– Коленька, просыпайся! – Тихий, ласковый бабушкин голос не может разрушить сладкий, глубокий сон, который бывает только в молодости и только под утро. А особенно в утро трудового дня. Нырнешь в такой сон, словно в глубину, и нет тебя, зови – не зови. И пробуждение сладкое-сладкое. – Николаша, вставай, на службу опоздаешь.
Теперь голос у бабушки озабоченный, с жалобной ноткой.
Коля Алексеев поворачивается на бок, кровать под его большим сильным телом жалобно поскрипывает.
– Николаша! – уже решительнее трясет его за плечо бабушка. – Чайник вскипел. Вставай, говорю.
Надо вставать. Коля поворачивается на спину, улыбается бабушке, не открывая глаз, и начинает потягиваться, а бабушка, успокоившись, идет к буфету за чашками.
Тихонько тренькает блюдцем. Бабушка достает доску, режет хлеб.
Сквозь прикрытые ресницы Коля видит, как разбегаются вокруг него золотистые, зеленые, сиреневые круги. Это солнышко, вливаясь в окошки с низкими потрескавшимися от времени деревянными подоконниками, уставленными геранью, светит ему в лицо и покрывает комнату узорной кисеей сквозь старенькие бабушкины кружевные занавески.
– Николай, да что ж это такое! – сердито зовет бабушка, и Коля знает, что она стоит у стола, сложив руки под передником и сердито сверля его глазами. Лицо у нее строгое, а глаза добрые и грустные, и хоть она его сейчас и ругает, а в душе все равно жалеет. Она его всегда жалеет. Наверное, потому, что он один у нее остался.
Коля тоже ее жалеет, так что вскакивает с кровати, хватает брюки и, чмокнув бабушку в мягкую морщинистую щеку, торопится в ванную.
А в ванной занято. «Вечно одно и то же, – сердито думает Коля. – И правда ведь опоздаю». Он стучит кулаком в дверь.
– Тарас, вылезай! Я на службу спешу! Сейчас моя очередь!
Но никто из ванной не отвечает. Слышно только, как вода шумит. Да оно и неудивительно. Тарас всегда так делает.
Тарас Понкратович Злагодух, мордатый, толстый, наглый дядька, появился в их квартире около года назад. Приехал к сестре в гости и остался. Сосватал за себя соседку тетю Валю и почувствовал себя в квартире хозяином.
Так получилось, что в квартире кроме Тараса, его сестры Надежды, жены Валентины жили еще Коля с бабушкой, тетя Маруся, учительница русского языка и литературы с двумя детьми, пожилая интеллигентная пара Изольда Каземировна с Иваном Сергеевичем и медсестра Клава. Но та все время пропадала то на дежурстве, то на танцах, то по уколам бегала, халтурила. Тарас говорил, что это она правильно делает, приданое копит, вот и вертится как белка в колесе. Словом, почувствовал себя Тарас в их тихой квартире хозяином. Колька еще молодой, с соседями ругаться не привык. Бабушка его тем более никогда ни на кого голос не повысила. Супруги Решетниковы староваты уже права качать, к тому же у Ивана Сергеевича астма. Клавы дома никогда нет, хотя с ней-то как раз Тарас связываться побаивался. А тетя Маруся, маленькая, худенькая, интеллигентная, и вовсе мухи не обидит. Куда ей с таким нахрапистым типом, как Тарас, тягаться?
Когда он у них поселился и принялся в их тихой дружной квартире порядки свои заводить: кто и сколько за свет платить должен, кто и когда – полы мыть, в ванную ходить, где можно белье и велосипеды вешать, а где нельзя, – тетя Маруся попробовала ему замечание сделать, так он ее до слез обидел. Больше она с ним не разговаривает.
Но в последнее время то ли Коля повзрослел, то ли Тарас окончательно обнаглел и прижился, стал Коля чувствовать острую потребность поставить этого хама на место. А то бабушка говорит, он еще и керосин повадился у соседей отливать. А попробуй ему скажи – такой рев поднимет, что уже и на керосин наплевать, лишь бы отстал.
– Тарас, выходи, говорю, я на службу опаздываю! – сердито гаркнул Коля, чувствуя, что дозревает до решительного объяснения, и громко стукнул кулаком в дверь.
– Чего во-опишь, чего во-опишь? – растягивая слова, с мягким, благодушным выговором спросил Тарас, появляясь на пороге ванной. – Подумаешь, зашел чоловик помыться на минутку, а вони уж вопять. Ты бы, Микола, лучше за другими соседями приглядывал. Вон, Маруськины воглоеды так куски с чужих столов и хапають, крошки хлиба не оставишь, а у самой Маруськи керосин опять слили. Так вони ж наверняка и слили, бесенята, – промокая длинным вышитым полотенцем лицо и шею, ворчал Тарас, неспешно направляясь к себе и шлепая по дощатому полу стоптанными кожаными тапками.
«До чего есть наглые люди, – удивлялся Коля, намыливая щеки. – Сам керосин ворует, улыбается всем в лицо и ничего не боится». А он тоже хорош, надо было заступиться за Леньку с Сережкой, ребята не то что керосин, они спички чужой никогда не возьмут. А он промолчал. Стыдно. Тоже мне сотрудник МУРа, гроза преступного мира.
