Уоррен Эрл
Из всех вопросов, задаваемых адвокату, чаще всего ему приходится отвечать на один, если его работа связана с выполнением этой задачи, – как можно с чистой совестью защищать убийцу, если ты понимаешь, что он виновен?
И хотя на этот вопрос есть много хороших ответов с юридической точки зрения, они редко, а то и вообще никогда не приходят на ум обывателю. Для обывателя человек, которому предъявлено обвинение, скорее всего, виновен. Если впоследствии присяжные признают его виновным, то первоначальное мнение подтверждается. Если же нет, то в немалой степени заслуга в этом принадлежит проницательности адвоката, сумевшего свести на нет все возможности закона. В любом случае общественность абсолютно уверена в своих выводах, а первоначальный вопрос остается открытым.
Мне посчастливилось защищать нескольких человек, обвиняемых в тяжких преступлениях и правонарушениях, и неизменно мои друзья и знакомые задавали мне этот вопрос. Иногда меня публично критиковали или жалостливо оправдывали, ссылаясь на то, что это мое дело, с ударением на "дело". Все это еще свежо в памяти, потому что повторялось в течение последних нескольких недель. Многие мои дела вызывали комментарии, но ни одно из них не вызвало такого повсеместного поднятия бровей и выпячивания подбородков, как моя недавняя защита доктора Форбса. Справедливости ради отмечу, что факты, представленные на суде, скорее оправдывали мою позицию, если такая позиция вообще может быть оправдана. Задолго до окончания процесса общественность осудила обвиняемого, и вердикт присяжных соответствовал общественному мнению. И теперь, когда они высказали свое мнение, я склонен высказать свое. Не потому, что я намерен изменить общественное мнение или попытаться сделать это, а потому, что факты представляют собой один из самых любопытных случаев, когда-либо попадавших в поле моего зрения.
Для тех, кто никогда не слышал о деле "Штат против Форбса", я вкратце изложу суть дела в соответствии с показаниями свидетелей: Доктор Форбс был мужчиной тридцати шести лет, неженатым и жившим очень тихо в старом квартале города. Его родители умерли, и, по сути, не было установлено, что у него есть какие-либо живые родственники, за исключением младшей сестры, которая жила с ним и присматривала за домом. Он был хорошо образованным человеком, имел хорошие научные навыки и располагал достаточными средствами для того, чтобы вплотную заняться научными медицинскими исследованиями, которым он, по-видимому, посвящал значительную часть своего времени. В задней части дома у него была лаборатория, где он продолжал работать и проводить эксперименты. Он был замкнутым и неразговорчивым, немного своенравным и, как следствие, пользовался среди соседей репутацией странного, чудаковатого, надменного и "заносчивого" человека.
Сестра, Рода Форбс, была очень красивой девушкой лет двадцати четырех, и те же соседи, которые осуждали брата, называли ее живой, умной и жизнерадостной. Оказалось, что они остались сиротами, когда она была еще маленьким ребенком, и ее воспитание и содержание легло на плечи старшего брата. Между ними, несмотря на разницу в темпераменте, существовали прекрасные и добрые отношения, что, в общем, оказалось крайне затруднительным для государственного обвинителя в его попытках доказать мотив. Нет необходимости говорить о том, что у молодой женщины было несколько ухажеров, но, за единственным исключением, ни один из них не привлек особого внимания на суде.
Исключением был Берт Лапхэм, сын одного из городских коммерсантов с хорошей репутацией и крупным состоянием. Молодой человек окончил колледж и, в отличие от своего отца, имел в городе далеко не лучшую репутацию. Естественно, что во время ухаживания за Родой Форбс эта сторона его характера не выставлялась напоказ, и из показаний можно сделать вывод, что он не был нежеланным гостем в доме. Не похоже, чтобы доктор поощрял его визиты, но то же самое можно сказать и о других молодых людях. И если не считать некоторой ревности, которую он, по-видимому, проявлял ко всем, кто добивался расположения его сестры, то по отношению к Лапхэму он не проявлял излишней недоброжелательности. Таково было положение дел, когда утром 2 февраля 1905 года доктор Форбс встретил Лапхэма на улице и умышленно и расчетливо застрелил его. Лапхэм умер почти мгновенно, не успев ничего сказать.
