Как государственный министр, занимающий одновременно две из самых высоких должностей в королевской администрации, в 1650-х годах Никола Фуке находился в центре общественной жизни. Десятилетие после Фронды историки часто пропускают, спеша перейти к началу «личного правления» Людовика XIV после смерти кардинала в 1661 году. Однако события второй части срока, который Мазарини провел на своей должности, были крайне важны в связи с тем, что последовало за ними. Некоторое время назад Франция подписала Вестфальский мир (1648), но все еще воевала со своим главным врагом – Испанией[123]. В новом десятилетии исход конфликта оказался далеко не очевидным. Испания все еще могла выставить мощную армию, к тому же на ее стороне сражался талантливый полководец Конде[124]. Теперь он поселился в Испанских Нидерландах, предпочитая воевать в статусе квазинезависимого союзника испанского короля. Война с Испанией означала дополнительную нагрузку на финансовую систему, и без того перегруженную гигантскими долгами из-за прошлых военных расходов, и на истерзанную годами Фронды экономику.
Фронда закончилась, на исходе 1652 года двор вернулся в Париж, но мир во Франции никак не наступал. Крестьяне и ремесленники, на чьи плечи легла основная тяжесть налогового бремени, не получили никакого послабления. И потому на местах – в селах и провинциальных городках – непрерывно вспыхивали восстания. Судьи высокого суда из Парижского парламента и сестринских судов продолжали критиковать финансовые мероприятия кардинала Мазарини и его коллег [125]. Если почитать переписку Мазарини тех лет, то создается впечатление, что до 1659 года – года заключения мира с Испанией – королевские министры работали в состоянии непрерывного кризиса. Многих, казалось, все время не покидало ощущение того, что еще одно сражение или банкротство – и катастрофа неизбежна.
Фуке, приступая к своим новым обязанностям, был далеко не новичком в сложно переплетенных фискальных и финансовых структурах, на которых держалось французское государство. Как интендант в Дофине и Париже, он не понаслышке знал о хаотичности и несправедливости системы. Родственники жены, клан Жанена де Кастий, как и большинство других богатых французских семей, регулярно инвестировали в государственные облигации. И все же одного такого соприкосновения по касательной было недостаточно, чтобы научиться ориентироваться в системе настолько запутанной, что даже и те, кто в нее входил, едва ли понимали ее до конца.
Фуке и его коллеги-министры знали, что в общем и целом налоговая система не обеспечивает трон ресурсами, адекватными государственным расходам и обязательствам [126]. На помощь приходили краткосрочные и долгосрочные займы. Краткий обзор финансовых механизмов, заполнявших разрыв между фактическими денежными поступлениями и потребностью государства в деньгах, даст современному читателю представление о роли Фуке как суперинтенданта и об историческом фоне, на котором проходил его процесс.
С конца Средних веков главным прямым налогом во Франции был сбор под названием талья[127]. Тальей облагались индивидуальные домохозяйства в объеме, по идее сообразном размеру налогооблагаемых владений домохозяйства. Но, как и многое другое при Старом режиме, этот налог не был ни прост в применении, ни единообразен в масштабе королевства. Суммарный плановый доход от тальи и некоторых других прямых налогов и сборов (taillon – специальный военный налог, crue – дополнительный налог, и так далее) ежегодно устанавливался королем и должен был выплачиваться теми, кто не принадлежал к церкви или к дворянству. Были исключения и по другим основаниям. Например, большинство городов покупали коллективное освобождение для всех живущих внутри городской стены. К тому же многие недворяне освобождались от тальи либо на основании занимаемых ими должностей, как, например, королевские казначеи (trésoriers de France), либо лично, решением короля. В некоторых провинциях, в частности в Дофине, освобождение дворян от налога было привязано к землям, столетия назад зарегистрированным как «благородные», а не к людям. Если дворянин владел «неблагородной» землей, он должен был платить талью из расчета оценочной стоимости собственности – в теории, поскольку дворяне или богатые землевладельцы-буржуа обычно находили способы уйти от этого налога. На практике для богатых и власть имущих существовало несметное множество исключений, позволявших перекладывать основную тяжесть налога на крестьян и ремесленников[128].
Способы сбора налога и расчета налоговых обязательств любого конкретного домохозяйства различались в разных частях страны[129]. В центральных и северо-восточных районах, где уже не стало провинциальных представительных собраний (États)[130], сумму, которую надо было получить с каждой территориальной единицы налогообложения – финансового округа, или «генералитета» (généralité)[131], устанавливало королевское правительство. Эта совокупная величина далее территориально дробилась вновь и вновь, пока в итоге не превращалась в обязательства отдельного домохозяйства. Сбором занимались королевские должностные лица, так называемые éles, и те части Франции, где применялся этот механизм, назывались pays d’élections[132]. Части Франции, где представительные собрания уцелели: Бретань, Бургундия, Прованс и Дофине, – были известны как pays d’États[133]. В этих регионах королевская власть договаривалась о сумме, которую была должна заплатить провинция, с местными собраниями представителей. Сбор налогов в основном контролировали они. Неудивительно, что в совокупности вклад pays d’États оказывался гораздо ниже, чем pays d’élections. В нескольких регионах, например в Лангедоке, в силу исторических обстоятельств их присоединения, была своя собственная налоговая система. Там король договаривался с местными представительными собраниями о взносе, заменяющем талью.
Второй важной формой налогообложения были акцизы (des aides), например на пшеницу или вино. Печально знаменитый габель (gabelle)[134] – соляной налог, которым не только облагалось потре бление, но и определялся обязательный минимум соли, который домохозяйство должно было купить с государственных складов; от него дворяне и клир тоже были освобождены. Дурной славой у современников пользовались дорожные сборы, а также городские ввозные налоги (octrois).
