– «Соловей пролетает
сквозь снежную тьму,
через тайную боль.
Это я –
пригвождённый
к лицу твоему,
осужденный
на танец с тобой»3…
– Почему «пригвождённый к лицу моему»?
– Не могу отвести от тебя глаз, Мэй!
– Я такая красивая?
Повелительно, полушёпотом, Океанос сказал ей:
– Красивее!
Мэй не ожидала… Не ожидала, что он такой, что может быть таким… Настолько мужчиной!
Она подумала о Дафне, о женщине, убежавшей от Океаноса в монастырь…
– Не зря убежала? – Подумала Мэй. – Не просто так!? Почувствовала в нём то, что он ещё сам не знал о себе – страстного волевого мужчину!
– Испугалась, – Поняла она. – Что он возьмёт своё…
Они лежали в кровати, в хозяйской спальне «Сувенира» – Марина спала рядом с ними, в кроватке.
– Ты меня спасла, Мэй, – Сказал ей, Океанос. – Своим появлением в моей жизни, ты меня спасла!
– Ты тоже меня спас, любимый мой!
Странно Океанос посмотрел на неё.
– Как ты остаёшься такой спокойной, когда во мне всё бурлит?!
Мэй покаянно рассмеялась.
– Во мне тоже всё бурлит, я просто… это скрываю!
– Почему скрываешь?
Мрачная ласка в его красивом низком голосе.
Она застенчиво сказала:
– Боюсь, что мы оба сойдём с ума!
Губы Океаноса медленно растянулись в улыбке, – широкой, сумрачной, улыбке.
– Тебе страшно, ненаглядная?
– Когда тебе плохо… Да!
Он посмотрел на Мэй с нежностью.
– Ты такая… Необычная!
– И тебе странно, моя прекрасная любовь?
Его губы вновь дрогнули в улыбке.
– С тобой хорошо и спокойно, Мэй!
Ей захотелось спросить его:
– Я делаю тебя счастливым?!
– Да… Определённо, да!
Океанос вдруг спросил её:
– А я делаю тебя счастливой? Тебе хорошо со мной?
– Безумно! – Не задумываясь, ответила ему, Мэй.
И добавила:
– Я очарована тобой! Я чувствую страх, желание, неуверенность, власть, страдание, наслаждение… Ты потрясающий мужчина! Ты подарил мне дочь!..
– Но? В твоём голосе звучит «но»…
– Я боюсь, что ты уйдешь. И не боюсь… Я отпущу… Если почувствую, что ты никогда не был моим, отпущу!
Его глаза вспыхнули лаской.
– Думаешь, что сможешь?
– Сейчас кажется, что, да!
– Дурочка!
Он засмеялся.
– Старше меня на восемь лет, а такая дурочка!
Она тоже засмеялась, прижалась к нему – губами к его голому прохладному плечу.
– Я люблю тебя, Океанос, мой милый!
– Почему ты поссорился с родителями? Что заставило тебя уехать от них?
– Я узнал их тайну, Мэй.
– «Тайну»?
– Они – дядя и племянница, однажды увидевшие друг друга на острове Ио, и…
Океанос язвительно улыбнулся.
– Сошедшие с ума.
Мэй удивилась судьбе Ставроса и Леды.
– Отцу было тридцать лет, когда он увидел мать впервые – ей было двадцать два года…
– Осознанный женский возраст для начала… вечной любви. – Сказала она.
Он посмотрел на неё сначала с удивлением, а потом со смятением.
– Я никогда не думал об этом.
– О чем? – Не удивилась Мэй. – О том, что она сама его выбрала!?
Океанос усмехнулся.
– В двадцать два года?!
В его усмешке было предубеждение.
– Почему ты осуждаешь их? – Внезапно сказала ему, она. – Почему не осознаешь: у них своя судьба!
– «Своя»? Я их сын…
– Да… Ты продолжение их любви – когда женщина любит мужчину, она хочет от него ребёнка!.. Но ты не их любовь, не часть их личных отношений, так и должно быть – они никого туда не впускают, и не вмешивают… ты… счастливый ребёнок своих родителей!
Он обескураженно засмеялся.
– Я дурак!?
– Нет, дорогой, – Нежно сказала Океаносу, Мэй. – Ты ещё не понял, что такое судьба…
– Что же это, Мэй?!
– Ты видишь только этого человека… Всегда – только его!
– «Это я –
замурованный в смехе
танцующих пьяных людей.
Мои глаза твоими полны,
а сердце – пустынно.
Умираю от нежности
к звёздам,
летящим
мимо улыбки твоей»…
Глаза Океаноса вспыхнули.
– Знаешь, что такое судьба, Мэй? Это трагедия, исходящая из силы духа, который не позволяет человеку склониться перед земным роком!
Он удивил её, мужчина с красивыми светло-зелёными глазами, кажущимися по-кошачьи жёлтыми.
– И ты не склоняешься?
– Иногда мне кажется, что я склонился, но я чувствую, что нет… Нет!
– Ты этого боишься? Лишиться воли…
Он удивился, задумался.
– Ты права – дух – это проявление воли… Она сломила мою волю, я никогда ей этого не прощу!
– Сломила волю, но не сломила дух…
Мэй нежно погладила его руку, – кисть, его руки, с выпуклыми венами и длинными тонкими пальцами.
– Когда любовь пожирает человека, она пожирает его целиком…
Она заглянула в глаза своей любви.
– Любил ли ты её так, как думаешь? Или ты, просто ненавидя, любишь её за то, что она не захотела тебе дать?
– «Не захотела»?
Неприязнь в его усмешке.
– А я думал, что не могла…
На его лице, казалось, были живыми только глаза. Он побледнел, помертвел.
– Чувствую себя дураком, Мэй…
– А ты не чувствуй!
Мэй посмотрела ему в глаза.
– Воля это живое… Ты живой человек, не дурак, не наивный мальчик. Ты живой и чувствующий. Лучше так… жрать землю от горя, изнывать от страсти, выть от любви, чем жить как старик, хватаясь за своё драгоценное сердце!
– Ты выла от любви? – Трогательно удивился Океанос.
Она посмотрела на него очень ласково.
– Я как ты – я выла оттого, что не смогла его удержать!
– Расскажи мне о ней? Какая она была? Почему ты влюбился в неё?
Океанос задумался над вопросом Мэй.
– Какая она была? – Зазвучал его голос. – В одной из песен Хулио Иглесиаса звучат такие слова «я могу придумать тебя, а потом полюбить»…