Доктор был арестован и доставлен в тюрьму. Он не оказал никакого сопротивления, но, как это часто бывает с убийцами, вел себя как человек, который все спланировал вплоть до конкретного момента и свершения, а дальше не было никакой цели. Как только от убийцы избавились, полицейские отправились к нему домой и там, на операционном столе в лаборатории, обнаружили труп сестры. Был вызван судмедэксперт, проведено дознание. Вызвали еще двух врачей, было принято решение о вскрытии. Оно тоже было проведено, и врачи констатировали отсутствие видимых признаков преступления. Неожиданный вердикт вызвал немалое удивление. Врачей спросили, как она могла умереть, да еще в таком месте, и они в поразительном порыве врачебной откровенности ответили, что не знают, и добавили, что, скорее всего, это были проблемы с сердцем.
Не имея доказательств в отношении сестры, присяжные просто предъявили доктору обвинение в убийстве Лапхэма. Выше приведены факты, выясненные на суде; о том, что следует далее, я узнал из уст самого доктора. Вскоре после предъявления обвинения он послал за мной, и в ответ на его просьбу я отправился в тюрьму.
Мне пришлось подождать всего несколько минут, прежде чем его ввели в помещение. Я читал несколько не самых громких статей об этом деле и имел достаточное представление о фактах и человеке, но, тем не менее, был несколько удивлен его внешним видом. Его описывали как человека среднего роста, со смуглым цветом лица, черными волосами с сединой, карими глазами, каштановыми усами и бородой в стиле Вандайк. Все это соответствовало действительности, но не были упомянуты низкий и очень широкий лоб, а также то, что он смотрел на человека ровным, немигающим взглядом близорукого прирождённого исследователя. Он был похож на обеспеченного доктора, занимающегося наукой, и, шагнув вперед, чтобы поприветствовать его, я подумал: "Он может убить ради науки, но не в порыве страсти".
Он невозмутимо приветствовал меня, и мы сели.
– Вы за мной посылали, – сказал я.
– Да, – ответил он спокойным тоном. – Да. Полагаю, вы знаете о предъявленном мне обвинении и о деле?
– Я читал некоторые отчеты. Вы обвиняетесь в убийстве Лапхэма.
– Да. Все произошло примерно так, как пишут в газетах. Собственно говоря, я полагаю, что адекватной защиты не существует.
– Лучше расскажите мне о фактах, – предложил я.
Он пожал плечами.
– Они у вас уже есть, – ответил он.
– Все? – спросил я.
– Нет…, – заколебался он. – Нет, но все, которые могли бы принести вам пользу.
– Было бы лучше, если бы я знал их все, – сказал я.
– Нет такого, что могло бы помочь.
– Но, возможно, есть что-то, что может развлечь.
Он кивнул, улыбнулся и задумчиво провел пальцем по бороде.
– Вкратце, – сказал он, – я встретил Лапхэма на улице. Я сказал: "Сэр, я сейчас вас убью". Я поднял револьвер и выстрелил. Я вышел из дома с целью совершить это. Это то, что, как я полагаю, вы называете преднамеренностью, и то, за что вешают людей. Я купил револьвер в магазине по дороге в центр города, и попросил человека показать мне, как заряжать и стрелять. Это я сделал для того, чтобы не промахнуться при встрече с ним. Все детали я продумал еще до выхода из дома.
– Именно так, – сказал я, – а теперь о том, что произошло до того, как вы все продумали.
– Боюсь, эти события вам не помогут.
– А я уверен, что они меня развлекут, – повторил я.