И вновь налоговая нагрузка на разные районы могла разительно отличаться – главным образом в зависимости от исторических обстоятельств, по которым та или иная провинция попала под непосредственный контроль короны. Большинство северных территорий Франции платили соляной налог по самой высокой ставке, в то время как для Лангедока, Дофине или Прованса существовали свои, пониженные ставки. Ввозимые через порт Бордо вина облагались налогом, так называемым «бордосским конвоем» (convoi de Bordeaux), восходившим к налогу, собиравшемуся на защиту от английских пиратов во время Столетней войны[135] [136].
Большую часть денег казне приносила талья и разнообразные косвенные налоги в виде акцизов. Однако доля этих категорий в общем доходе варьировала от года к году. Остальные средства поступали из разных источников и назывались экстраординарными доходами, что отличало их от доходов от тальи, косвенных налогов на продажи и дорожных пошлин. К примеру, чтобы заниматься некоторыми профессиями и видами торговли, перед началом работы или операций было необходимо заплатить своего рода вступительный взнос, marc d’or[137]. Другой важный вид экстраординарных доходов составляли доходы от продаж аннуитетов – ренты (rentes), обеспеченной теми или иными будущими налоговыми поступлениями. Например, это мог быть налог с продаж, который собирали в Париже (такая рента называлась ратушной, rentes sur l’hôtel de ville).
Одним из важнейших источников дохода – совершенно нетипичным для современного государственного управления – были создание и продажа государственных должностей, прежде всего внутри судебного и финансового аппаратов монархии.
Как уже говорилось, покупка должности играла роль инвестиций. За службу на королевских должностях полагалось жалованье (обычно – небольшой процент от стоимости покупки). Оно работало своего рода рентой, аннуитетом. Должность одновременно давала владельцу и престиж (как, например, судебная), и привилегии в форме освобождения от налогов, а иногда и дворянский статус. К этому добавлялась возможность получать деньги неправедными путями по факту исполнения своих обязанностей. Взятки в среде судей и сборщиков налогов были распространены, по сути, поголовно. Кроме того, должность можно было продать. При этом иногда покупателю для вступления в должность приходилось выплачивать в королевскую казну уже упоминавшийся налог marc d’or. Если король освобождал кого-то от должности, то он должен был возместить стоимость покупки или найти другого покупателя. Должность была таким же товаром, как и любой другой.
Аппетиты королей росли, и создание новых должностей набирало обороты, пока в XVII веке не сделалось основным источником доходов казны. Хотя церковь официально налогов не платила, однако регулярно соглашалась делать подарки и добровольные пожертвования в казну (décime, don gratuit)[138]. Эти пожертвования номинально предназначались для благонамеренной защиты королевства от внешних врагов и внутренних еретиков. Размер таких подарков определялся сторонами путем переговоров и в разные времена бывал разным.
Мало что при Старом режиме вызывало столько ненависти и отвращения, как система сбора налогов, даже у тех, кто в принципе был от поборов освобожден. При взыскании налогов королевские чиновники часто прибегали к жестокому принуждению. Они отбирали скот, землю и другое имущество даже у тех злополучных крестьян, которые не могли заплатить по не зависящим от них причинам: из-за плохого урожая или природных катаклизмов. Возможности что-либо обжаловать не существовало.
Каковы бы ни были источники, все деньги, прежде чем достичь королевских сундуков, проходили через множество рук. Когда средства, собранные на местах, оказывались в региональных королевских казначействах, разбросанных по всей стране, из них сначала забирали средства на жалованье местным чиновникам и расквартированным в районе войскам. Первоочередному погашению подлежали и выплаты по королевским обязательствам, обеспеченным конкретным видом налога. После этих вычетов оставшееся (если что-то вообще оставалось) попадало в центральное казначейство в Париже. Такая практика порождала море возможностей для коррупции, растрат и задержек. Гневные обвинения в мошенничестве и воровстве в адрес королевских чиновников, финансистов и сборщиков налогов, без сомнения основанные на фактах, звучали на каждом собрании представителей и в сатирической литературе того времени. Они выражали искренние чувства практически каждого налогоплательщика [139].
В результате такого подхода к налогообложению нельзя было точно предсказать, сколько денег доберется до Парижа и когда именно это произойдет. Казне вечно не хватало наличных: на снабжение войск – амуницию и провиант – во время летних кампаний, на содержание королевского дома, на другие государственные нужды. Налоговые доходы поступали нерегулярно. Поэтому казна выходила из положения, беря взаймы у небольшого круга финансистов, так называемой группы поддержки (partisans) или контракторов (traitants), которые могли ссудить денег на неотложные нужды. Обеспечением таких займов часто служили будущие налоговые поступления. Иными словами, еще не собранные налоги становились предметом государственных обязательств на несколько лет вперед. Так, например, в 1648 году деньги занимали под талью 1651 года.
Иногда корона на несколько лет переуступала право сбора косвенных налогов, в частности таможенной пошлины. Эта практика называлась налоговым откупом. Казна получала за него фиксированный стартовый платеж и впоследствии – регулярные выплаты. Для таких случаев богатые коммерсанты или банкиры образовывали синдикат[140] и предоставляли королю примерный расчет суммы, которую конкретный налог должен был принести в казну на протяжении действия контракта, – за вычетом стартового платежа и взносов. Король, в свою очередь, уполномочивал этих лиц собирать налоги и распоряжаться доходом. Финансисты получали право собирать налоги силами своих собственных агентов и присваивать разницу между ожидаемыми и фактическими поступлениями. С учетом нежесткого и неопределенного характера этих договоренностей такие сделки часто «подслащивались» специальными ценами, пособиями на покрытие затрат по сбору налогов, а затем – существенными скидками. Так что зачастую казна в итоге получала меньше 50 % от номинальной стоимости налогового откупа.
