Было в доме прозрачно и гулко,
был закат золотой, небывалый.
Положила в пустую шкатулку
свою душу, что горевала.
И в руках понесла через снежный,
Заметеленный северный город.
И не плакала больше, конечно,
только дёргалось белое горло,
порождая беззвучную песню
(аллилуйя любви, аллилуйя).
Шевелилась в шкатулке тесной,
засыпала душа, горюя.
Хоронила её среди леса,
среди снега копала ямку,
и по тонким берёзам белёсым
лунный свет растекался яркий.
Прожила, пробыла, продышала
тёплый круг на стекле аккуратно,
а болела потом душа ли —
так откуда и знать-то, правда.
Пусть лежат под землёй и снегом
боль и ярость, тоска и горе,
не найти до скончанья века,
где копала; забыла вскоре.
Не ищи, не ходи за тоскою,
ветер трогай, грейся на солнце.
Страшно думать, что будет с тобою,
если в тело душа вернётся.