Он смотрел на меня сквозь полузакрытые веки пристально, внимательно, вопросительно.
– Мне нравится ваша позиция, – сказал он и после еще одной короткой паузы, еще раз проведя рукой по бороде, добавил:
– Но я предупреждаю вас, что во всем, что я скажу, вы не найдете ни крупицы того, что вы называете вескими доказательствами.
– Мотивы редко служат законным оправданием, – сказал я, – и нам нет необходимости рассматривать их в этом свете, если вы этого хотите.
Он протянул мне свой портсигар, и, пока он держал спичку, я впервые заметил в его глазах какой-то звериный блеск. Он сделал длинный вдох и опустил веки, как кошка, уютно устроившаяся у камина, или тигр в состоянии покоя.
– Если вы хотите меня понять, – сказал он, – то должны знать, что наша семья особенная в одном отношении. Нас можно назвать телеграфной расой. Вы знаете, что в силу инстинкта, развития или воспитания некоторые семьи во всех своих разветвлениях имеют определенные черты, я имею в виду не просто физические черты, а, в частности, склонность к определенным видам деятельности. Я могу назвать семьи, в которых на протяжении столетий в роду были священнослужители. Есть и другие, в которых рождаются адвокаты, торговцы, клоуны и так далее. В нашей семье эта тенденция связана с телеграфией. Мой отец, все его братья и их отцы до них, и это во времена становления науки, были связаны с телеграфным делом.
– Не думаю, что сегодня в нашей семье найдется мужчина или женщина, не знакомые досконально с приборами и законами этого ремесла. Я сам, как и моя сестра, выучил телеграфный код, как только научился читать. В старом доме у нас были передатчики, и среди моих самых ранних воспоминаний – резкое щелканье машинок. Вы знаете, что вещи, которые мы получаем в наследство, и уроки, которые мы усваиваем в раннем детстве, постепенно становятся инстинктами, не меньше. Так было и со мной, и с моей сестрой. Мы никогда не забывали о своем первоначальном обучении и, более того, развивали его. Сотней способов мы использовали его в доме, где мы жили вместе, и даже играли вместе с ним в других местах. В театре или в церкви мы отстукивали друг другу послания ногтями по дереву, таким образом.
Он бесстрастно барабанил по подлокотникам своего кресла с таким совершенным безразличием, что, если бы я не обратил на него внимание, я бы не уловил этого своеобразного телеграфного ритма.
– Наш дом был оснащен всевозможными устройствами. Передатчики были спрятаны в укромных местах и, как правило, в пределах досягаемости руки, так что часто, когда я находился в лаборатории, а Рода в гостиной, она рассказывала мне о том, что в данный момент делает и говорит ее собеседник. Конечно, расположение и характер этих приборов мы держали в секрете от всех наших знакомых, и в этом нам очень помогала определенная приставка, которая делала передачу без звука и которая была и остается тайной моей семьи.
– Лично от меня родители ожидали, что я пойдут по их стопам, но с возрастом обнаружил, что у меня есть природная склонность к медицине и хирургии, и особенно к последней. С возрастом эта склонность усилилась, и еще до окончания академического курса в колледже я решил заняться практикой. В этом плане механический склад моей крови был нарушен. С течением времени меня все больше поглощала научная сторона вопроса. Я еще учился в колледже, когда впервые был открыт рентгеновский луч. Он прочно завладел моим воображением. Я наблюдал и следил за усовершенствованиями и без лишних разговоров решил посвятить свою жизнь этой работе. Будучи достаточно обеспеченным материально, чтобы не иметь необходимости заниматься практикой, я отказался от нее, за исключением тех случаев, когда она была связана с моей научной работой. Как видите, я не старый человек, и действительно, прошло всего несколько лет после окончания университета.