По сути, ничто не мешало частным сборщикам выжимать из налогоплательщиков столько, сколько смогут, а при необходимости они могли обращаться к властям за помощью. Финансисты не только предоставляли королю займы под такие стабильные источники поступлений, как налоги. Они часто предлагали ввести какой-нибудь новый налог или сбор либо видоизменить уже существующий сбор так, чтобы его платили вперед. Например, чтобы какая-нибудь категория должностных лиц дополнительно платила за право назначать своего преемника. Таким образом из той же должности и на том же рынке можно было извлечь больше дохода. Если же король предложение принимал, финансисты авансировали, иногда частями, некую согласованную сумму, рассчитанную на основе предполагаемого дохода казны от налога. В обмен на это король предоставлял им право в течение скольких-то лет взимать этот новый налог. Такие договоренности, называвшиеся контрактами (traités, отсюда traitants – контракторы), часто обрастали многочисленным слоем богатых инвесторов и служили инвестиционной базой крупнейшим финансистам.
Кто же такие были эти контракторы, эти финансисты, получавшие прибыль от торговли доходами государственной казны?
Термином «финансист» обозначали тогда любого, кто «собирал, тратил, инвестировал или иным образом распоряжался королевскими фондами» [141]. В итоге термин стал своего рода «зонтиком», охватывающим всех, кто в качестве откупщиков, бухгалтеров, контракторов, агентов влияния и так далее занимался привлечением средств в королевскую казну. Эти роли были взаимозаменяемыми и зачастую так или иначе совмещались с официальными позициями, ибо многие финансисты, кроме того, служили в государственном финансовом аппарате. Например, они бывали казначеями или финансовыми консультантами, что к тому же укрепляло их влияние на государственные финансовые механизмы [142]. Во времена Фуке финансисты уже стали внутри монархии самостоятельной и мощной группой со своими интересами. Они часто оказывались в натянутых отношениях с парламентской аристократией. Последняя же время от времени прибегала к судебным расследованиям в попытке пошатнуть финансистов, так как теоретически многие их схемы были противозаконными. Хорошо понимая, насколько отвратительны эти транзакции в глазах общественного мнения, их участник нередко прикрывался именем «дублера»: слуги, пажа или приближенного, формально выступавшего в качестве контрактора или участника сделки [143].
Данный метод привлечения средств приносил финансовым «предпринимателям» колоссальную прибыль. Как правило, это происходило за счет налогоплательщиков, чиновников, в том числе парламентских судей, которым задерживали жалование из-за того, что все доступные налоговые поступления были уже заложены вперед. При этом также страдали интересы держателей более традиционных королевских аннуитетов (ренты, rentes), которые не выплачивались по тем же причинам. Особо эффективными налоговые откупа, конечно, не были. Откупщики часто приносили в казну меньше обещанного из-за плохого урожая, разорения сельских угодий бесконечным движением войск во время борьбы с Габсбургами или с Фрондой и неизбежными крестьянскими восстаниями [144]. Когда случались подобные недоимки, договоренность иногда расторгалась, и королевским чиновникам приходилось по крохам наскребать в казне средства для компенсации [145].
Многие из нарушений, присущих этой финансовой системе, в частности фальсификация или завышение необходимых издержек выше оговоренной законом ставки в 5,5 %, маскировались при помощи приказа под названием ordonnance de comptant[146] за подписью суперинтенданта финансов. Этот приказ санкционировал расходы, по которым можно было не отчитываться и которые не подлежали аудиту со стороны Счетной палаты и других финансовых чиновников [10]. Основанием для такой исключительности служили государственные интересы, считавшиеся слишком секретными, чтобы их обнародовать. Например, речь могла идти о субсидии дружественным иностранным принцам. При Генрихе IV и герцоге де Сюлли эта категория расходов составляла относительно небольшой процент (уходивший в основном на взятки и пенсии). Но уже при Ришелье и Мазарини к 1640-м годам данная статья разрослась и достигла 40 % от уровня всех государственных издержек. Этот прием использовался прежде всего для сокрытия повышения процентной ставки и стоимости финансирования сверх пределов, установленных законом [147].
К XVII веку налоговый откуп и займы, обеспеченные налоговыми поступлениями и предоставляемые синдикатами, – хорошо маскирующими их подлинные условия и стоимость, – стали в государственном финансировании постоянной практикой. Так королевская власть создала в обществе новый элемент, с интересами которого отныне приходилось считаться. Фактически государство оказалось заложником поставщиков капитала. Общественный гнев, вызванный разграблением государственной казны, был направлен также на тех, кого считали лично ответственными за потворство «разложению» и коррупции. Речь идет о королеве-матери и Мазарини.
Система плохо работала в мирные времена и практически не работала – в трудные, особенно во время войн, в том числе гражданских. Потребности государства, изо всех сил набиравшего и снабжавшего армию, росли по экспоненте. С началом Тридцатилетней войны эти нагрузки резко увеличились. Еще до 1635 года, когда Франция вступила в войну официально, субсидирование иностранных принцев и сил, действующих против Габсбургов, практиковавшееся Ришелье, уже начало подтачивать государственные финансы[148]. С середины 1630-х годов прямые и косвенные налоги резко пошли в рост. К цифрам, которыми мы располагаем сегодня, надо относиться весьма осторожно. Но они дают представление о масштабе, в котором росла потребность этой политики в ресурсах. В 1624-м (год вступления Ришелье в должность) совокупный доход монархии из всех источников составлял около 34 миллионов ливров, а расходы – около 33 миллионов. К 1635 году и доходы, и расходы составили около 108 миллионов. Все следующие годы, вплоть до 1650-х, эта цифра уже не опускалась ниже 85 миллионов. Сплошь и рядом расходы поднимались до уровня 147 миллионов ливров в год [149].
