Никто не называл её
бабой Шурой —
исключительно Александрой Петровной,
бывало, как выйдет она за калитку,
как пойдёт со спиною ровной,
как у студенточки,
так и матерятся восхищённо вслед,
как и не бывало шестидесяти лет.
А судьба как у всех, чего там такого,
вышла замуж рано за тракториста Смирнова,
смирным и был, любил её, помер в сорок,
посадила шиповник и астры на земляной взгорок.
Учила детей в школе, своих пацанов растила,
ухажёры, конечно, были:
как пойдёт она вечером по долине стылой,
по мареву из полыни, так сердце станет,
пригласить бы на танец,
да она всё с детишками,
а если не с ними, то с книжками.
А как вышла на пенсию, так чего начала:
Набрала стройматериалов, фанеры, стекла
и принялась мастерить
летательный аппарат без топливного тягла.
По-простому – лодчонку и два крыла.
Объясняла про экологию,
дескать, время нефти ушло,
дескать, как прекрасно будет летать в магазин
в соседнее, к примеру, село.
«А потом, – говорила она, – я встану однажды рано
и улечу в рассвет к Смирнову моему Степану».
«Думаете, – говорила, – самолёты разве долетают до рая?
У них же выбросы, топливный след, отрава сплошная,
а вот я на лодочке моей полечу,
да за лес, за поле на ней полечу,
полечу по солнечному лучу…».
Двадцать первый век, в библиотеке есть Интернет,
выяснили, конечно, что шансов нет,
но почему-то смотрели,
почему-то ей не мешали,
как она в расписанной розами шали
забивает гвозди, паяет пластик.
Добрый вечер, Александра Петровна,
помочь ли чего, здрасте.
Просто однажды она закончила эту лодочку,
птиченьку свою, перепёлочку,
и все собрались
так на площади и стояли,
словно гипсовые советские изваяния,
а она в свою лодочку забралась,
надела очки, сощурила глаз
и полетела.
И как она летела, боже мой, как она летела.