– Эти годы я посвятил достижению одной цели – совершенствованию рентгеновского излучения. Как вам, несомненно, известно, несмотря на всю газетную рекламу этого изобретения, самое большее, что удалось сделать мастерам, это использовать рентгеновский луч для обнаружения и определения местонахождения твердых веществ, вложенных в вещества меньшей плотности или окруженных ими. Это, например, восприятие костей в плоти руки или ноги или присутствие металлов в теле.
– Занимаясь этим исследованием, я стремился усовершенствовать аппарат до такой степени, чтобы можно было различать кровеносные сосуды, а возможно, и нервы. Этой задаче я посвятил все свое время, и, сэр, могу сказать, что мне это удалось!
Он наклонился вперед и всмотрелся в мое лицо. В его глазах светился пыл восторженного энтузиаста. Он тяжело вздохнул и опустился в кресло, и прошло несколько минут, прежде чем он продолжил свой рассказ.
– У меня в лаборатории есть стол, операционный стол, который является результатом моих изобретений. На этот стол я кладу тело. Под ним – луч, а с лучом, сверху и непосредственно над ним, соединен обычный флюороскоп с микроскопической приставкой. Я не берусь описывать вам всю суть дела. Если вы не обладаете научным складом ума, вы не поймете, и…
Он сделал паузу, и я покачал головой.
– Ах, вы не понимаете, тогда я воздержусь. Достаточно сказать, что флюороскоп и соединенные с ним лучи можно перемещать по своему усмотрению и исследовать любую часть тела. Свет вырабатывается в лампе, как в обычном аппарате, но его качество и, соответственно, полезность для исследования нервов, мышц или кровеносных сосудов – это секрет, который я узнал. Возможно, вы лучше поймете, если я скажу, что для каждого вида исследования я использую отдельную лампу. То есть для обнаружения металла я использую обычный рентгеновский аппарат. С помощью другой лампы все мешающие вещества исчезают в тумане, и обнажаются нервы. Таким образом, с помощью еще одного приспособления я могу изучать кровь, причем микроскоп, как вы легко поймете, оказывает очень существенную помощь.
Он, видимо, решил, что я устал от его объяснений, и продолжил:
– Вы не понимаете, какое отношение все это имеет к убийству Лапхэма.
Он говорил так, словно убийство на улице из дешевого револьвера, купленного специально для этой цели, было научным феноменом. Я ответил, что меня очень заинтересовало его открытие, и я не сомневался, что оно имеет существенное отношение к трагедии.
– Так и есть, – пробормотал он, – так и есть, – и вдруг замолчал.
Он так и сидел, неподвижно глядя в пространство, и дым медленно поднимался от окурка его сигареты. Я наблюдал за ним и видел, как в его глазах постепенно нарастает блеск, точно такой же, как в глазах убийцы Харли, когда в суде предъявили сердце человека, которого он зарезал, с дырой, проделанной ножом. Доктор Форбс вдруг стряхнул пепел с сигареты и, быстро повернувшись ко мне, сказал:
– Я с первого взгляда определил в этом человеке злодея. Я знал это инстинктивно. Я знал это из наблюдений. Но, как последний глупец, я не мог довольствоваться простым пониманием. Я должен был кому-то сказать, что я о нём думаю, и, что самое глупое, я сказал об этом Роде. Она не хотела, не желала, так относится к нему. Я боялся, что она влюбится в него. Он приходил, а я ничего не говорил. Он продолжал приходить, а я протестовал. Она смеялась и защищала его. Он приходил все чаще и чаще, и, обнаружив, что возражать бесполезно, я закрылся в своей лаборатории и поверил, что ее природный здравый смысл раскусит его. Они стали близки, но насколько близки, я так и не понял, пока однажды вечером, когда он пришел к нам, телеграфный аппарат в лаборатории не выдал сообщение: "Приходите в библиотеку".
– Я бросил работу и помчался туда. Они встретили меня взрывом смеха, а на мои расспросы Рода объяснила, что она показывала все наши личные средства связи и послала это сообщение, чтобы доказать их эффективность! Я был очень зол, но не только из-за неудачной шутки в мой адрес, но и из-за того, что посторонний человек узнал наши секреты. Боюсь, я говорил слишком резко. Я, конечно, вышел из комнаты в ярости.