Однако постоянно повышать прямые и косвенные налоги, чтобы поддерживать свои военные усилия, государство не могло. Разрыв между необходимыми доходами и тем, что могла выдержать система налогообложения, покрывался за счет займов и продажи королевских «прав». Например, «прав» на будущие налоговые поступления или на дорожные пошлины. В дальнейшем к этому добавились всевозможные ухищрения, на которые шли ответственные за наполнение казны королевские чиновники, и прежде всего суперинтендант. Часто он действовал сообща с финансистами, которых ему приходилось обхаживать. Уже к концу 1630-х годов «экстраординарный доход» от продажи ренты и должностей приносил больше 50 % всего дохода, а в начале 1650-х его доля достигла 60 % [150].
Однако эти цифры надо использовать с оговорками – из-за особенностей тогдашней системы учета, скрывавших реальное движение наличности в современном бухгалтерском смысле. Предварительный прогноз дохода обычно представлял собой сумму гросс[151], не отражая ни того, что забирали на местные государственные расходы региональные власти по месту сбора (жалованье чиновникам, затраты на сбор, затраты на содержание военного гарнизона); ни того, что оставляли себе откупщики; ни процентов, которые предстояло выплатить финансистам-кредиторам. В затраты, которые были записаны на тот или иной год, часто входили выплаты контракторам, финансистам и другим государственным кредиторам по просроченным обязательствам прошлых лет. В данном случае они попросту переносились с одного года на другой [152].
Записи с одного из заседаний государственного совета весной 1651 года, посвященного обсуждению королевских финансов, вполне позволяют судить о трудностях, с которыми сталкивались министры. Совет был предупрежден о том, что из 40 миллионов ливров предварительно спрогнозированного совокупного дохода от прямых налогов в 1651–1652 году до королевского казначейства дойдет только 23 миллиона, остальное – более 42 % от всей суммы – поглотит стоимость финансирования. В то же время расходы на размещение войск по зимним квартирам, предварительно оценивавшиеся в 7–8 миллионов ливров, в действительности обойдутся в 24 миллиона (то есть больше, чем будет доступно чистых поступлений от прямых налогов), и, конечно, на все остальные расходы денег не будет [153]. В 1653 году, по оценке историка Ричарда Бонни, фактически казна получила 17 % от 110 миллионов ливров номинальных налоговых поступлений. Остальное – разлетелось в виде вычетов на содержание войсковых гарнизонов.
Собранное с налоговых откупщиков разочаровывало. Искателей новых контрактов на налоговые откупа было немного – результат тактики давления на правительство финансистов, мечтавших добиться компенсации своих потерь из-за банкротства 1648 года[154]. Правительству ничего не оставалось, кроме как соглашаться на любые условия, какие заимодавцы ни предложат [155]. В результате на всем протяжении послевоенных десятилетий государственные официальные лица, особенно те, на которых лежала ответственность за управление королевскими финансами, работали в атмосфере кризиса, попадая из одной чрезвычайной ситуации в другую и изобретая всё новые импровизированные хитрости.
В компетенцию суперинтенданта финансов входил поиск источников дохода, а затем санкционирование его распределения. При этом непосредственно с деньгами он дела не имел. Средства, поступавшие в результате сбора налогов и займов, размещались в центральном казначействе (d’Epargne). Королевские казначеи отвечали за их выдачу лишь после того, как получат от суперинтенданта надлежащее подтверждение [156]. Поначалу Фуке и Абель Сервьен располагали одинаковыми полномочиями в обеих сферах финансового администрирования. Однако на практике эта стратегия не оправдала ожиданий: в декабре 1654 года их функции официально разделились. Отныне Сервьен отвечал за проверку и утверждение расходов и платежей. Фуке же досталась более неблагодарная задача – добывать средства. Достигнутая договоренность помогла свести трения между двумя суперинтендантами к минимуму. В то же время Бартелеми Эрвар, один из личных банкиров и деловых партнеров Мазарини, стал финансовым контролером. На этом посту Эрвар отвечал за выделение и учет средств, из которых будут оплачиваться векселя и кредиты [157].
Учитывая опыт предыдущих суперинтендантов и связи Фуке с финансовым сообществом через семью Жанена де Кастий, такое разделение обязанностей имело смысл [158]. Принимая свой новый мандат, Фуке разъяснил Мазарини, что занимать по 25–30 миллионов ливров, которые требуются ежегодно в начале каждого военно-полевого сезона, государство сможет лишь при условии, что кредиторы будут ему доверять. Односторонний отказ от долговых обязательств и принуждение к пересмотру условий, как это было в 1648 году[159], – абсолютно недопустимы [160].
Настойчивость Фуке в этом последнем вопросе объяснима. Как суперинтенданту ему предстояло создать и поддерживать сеть заинтересованных финансистов, которые были готовы предоставлять средства в распоряжение короля. Однако для этого им нужно предоставить возможность спросить об исполнении государством своих деловых обязательств непосредственно с суперинтенданта. На практике транзакции часто оформлялись как кредиты на имя суперинтенданта, далее передававшего полученные деньги в казну. И даже в случае отказа короля от своих обязательств ответственность суперинтенданта перед кредиторами сохраняла юридическую силу. Ему можно было вчинить иск, который нельзя было предъявить королю [161].
Очень быстро Фуке выстроил финансовый круг (clientèle)[162], с помощью которого ему предстояло придумывать разнообразные транзакции, чтобы финансировать государство. Как уже говорилось, у этих известных и богатых частных лиц обычно имелись собственные клиенты, принимавшие участие в выдаваемых ими кредитах. Чаще всего эти люди действовали тайно: под прикрытием имени патрона, под вымышленным именем или через подставное лицо (например, через слугу или клерка). Неудивительно, что многие из этих финансистов были близки к Мазарини и активно занимались поставками для армии (часто в партнерстве с кардиналом). Среди последних Клод де Буалев, братья Грюн и Франсуа Жаке. Другие, как Никола Жанен де Кастий или Эрвар, занимали должности в королевской финансовой администрации, что предоставляло им широкие возможности для манипулирования транзакциями и счетами [163].
