовать навыки.
Но профессор ясно дал понять, что времени на это у меня нет.
Я вспомнила слова фрау Шуртер. Раньше я мечтала о Париже, но никогда не воспринимала это серьезно. Чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась, что фрау Шуртер ошибается. Останься я в Санкт-Галлене, времени уйдет слишком много. Нет, сначала я должна поехать в Париж и броситься в омут с головой, работать и копить, а уж потом возвратиться и открыть мастерскую. Она была права в том, что Лорин любит ее и Макса и что герр Шуртер хороший человек.
Приняв решение, я стала действовать, зная, что если задержусь, то кому-нибудь проболтаюсь. И тогда приду в себя и поступлю разумно. А пока я поддалась порыву, инстинкту выживания. Сейчас люди говорят о борьбе или побеге.
Единственной возможностью бороться для меня оказался побег.
Я вошла в кабинет профессора и взяла бумагу. Когда слова закончились, сняла подаренное профессором золотое кольцо. На бумаге обручальное колечко казалось очень маленьким. Я положила письмо и кольцо в конверт.
Собралась я быстро, вскоре на улицах появятся люди.
Пришив потайной карман к пальто, я положила в него денег с расчетом продержаться с месяц, а остальные сбережения положила в носок и завернула его вместе с одеждой Лорина в одеяло и положила сверток на решетку под его коляской.
Главное, чтобы Лорин не шумел, потому что профессор обычно просыпался от его криков, но, к счастью, ребенок не шевельнулся. Оказавшись на улице, я покатила коляску к дому фрау Шуртер. На какой-то момент, глядя на Лорина, любимого сыночка, я засомневалась в своем решении. Круглолицый бутуз со светлыми волосами, вьющимися вокруг сонного личика, он был похож на херувима с церковной фрески. Такой красавец! Поцеловав его на прощание, я постучала в дверь и побежала на станцию.
Первый поезд на запад отправился сразу после посадки. Когда городок остался позади, я открыла чемоданчик, который герр Майер нес для меня через перевал в Швейцарию. Среди платьев я нашла маленькую картонную коробку, что он вручил мне на прощание.
– Швейцарское лекарство, – пояснил он. – Удивительно, но оно лечит от многих недугов.
Еще никогда в жизни я не искала облегчения от боли, как тогда, поэтому, открыв пакет, достала маленькую белую таблетку. Сомневаясь, что она избавит меня от жгучей боли, пригвоздившей меня к месту, я дала сладко-кислой таблетке раствориться во рту. Аспирин – известный целитель от всех болезней. И пообещала, что вернусь за Лорином.
Боль никогда меня не отпускала. У меня в шкафчике до сих пор лежит аспирин.