– На самом деле, я, наверное, слишком близко к сердцу принял этот инцидент, но в то время он казался мне безошибочным свидетельством того, что она любит этого человека, и у меня не было желания, чтобы она выходила за него замуж. Однако эти опасения оказались беспочвенными, так как уже через некоторое время после этого она пришла ко мне ночью и рассказала, что он сделал ей предложение, а она ему отказала. Я спросил, как он это воспринял, и она нехотя призналась, что он был очень зол. Я ожидал, что это положит конец его визитам, но этого не произошло. Мужчина был увлечен и продолжал регулярно наведываться к нам.
– Тем временем, то есть все это время, существовал еще один молодой человек, от которого, казалось, невозможно было оторваться. Возможно, вы его знаете. Он молодой адвокат и очень порядочный человек – Хэл Дреннинг.
Я признался в небольшом знакомстве.
– Признаться, я был весьма расположен к нему и надеялся, что если кому-то и удастся добиться успеха, то именно ему. Главным его недостатком казался вспыльчивый и резкий нрав. Я знал, что он предпочтительнее Лапхэма, и так и сказал, а когда произнес это, то с удивлением заметил, что Рода покраснела. Возможно, я был слишком склонен к диктаторству, но, заметив это, я сказал:
– "Рода, я бы на твоем месте не кокетничала с ним".
– Она рассмеялась и спросила:
– "Почему?"
– "Я думаю, что он любит тебя, – ответила я, – и я его вполне одобряю".
– Она сделала насмешливый реверанс и весело сказала:
– Но как я могу выйти за него замуж, если Берт сказал, что я выйду за него и только за него?
– "Когда он это сказал?" – спросила я.
– "О, в тот вечер, после того как он обвинил меня в том, что я слишком часто встречаюсь с мистером Дреннингом".
– Я довольно резко высказал свое мнение по поводу его дерзости и, все еще злясь, собирался выйти из комнаты, как вдруг она закружилась передо мной в танце и с улыбкой объявила меня глупцом.
– "Я не выйду ни за кого из них, – сказала она, – я останусь здесь и буду твоей верной и преданной сестрой".
– "Вы откажете Хэлу?" – сказала я.
– "Конечно, я откажу им всем", – воскликнула она.
– "Хэл не воспримет отказ спокойно," – сказал я, и в этот момент мне пришла в голову мысль о его неуправляемом нраве. Действительно, он не принял бы отказа спокойно, и если она действительно собиралась отказать ему, то ее поведение было непростительным, так как она возмутительно флиртовала с ним.
– Этот разговор состоялся чуть больше недели назад. В прошлый вторник вечером Рода спустилась в восемь часов, одетая для приема гостей. Я находился в лаборатории за работой, когда она вошла ко мне и, крутясь на месте, демонстрировала новое платье. Я что-то сказал о нем в ответ на ее вопросы о длине, фасоне и т.д., а затем спросил, кто придет, и она, как бы надувшись, сказала, что не знает, скажет она мне или нет. Я был несколько раздосадован, так как не видел причин для подобного поведения, когда она, быстро переменившись, разразилась смехом и сказала – я отчетливо помню ее слова:
– "Ой-ой, какой ты смешной братец. Ну, если хочешь знать, это…" – она на мгновение замешкалась, – "твой друг, мистер Дреннинг. Видишь ли, он может сделать предложение в любой момент, и я хочу быть готовой к непредвиденным обстоятельствам".
– Все еще смеясь, она, слегка запнувшись, вышла из комнаты, и, конечно, мне и в голову не пришло, что она могла пошутить. Чуть позже я услышал звонок и шаги в коридоре. Я продолжил свою работу, которая заключалась в тестировании новых ламп и записи их относительной силы. Ближе к вечеру я услышал, как хлопнула входная дверь, и кто-то вышел из дома. Это было обычное явление, которое не произвело на меня никакого впечатления. Вы понимаете. Я часто замечал, как, полагаю, и вы, что необычное редко сопровождается явлениями, которые можно назвать предвосхищением.