День за днем Фуке, опираясь на своих «старших клерков» (фактически – старших администраторов), выстраивал кредитный синдикат и прорабатывал детали транзакций. Все трое – Шарль Бернар, Жак Делорме (1654–1657) и Луи Брюан (1657–1661) – тоже принимали в нем непосредственное участие наряду с собственными клиентами [164]. По словам одного из ведущих исследователей темы Джулиана Дента, эта система представляла собой «закрытую торговую площадку, на которой каждый знал каждого и все участвовали в финансовых сделках друг друга» [165].
Еще один исследователь, Даниэль Дессер, установил, кто входил в группу, которая в тот период контролировала синдикаты. Всё это были люди Мазарини: братья Клод и Пьер Жирарден, Робер Грюн дю Буше, братья Никола и Пьер Монеро, Клод де Буалев и Франсуа Жаке. Каждый из них располагал собственным пулом инвесторов-сателлитов. Оборот средств достигал впечатляющих размеров. По расчетам Дессера, за 1653–1661 годы совокупный королевский долг достиг 216 миллионов ливров, а контрактов на налоговые откупа было заключено примерно на 208 миллионов ливров. Иными словами, пока Фуке занимал свой пост, финансисты предоставили государству всего около 424 миллионов ливров до вычетов и льгот [166].
Скоро Фуке сделался полноправным участником этого аттракциона кривых зеркал, где границы личных и государственных обязательств были аморфны. В какой-то момент, в 1650-х годах, он заложил имущество жены на 2 миллиона ливров, чтобы передать казне 1,2 миллиона, и привлек дополнительные средства, продав одно из своих поместий [167]. По одной из современных оценок, за все время суперинтендантства Фуке занял под личную ответственность в общей сложности более 30 миллионов ливров, чтобы затем ссудить их короне. На момент ареста в 1661 году он был должен 8 миллионов от имени короля и 4 миллиона – как частное лицо. В число его кредиторов, составлявшее в 1661 году более 500 человек, входили не только выдающиеся финансисты и собственная родня, но и многие известные магистраты[168] и другие служащие юридической и финансовой государственной пирамиды [169].
Кроме того, в обязанности Фуке входило каждый месяц передавать непосредственно Мазарини крупные суммы на покрытие бесконечных военных расходов и трат на содержание королевского дома. Эти суммы Фуке должен был предоставлять в золотой и серебряной монете. Их Мазарини распределял самостоятельно, не давая Фуке никакого отчета в своих действиях [170]. Такая система сохраняла за кардиналом большую свободу злоупотреблений. Например, в мае 1655 года контракт на сбор соляного налога достался синдикату, возглавляемому Клодом Жирарденом. У Жирардена были собственные дела с Мазарини. В частности, он являлся налоговым откупщиком для сборов, связанных с церковными назначениями и должностями кардинала и составлявшим его личный доход. В 1654 году Жирарден уже возглавлял синдикат и успешно получил откуп на акцизы, заплатив тогда Мазарини взятку в 50 000 экю (150 000 ливров). За право собирать габель синдикату пришлось согласиться выплачивать из поступающих налогов некоему неназванному лицу «пансион» («пенсию»)[171] в размере 120 000 ливров в год на всем протяжении срока контракта. Все, включая Фуке, отлично понимали, что выгодоприобретателем был кардинал [172].
Тщательно присматривая за тем, чтобы часть заемных государственных средств оседала в его сундуках, Мазарини не уставал осаждать Фуке бесконечными и отчаянными требованиями денег. Так, надо было обеспечивать войска во время кампаний, оплачивать необходимые военные поставки (в некоторых он участвовал как подрядчик), а также другие срочные и неотложные нужды государства [173].
Порой деньги требовались безотлагательно, и Фуке занимал их от собственного имени, чтобы затем одолжить государству. Например, в ноябре 1655 года маршал Окинкур[174], губернатор Эма и Перонны, пригрозил, что сдаст эти важные города-крепости испанским войскам, расположенным неподалеку, или Конде. Чтобы этого не допустить, Фуке пришлось практически за одну ночь найти 200 000 экю (600 000 ливров) под свою личную подпись и вручить эмиссарам маршала вместе с королевским прощением за попытку измены [175].
Следующим летом, в июле 1656 года, Фуке снова подтвердил свою способность находить средства. В ходе военных действий Тюренн и маршал де ла Ферте[176] вели осаду города Валансьена, удерживаемого испанцами. Конде, возглавлявший испанские войска, дерзким маневром атаковал войска ла Ферте, которые стояли лагерем на левом берегу Шельды. Затем он разгромил это крыло французской армии, захватив ла Ферте в плен. Тюренн, стоявший на другом берегу, мало чем мог помочь и отступил с остатками французских войск в сторону Кенуа. Мазарини, чья штаб-квартира находилась в Ла-Фер, в отчаянии обратился к Фуке. Он потребовал денег, чтобы успокоить оставшиеся войска, которым не платили жалованье уже месяцы, и продолжить войну. И вновь Фуке откликнулся. Он собрал поражающую воображение сумму в 900 000 ливров и организовал конвой карет под надежной охраной, чтобы доставить это сокровище кардиналу.
Кардинал, не сдерживая радости и облегчения, написал Фуке о том, что сообщил королю и королеве-матери об этой великой услуге, и они передают свою признательность и обещают не забыть, как он помог им в час нужды [177].