Вот почему так? Почему он перед каким-то хамом теряется? Здоровый же парень, спортивный разряд имеет. Бабушка говорит, что он робкий такой потому, что без отца воспитывался. Был бы отец жив, настоящим бы мужиком вырос. Коля, конечно, и так был мужиком. И гвоздь вбить умел, и тяжести таскал, и подраться мог, а вот перед таким нахальством беспардонным в душе робел. Потому что такие вот нахалы сами напакостят и потом громче всех орут, и ты же вроде как еще и виноватый получаешься. Коля еще с детства случай помнит, когда он в метро ехал в плотно набитом вагоне и какой-то толстый нахал, на Тараса их, кстати, чем-то похожий, влез в вагон с авоськами и сетками и так беспардонно пассажиров стал расталкивать, чтобы местечко себе попросторнее отвоевать, что уронил маленькую старушку. А когда она упала, тут же накинулся на стоявшего рядом Колю и стал кричать, до чего молодежь наглая пошла – пожилого человека на пол толкают. А еще пионерский галстук надел! Коля, конечно, стал оправдываться, но увидел, с каким осуждением на него люди смотрят, и стушевался. Какая-то горластая тетка с жуткими красными губами уже принялась кричать, поддакивая гражданину с авоськами, что все они такие бесстыжие и надо номер школы узнать и директору сообщить. Коля так перепугался, что на ближайшей остановке из вагона выскочил, а пассажиры ему вслед гудели неодобрительно, стыдно, мол, пожилых людей обижать. И больше всех тот нахал кричал, что старушку уронил. Вот с тех пор Коля этих людей еще больше бояться стал, потому что не знал, как с ними бороться, и понять их не мог. Даже, возможно, испытывал какой-то священный ужас перед ними. А еще жутко ему было стыдно, что его таким же посчитают, поэтому, наверное, и сопротивляться не мог. «Натравить бы на Тараса капитана Кочергина, тот бы враз нахала на место поставил, у него это здорово получалось, ему даже форма с удостоверением для этого не нужны», – осторожно натягивая кожу и водя лезвием по щекам, размышлял Николай.
– Маслом намазывай, – ворчала бабушка, озабоченно глядя на внука. – Исхудал совсем, целыми днями где-то носишься. Что за работа такая? Вон шел бы, как Саня Коротков, на завод. У них там и столовая хорошая, и оклад, и премия.
– Гм, – кивал Коля, жуя хлеб с маслом и запивая сладким чаем. С бабушкой он никогда не спорил. Правда, делал все равно по-своему.
– Ты Сашу-то давно видел?
– Гм…
– Поговорил бы с ним, а? Может, уйдешь из милиции? Боязно мне, особенно когда вы по ночам дежурите, – тяжело вздыхала бабушка. – Один ты у меня остался.
Вот тут наступал опасный момент, Коля его всегда боялся. Когда бабушка вспоминала, что он у нее один остался, и начинала плакать, тихо утирая слезы краем передника, Коля чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Потому что если он и остался один у бабушки, так и бабушка у него тоже осталась одна. И он ее очень любил.
– Ба, ну не надо, ладно? Ну не плачь! Ну что ты? – Коля соскочил с места и присел рядом с бабушкой на колени, обняв ее за плечи и жалея, как маленькую. – Ничего со мной не случится, мы же, когда приезжаем, все уже давно закончилось. Всех уже ограбили. Вот сегодня, например, я в школу пойду с ученицами разговаривать. Чего здесь бояться?
– В школу? Зачем? – промокая глаза, с любопытством спросила бабушка.
– Гм… – уклончиво хмыкнул Коля, соображая, как лучше выкрутиться, чтобы не наврать. Всего бабушке о своей работе он никогда не рассказывал, берег ее. Вот и про Лиду Артемьеву тоже ничего не рассказал, она бы от ужаса потом ночей не спала и его бы на работу не пустила. – Свидетелей ищем по одному делу, секретному, – наконец сообразил он и тут же стал демонстративно искать ножик, который секундой раньше ловко запрятал за подставку под чайником.
– Ба, а где ножик? Я хотел еще бутерброд съесть, да уж ладно, не успею, наверное, – махнув рукой, поспешил встать из-за стола Николай.
Бабуля тут же забыла обо всех секретах на свете и принялась, охая, искать ножик, а Коля схватил кепку и поспешил за дверь.
Парило. Жаркое марево стояло над Москвой, окутывая купола и крыши, словно туманом.
«Как бы грозы не было», – промокая платком потную шею, с тоской смотрел на небо Коля Алексеев. Он стоял в тени огромного старого ясеня на углу женской школы и ждал, когда подружки покойной Лиды Артемьевой выйдут с экзамена. Сегодня у них последний.
Директор школы предложила муровцу подождать окончания экзамена в его кабинете, а потом собрать всех девушек в классе. Но Коля отказался, не зря же его наставляли Кочергин и Синигин.
– Ты их лучше по одной растаскивай и с шутками-прибаутками по домам разводи, – советовал Синигин. – Девки, они только с виду такие неприступные, а на самом деле легкомысленные глупехи. Смазливого парня увидят – и все, пиши пропало, секреты хранить не умеют. Улыбнешься, подмигнешь, они и растают. Дело-то молодое, чего я тебя учить буду? – озорно, многозначительно подмигивал Тимофей Григорьевич, и Коле от этого подмигивания аж в животе тошно становилось.
– Ты пойми, – гнул свое Кочергин, – если они до сих пор молчали, значит, или боятся, что им влетит, что раньше взрослым не рассказали, или подругу выгораживают, хоть и покойную. Дурехи. В любом случае на откровенность только тет-а-тет пойдут, как говорят французы. Так что действуй. И не робей. Помни, ты сотрудник уголовного розыска, твое дело преступника найти, а уж их хи-хи да ха-ха мимо уха пропускай и не тушуйся, – проявил завидное понимание капитан.
Коля нетерпеливо посмотрел на часы. Время тянулось медленно. Можно было еще у директора посидеть, там как-то прохладнее, окна все распахнуты, и сторона теневая. Николай принялся бродить вокруг дерева, стараясь не выходить за неровное пятно тени. Упустить из виду школьные двери он опасался – вдруг пропустит окончание экзамена.