– Прошел, наверное, час, когда я закончил свою работу, и тут мне впервые пришло в голову, что Рода не зашла пожелать мне спокойной ночи, и я не слышал, как она поднималась наверх. Я зажег сигарету и, открыв дверь в холл, увидел, что в гостиной все еще горит свет. Подумав, что она читает и что ей пора на покой, я прошел по коридору и вошел в комнату.
Доктор сделал паузу и закрыл глаза рукой.
– Я полагаю, – продолжал он, – что буду продолжать стоять и смотреть из этого дверного проема до тех пор, пока не окажусь бесцельно крутящимся на конце веревки". Она сидела в кресле Морриса у стола, лицом ко мне. Ее тело обмякло, голова свесилась влево, язык вывалился из идиотски раскрытого рта, и слюна стекала с губ на кружевную оборку платья. Глаза ее были открыты, остекленевшие, полные дикого ужаса. Руки ее лежали на подлокотниках кресла, и по ним было видно, что она внезапно упала, тщетно пытаясь до чего-то дотянуться. Я не знаю, не могу объяснить вам, как и почему лежащая в кресле фигура может навести на мысль о падении, которому предшествовало напряжение в поисках какого-то определенного предмета, но именно такой эффект произвело на меня то мгновение, когда я стоял в оцепенении.
– Придя в себя, я бросился к ней и распрямил ее. В моих руках она была словно безвольная плоть. Я пощупал пульс и ничего не почувствовал. Я попробовал еще раз, но ничего не произошло. Я поднес хрустальный циферблат своих часов к ее рту. Дыхания не было видно. Она была мертва. Я уронил ее руку и побежал в лабораторию за стимулятором. Я всегда держал запас в маленьком шкафчике в углу, и вот я уже нащупывал нужную мне склянку, когда меня испугал быстрый щелчок одного из телеграфных аппаратов. Я остановился в изумлении. Из комнаты, которую я только что покинул, пришло сообщение, и это было ее сообщение. Я бы узнал его из тысячи.
– Отрывисто, в сокращениях, которые мы использовали для большего удобства, были набраны эти слова: "Приходите, убивают", – я не стал больше ждать, а бросился в комнату. Она была пуста, кроме нее, и лежала точно так же, как я ее оставил, только рука ее соскользнула с подлокотника кресла и свисала наружу.
– Минуточку, – сказал я. – Был ли на этом стуле передатчик?
Он неподвижно смотрел на меня, веки медленно скатывались с белков его глаз.
– Ваш разум путешествует вместе с моим, сэр, – сказал он хрипловатым шепотом. – На подлокотнике кресла, с нижней стороны, был установлен передатчик. Как вы думаете, возможно ли, чтобы она смогла прийти в себя настолько, чтобы отправить сообщение? Между нами говоря, когда я уронил ее руку перед тем, как уйти за стимулятором, я оставил ее рядом с передатчиком. Я знаю, что рука не висела, когда я уходил.
– Продолжайте, – попросил я.
Он не обращал на меня внимания, а начал говорить словно сам с собой.
– Но она была мертва, – сказал он. – Она была мертва. Она была мертва не менее часа. Когда я вернулся, в ней не было абсолютно никаких изменений. Она была мертва и до, и после. Я знал это, хотя и не признавался себе в этом.
Он словно вышел из задумчивости и, снова повернувшись ко мне, продолжил свой рассказ:
– Я подхватил ее на руки и понес, безжизненную, ускользающую, желеобразную массу, в лабораторию, положил на операционный стол. Там, в бешеной спешке, я испробовал все известные мне способы оживления, и все безуспешно. Сэр, с того момента, как я впервые увидел ее, и до тех пор, пока я окончательно не отказался от борьбы, клянусь вам, не было ни одного движения, знака, символа или признака жизни. Она была мертва.