Несмотря на подобные заверения и в свой адрес, Мазарини часто жаловался Фуке, что королевская семья не возвращает ему суммы, которыми он ее ссужает, а также компенсации за поставку припасов, в данном случае – за провиант для войск. Также Мазарини сетовал суперинтенданту на то, что при выплате долгов в первую очередь удовлетворяются интересы других кредиторов короны. При том что он, Мазарини, «не знает, что такое – получить хотя бы пенни прибыли» [178]. Эти горькие комментарии обычно передавались через Жана Батиста Кольбера, доверенного слугу, который вел много частных дел кардинала [179]. На последнее такое высказывание, в июне 1657 года, Фуке откликнулся весьма резко. Он отрицал, что другим кредиторам оказывают какое-либо предпочтение, и отметил, что и ему самому должны уже на 300 000 ливров больше, чем в начале года. Фуке напомнил кардиналу, что казна пуста и что единственные выплаты, которые тот сделал, были бумажными (замена старых расписок новыми). Упомянув о валансьенских событиях, Фуке добавил: «Бумагу не посылают в каретах» [180].
Несмотря отмеченные трения, Фуке продолжал добывать для королевской семьи удивительно крупные суммы. В конце осени 1657 года, в сотрудничестве с Жаненом де Кастий и Эрваром, он смог достать 10,2 миллиона ливров (сумев снизить первоначальную сумму в 11,8 миллиона на 1,6 миллиона) на полевое снабжение войск и начало кампании. Она завершилась решающей битвой при Дюне в июне 1658 года. Значительная часть этих денег была получена под личную гарантию Фуке [181].
Иногда реальная выгода для короны от этих транзакций не была очевидной. В том же 1657 году Фуке и Сервьен проработали предложение Мазарини о том, что можно получить дополнительный доход, расширив сферу применения marc d’or – взноса, который обладатели некоторых постов должны были платить, вступая в должность. По королевскому приказу, вышедшему в декабре 1656 года, этот взнос теперь полагалось платить покупателям гораздо более широкой категории должностей. Кроме того, указывалось, что доходы, полученные от этой расширенной базы плательщиков, будут принадлежать не королевскому ордену Святого Духа[182], а пойдут на нужды королевской семьи. Доход от расширенного сбора составил бы, по оценкам, 140 000 ливров в год и принес бы капитал стоимостью 2 миллиона ливров.
Монетизация этой транзакции оказалась непростой задачей. Сложно было найти покупателя на новую и пока не опробованную меру. Наконец нашелся покупатель, скрывшийся под именем одного из клерков Сервьена. Этого подставного приобретателя, согласно дошедшим до нас сведениям, звали Дюше. В итоге транзакция обеспечила покупателю уменьшение вступительного взноса на одну треть от изначальной цены, то есть на 666 000 ливров.
Таким образом, реальная цена вступления в должность сократилась до 1 334 000 ливров. Кроме того, некоему М. Булену, обладателю прав на уже существующие доходы от этого взноса в его прежнем виде, полагалась компенсация в 300 000 ливров. Тем самым корона получила 1 034 000 ливров, выплачиваемых, согласно контракту, восемью частями в течение двух лет. С учетом же дополнительной 10-процентной скидки на оставшуюся часть, в итоге казна получила 900 000 ливров чистыми.
Эта конечная сумма примерно равнялась той, которую Фуке авансировал в Валансьене, и ему разрешили присвоить ее в качестве компенсации. Поскольку новая транзакция по факту не была связана с наличностью, Фуке получил казначейские билеты на соответствующую сумму. Эту сумму казна собиралась оплатить из средств, получаемых в виде траншей. Затем Фуке продал одну треть государственных долговых обязательств Жерому де Нуво, королевскому почтмейстеру (и, как и Сервьен, офицеру ордена Святого Духа). Жером де Нуво расплатился, обменяв старые (и, вероятно, ничего не стоившие) казначейские обязательства на эти новые. Небольшую часть билетов суперинтендант продал другу – мадам дю Плесси-Бельер – за 100 000 ливров.
Оставшиеся расписки Фуке использовал, чтобы заплатить кредиторам, у которых он занимал на поддержку валансьенской операции. В рамках новой денежной системы ни одному су не суждено было добраться до казначейства. И все-таки Фуке, Сервьен и Пьер Сегье[183], заседавшие в финансовом совете, в январе 1657 года утвердили эту транзакцию [184].
Летом 1658 года Фуке принял участие еще в одной операции, которая в очередной раз иллюстрирует, насколько сложными могли быть в то время финансовые схемы. Официально транзакция задумывалась как аннуитет в 400 000 ливров, обеспеченный будущими сборами тальи. Но фактически государство намеревалось удерживать по два квартальных платежа в год. Таким образом, покупателю ежегодно доставалось бы только 200 000 ливров. Далее, эти 200 000 сокращались еще на 50 000, которые причитались агентам казначейства и другим, через чьи руки шел денежный поток. В итоге, после всех вычетов, держатель аннуитета получал 150 000 ливров. Аннуитет же предлагался по цене 800 000 ливров. Иными словами, по данной транзакции государство платило чистый процент по аннуитету (или аннуитетную ставку) в размере 18,75 % (150,000: 800,000 = 18,75 %), хотя по закону оно не должно было платить за такие транзакции ставку выше 5,5 % («le denier dix-huit»)[185].
Поскольку номинальная, нарицательная сумма аннуитета составляла 400 000 ливров, то государству причиталось 7,2 миллиона ливров, как фактическая цена покупки (400 000: 5,5 % = 7 272 727). Однако инвесторы были готовы дать только 800 000 ливров. Чтобы замаскировать вопиющее нарушение закона, связанное с такой низкой ценой, суперинтендант выдал покупателям фиктивные расписки на сумму 6 миллионов ливров. Затем расписки попали в Счетную палату, в чьи обязанности входило изучать и подтверждать правомерность финансовых операций королевского правительства. Теоретически покупатели оставались должны казне баланс в 1,2 миллиона ливров. Однако эта сумма и далее сокращалась на треть – на 400 000 ливров «расходов на сборы», – типичная скидка для такого рода транзакций.
Таким образом, долг нетто[186] составлял 800 000 ливров, которые и были предложены инвесторами. Противозаконная транзакция сопровождалась внесением ложных записей в отчетность. В конце концов она была авторизована Фуке и Сервьеном как суперинтендантами, а также Эрваром и канцлером Сегье, являвшимся главным королевским судебным и административным чиновником [187].
Смерть Сервьена в середине февраля 1659 года открыла перед Фуке дорогу к еще большему могуществу. Несколько дней все рассуждали о том, кто придет на смену его коллеге. Кандидатов хватало, и даже Мазарини подумывал, не купить ли эту должность. Но по здравом размышлении кардинал понял, как полезно иметь буфер между собой и хаосом огромного количества транзакций, в результате которых финансировалось государство. Анализ финансовой ситуации, выполненный усилиями Фуке, Кольбера и Эрвара, со всей очевидностью показывал, что конца и края этой практике не предвидится. Практически все доходы государства были уже заложены на два года вперед.
Ставший традиционным, этот механизм поддержания государства на плаву заставлял любого суперинтенданта брать на себя тяжелые личные обязательства. Поэтому Мазарини объявил, что Фуке остается единственным суперинтендантом. Это решение было ратифицировано королевским указом, отмечающим его «prudence» – самоотверженность и ценные услуги в прошлом [188]. В качестве наглядного примера самоотверженности Фуке мог сослаться на 5 миллионов ливров, которые он лично и от своего имени занял у различных финансистов и которые корона осталась ему должна [189].
Служебные обязанности Фуке не мешали его собственной деловой активности, тем более что его личные интересы и общественный долг иногда хорошо дополняли друг друга. В ту эпоху могущественных и влиятельных людей редко беспокоило понятие «конфликта интересов». Фуке унаследовал от отца доли в разнообразных коммерческих предприятиях, основанных при Ришелье для торговли с Северной и Южной Америкой, Африкой и Азией. Многие из этих предприятий находились в бретонских портах. Это продолжалось и после смерти Ришелье.
Фуке инвестировал и в новые коммерческие предприятия с базами в Бретани. Кроме того, с 1640-х и еще больше – в 1650-е годы он скупал крупную земельную собственность в Бретани. Там он продолжал естественным образом оставаться своим, прежде всего благодаря тому весу, который имела в регионе шаленская семейная ветвь, его частые деловые партнеры. Их коммерческие предприятия зачастую имели отношение к приватирству[190]. С конца 1640-х годов и впоследствии у представителей клана Фуке был флот хорошо вооруженных приватиров[191]. Приватиры (номинально служившие португальскому королю) грабили английские, голландские и испанские торговые суда у западных берегов Франции. Эти корабли, которыми владели и которые вооружали Фуке, отплывали из нескольких местных портов. Среди них – Конкарно[192], губернатором которого был один из шаленских Фуке, а также остров Йё[193], принадлежавший благородной бретонской фамилии Рьё д’Ассерак[194], тоже постоянным партнерам суперинтенданта.
Фуке не был единственным, кто занимался подобными операциями. Мазарини, Гюг де Лионн и Абель Сервьен тоже участвовали в приватирстве [195]. В 1658 году у Фуке появилась возможность приобрести остров Бель-Иль[196]. Этот остров охранял подходы к заливу Киберон[197] на южном побережье Бретани и являлся идеальной базой для приватирских предприятий. Покупка острова стала сильным ходом, отвечавшим одновременно и государственным, и частным интересам Фуке. Бель-Иль с XVI века принадлежал семейству Гонди. Возглавляемый герцогом де Рецем[198], род Гонди одновременно терпел финансовые трудности и немилость властей. Последнее же обстоятельство – главным образом из-за деятельности Жана Франсуа Поля де Гонди[199], кардинала де Реца, во время Фронды. Нуждаясь в деньгах, семья де Рец выставила Бель-Иль на продажу.
Учитывая стратегическое положение острова, Мазарини желал видеть его в «надежных» руках. Летом 1658 года кардинал поощрял Фуке к покупке. Возможно, стороны решили, что когда-нибудь в будущем эта собственность перейдет кому-то из наследников Мазарини. Королевский указ от августа 1658 года санкционировал приобретение. Этот указ также наделял Фуке полномочиями предлагать кандидата на должность губернатора Бель-Иля. Фуке мог строить на острове укрепления и держать гарнизон [200].
Последнее не было чем-то особенным. Укрепленные гавани и гарнизоны служили неотъемлемой частью приватирского бизнеса. Ранее Фуке уже занимался подобным в Конкарно и на острове Йё. Но возможность получить Бель-Иль была особенно удачной, ибо Йё семья Ассерак, партнеры Фуке, собиралась продавать. Бель-Иль мог стать еще более привлекательной базой для деловых морских операций. Поэтому Фуке с удовольствием дал цену в 1,3 миллиона ливров, частично получив их от продажи других активов [201].
Способствуя в осуществлении этой сделки, Мазарини мог преследовать и личные мотивы. Приватирские предприятия Фуке с базами на Йё, направленные против голландских торговых кораблей, обладали побочным эффектом. Иначе говоря, бизнес Фуке способствовал снижению портовых налогов и доходов в других частях Бретани, где у Мазарини имелись финансовые интересы. Видимо, Мазарини обсуждал это с Фуке, и последний вышел из положения, предложив продать Йё и перенести свою деятельность на Бель-Иль [202].
Обе высокие государственные должности давали Фуке очень большой доход – возможно, порядка 200 000 ливров в год. К нему добавлялись доходы от земельной собственности, прибыль от морских операций и от участия в кредитовании государства. Один современный исследователь пришел к замечательному выводу, что совокупный доход суперинтенданта в 1650-х годах мог достигать 500 000 ливров в год. Это (в то время) превосходило доходы большинства герцогов и было вполне сравнимо с доходами семьи Конде, кузенов короля, старших принцев крови [203]. Как было заведено среди могущественных аристократов и высокопоставленных государственных чиновников, образ жизни Фуке соответствовал его статусу. В какой бы из своих резиденций он ни жил, от него всегда ожидали открытых дверей, накрытых столов и развлечений частых и щедрых. Франсуа Ватель[204], метрдотель, позже служивший принцу Конде, был у Фуке домоправителем. Он отвечал за многочисленные приемы и праздники для его гостей [205].