– Как и любой другой человек, внезапно лишившийся чего-то ценного, я поначалу не понимал смысла этого. Да и вряд ли когда-нибудь пойму. Только после того, как я отказался от попыток реанимации, я начал размышлять". Судмедэксперты вынесли свой вердикт. Вы знаете, что они сказали. Они не знают, что стало причиной ее смерти. Они думают, что я убил ее во время эксперимента, как мне кажется".
Он взглянул на меня краем глаза и продолжил спокойно, как мог бы говорить совершенно незаинтересованный свидетель:
– На теле не было никаких следов. На коже не было ни царапины, ни булавочного укола. Не было ни синяков, ни пятен, ни ссадин, ни следов или признаков физического насилия. Я уже собирался сказать, что это болезнь сердца, как вдруг вспомнил сообщение, пришедшее по телеграфу: "Приходите, убивают…". Впервые я понял, что сообщение было неполным. По какой-то непонятной причине этот факт до сих пор ускользал от меня. Тогда, сэр, я успокоился и планомерно принялся за работу.
– Я не сомневался в личности убийцы, если таковой был. Я рассудил, что Дреннинг сделал ей предложение, получил отказ и, возможно, в порыве страсти ударил и убил ее. "Но… но, – сказал я, – никаких ударов не было. Это должно быть сделано каким-то другим способом. Но если это было сделано, то обязательно найдутся следы". Тело уже лежало на операционном столе, я подсоединил соответствующую трубку и стал искать металлические частицы. Я ожидал обнаружить в теле какое-то твердое, инородное тело, способное вызвать смерть. Я не знал, в какой именно части тела оно будет находиться, поэтому искал тщательно, понимая, что оно может принять любое из десятка странных и неожиданных обличий, например, как игла, воткнутая в жизненно важную часть и отломанная. Вы, наверное, знаете, что длинные тонкие иглы из стекла, если их быстро воткнуть, убивают очень эффективно, а при использовании такого орудия, если его аккуратно сломать, рана почти не видна.
– Я работал над ней много часов. Я ничего не нашел, но не сдавался. Я снова и снова осматривал ее, и всегда с одним и тем же результатом. Только через четыре долгих часа я сел, поняв, что дальнейшие поиски тщетны.
– Невозможно объяснить вам чувство гнева, которое овладело мной в следующие полчаса. Это была ярость, выросшая из чувства бессилия, вызванная осознанием того, что, несмотря на все мои знания, я оказался в тупике. Я перебрал все известные мне способы. Я думал о каждом устройстве, о котором когда-либо слышал. Я старался изобрести новые и неиспытанные эксперименты, и в процессе этих поисков мне пришло в голову, что исследование крови и нервов может по какой-то случайности что-то показать.
– В отчаянии я установил лампу для кровеносной системы и развернул флюороскоп над телом. Я решил начать с рук, так как там, в очень мелких кровеносных сосудах, где тельца проходят в один ряд, если что-то не так, то это будет заметно. Я включил питание и поднес глаз к микроскопу. Постепенно, по мере того как я смотрел, и мой глаз привыкал к свету, плоть с костей исчезала, оставляя их довольно грубыми и отвратительными, как засохший и распаренный обрубок конечности. В продолжающемся свете трубки, даже когда я наблюдал за ними, они тоже поблекли и исчезли. Затем постепенно и медленно стала видна кровеносная система, сеть вен, похожая на паутину паука.
– Я смотрел на кончик первого пальца правой руки. И вот, когда кровь стала более отчетливой, я сменил предметное стекло микроскопа на более сильное, и с его помощью в поле зрения попал один участок минутного сосуда. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в полной исправности аппарата. Вот наружные стенки вены, а внутри, как монеты в желобке, лежат похожие на диски тельца, но не такие, какими я их часто видел, медленно двигающиеся по своему пути, а остановившиеся, застывшие на своих местах, неподвижные, как неподвижен механизм, когда двигатель заглох.
– Я внимательно присмотрелся и уже собирался прекратить свои исследования, ничего не найдя, как вдруг заметил, что все тельца расположены определенным образом. Это было настолько необычно, что привлекло мое внимание. Вместо того чтобы красные и белые тельца были перемешаны, как это обычно бывает, без всякого порядка и последовательности, все они в поле зрения микроскопа были так точно упорядочены, как будто их разложили и поставили на свои места. Они располагались последовательно: три красных диска, выстроенных в линию, короткий промежуток, один белый диск, еще два красных и длинный промежуток, после чего то же самое повторялось. Это было собрание групп телец, каждая из которых отличалась друг от друга и состояла из них, как я уже указывал.
Кажется, я ахнул, потому что он быстро сделал карандашный набросок:
– Именно так они и были расположены, – сказал он.
Я не выглядел прозревшим, так как не увидел ничего странного.
– Вы знаете, что это такое? – спросил он, возбужденно наклонившись вперед. – Это буквы Л и A азбуки Морзе, вместе они образуют сокращение имени Лапхем, которое мы всегда использовали для его обозначения, когда нам доводилось передавать его имя по проводам". Сэр, в ее крови не было никаких посторонних или ядовитых проявлений, но во всех ее венах, во всем ее теле я нашел тельца, расположенные таким образом. Какое это имеет значение? Я не психолог. Я не могу объяснить, но вы легко поймете, в каком состоянии я нахожусь.
– Мы поставлены перед альтернативой. Когда я вошел в комнату, она была либо мертва, либо находилась в коматозном состоянии. Если она была мертва, то передача неполного сообщения может быть объяснена только спиритизмом или тем, что подсознательное "я", которое в нашей семье, вероятно, является телеграфным, было временно приведено в действие прикосновением пальца к кнопке. В этом случае не будет пустым воображением предположить, что вся материальная ткань сконцентрировалась в высказывании, которое она произнесла, и такая концентрация, естественно, затронула бы основополагающие элементы жизни, в первую очередь кровь.
– С другой стороны, если она не умерла, то те же самые рассуждения остаются в силе. Учитывая концентрацию, которая, несомненно, должна была присутствовать, добавьте только руку, соскользнувшую с подлокотника кресла и передатчика в тот момент, когда нужно было передать имя убийцы, и когда вся система была заряжена символом, и идентичная ситуация, представленная здесь, не могла бы быть невозможной.
Он резко остановился, рассеянно поднес к губам потухшую сигарету, затянулся раз-другой и, глядя на меня, медленно произнес:
– Я вижу, что вы меня поняли. Теперь перед вами весь ход событий, предшествующий преднамеренному убийству. Могу только добавить, что когда я объявил Лапхэму о своем намерении стрелять, в его глазах блеснул первобытный страх, а на его затвердевшем языке прозвучало слабое "Боже, как вы это узнали?". Вот и вся история, и, как я уже сказал, вы признаете абсолютную бесполезность всего этого в качестве доказательства.
– Есть еще кое-что, – сказал я, – что стало причиной ее смерти?
В этот момент охранник подошел ближе и, чтобы нас не подслушали, наклонился и прошептал мне на ухо. Я был поражен.
– Как он узнал об этом? – спросил я. – Это очень необычно.
– Не знаю, – сказал он, – но это можно было сделать таким образом.
Вот почему я защищал доктора Форбса. После вынесения приговора я намеревался позволить ему выступить в суде и рассказать свою историю и тем самым спасти свою шею, а его самого поместить в психушку, но, к сожалению, в ночь после оглашения приговора он был найден мертвым в своей камере. Врачи в очередном порыве врачебной откровенности заявили, что не знают причины смерти, но склонны подозревать сердце.
1906 год