На суде Фуке пришлось доказывать, что пышный и расточительный образ жизни служил главным способом внушить доверие кредиторам короля, ожидавшим возврата кредитов и рассчитывавшим скорее на суперинтенданта, чем на корону [206]. Аналогично вели себя и другие высокопоставленные должностные лица, включая самого Мазарини и Ришелье. Принадлежащая Мазарини коллекция живописи, гобеленов, драгоценностей и предметов искусства была предметом всеобщего восхищения и зависти. Ришелье в свое время построил в Париже резиденцию достаточно величественную, чтобы перейти потом в руки королевской семьи и стать Пале-Роялем. Его шато в Ришелье был достаточно роскошен, чтобы поразить воображение кузины короля, баснословно богатой герцогини де Монпансье[207], которая выросла в Тюильри [208].
Как и Ришелье, Фуке покровительствовал литераторам. К концу 1650-х годов он уже стал завсегдатаем салонного парижского общества, где талантливые «дилетанты» из числа аристократов проводили время в обществе «профессиональных» писателей. При этом последние уповали на то, что заказы и пенсии высокопоставленных спонсоров помогут им утвердить себя в этом мире. Мадам Фуке, во многом разделявшая вкусы мужа, держала собственный салон, где, как и повсюду в столице, Фуке мог общаться с аристократами-дилетантами. В числе последних были: герцог де Ларошфуко[209], мадам де Лафайет[210], мадам де Севинье[211] и Мадлен де Скюдери[212], наряду с такими высокими профессионалами литературного ремесла, как Жан де Лафонтен[213], Томас и Пьер Корнели[214], Мольер[215], Шарль Перро[216], Исаак де Бенсерад[217] и Валантэн Конрар[218], основатель и бессменный секретарь Французской академии (Académie française)[219], которую когда-то взял под крыло Ришелье [220].
Конрар был гугенотом, и, возможно, именно он представил Фуке одного из своих протеже, молодого гугенота из семьи известных юристов Кастр, Поля Пелиссона[221]. Гуманист по внутреннему характеру, Пелиссон глубоко знал античность и изучал право в университете Тулузы. В 1656 году он официально поступил на службу в дом Фуке. В 1657 году стал его старшим клерком (premier commis) [222]. Пелиссон к тому же служил связующим звеном между Фуке и миром словесности. Он собрал вокруг патрона то, что Марк Фумароли[223] называет «огромной энциклопедической академией, сопоставимой с аналогами из эпох итальянского Возрождения или Валуа» [224]. Литераторы, аристократические друзья и неаристократические подопечные платили Фуке монетой своего царства. Лафонтен, впоследствии один из самых преданных сторонников Фуке, в 1658 году посвятил суперинтенданту длинную лирическую поэму «Адонис» [225]. Пьер Корнель отдал ему дань уважения в предисловии к своему L’Oedipe (Oedipus)[226], впервые поставленному в Париже в феврале 1658 года [227]. Исключительно модная Мадлен де Скюдери, в салоне которой Фуке появлялся постоянно, обеспечила потомков ярким описанием великолепной усадьбы Фуке в Во (о ней будет сказано ниже). Ее перу принадлежит также «портрет» суперинтенданта, выведенный под именем Клеоним в невыносимо длинном любовном романе «Клелия» [228]. Фуке также близко сдружился с мадам де Севинье, – возможно, надеясь на большее: одно из сохранившихся ранних писем маркизы допускает неоднозначный характер этих отношений [229].
Многочисленных гостей суперинтендант и мадам Фуке принимали в величественных резиденциях, которые Фуке приобретал и украшал на протяжении многих лет. В Париже он несколько раз переезжал и наконец обосновался в бывшем доме своего предшественника Мишеля Партичелли д’Эмери[230] на rue Croix-des-Petits-Champs, в двух шагах от Пале-Рояля, с садами, простиравшимися на территорию современной Place des Victoires. Как суперинтенданту, ему также полагались служебные апартаменты в Лувре [231].
Фуке проводил очень много времени в своем поместье в Сен-Манде на окраине Парижа, где его сады граничили с садами королевской резиденции в Венсене[232]. Мазарини любил Венсен. В 1650-х годах двор часто бывал там, даже когда павильоны, спроектированные Лево[233], – Pavillon de la Reine (Павильон королевы) и Pavillon du Roi (Павильон короля), – только строились. В 1654 году Фуке купил имение в Сен-Манде[234] и еще несколько лет совершенствовал сады. Он обогатил их редкими растениями и построил оранжерею. Кроме того, он расширил здание, в том числе и для того, чтобы разместить в нем свою библиотеку, по некоторым отзывам насчитывавшую более 30 000 томов. В ее основу легли книги, доставшиеся Фуке от отца. Библиотека была доступна современникам – ученым и литераторам. Кроме того, Фуке нанял на постоянную службу библиотекаря, занимавшегося его книжным собранием. Частично оно в конце концов попало в Королевскую библиотеку[235] [236].
Если знатоки словесности ценили книги и рукописи, то придворные в ноябре 1657 года, – когда королевская семья удостоила Фуке недолгим визитом, – смогли насладиться садами и выставленными на обозрение драгоценными произведениями искусства: картинами, скульптурами и гобеленами [237].
В собрании живописи Фуке, сегодня рассеянном по разным французским музеям, были картины Никола Пуссена[238], Ламберта Сустриса[239], Антониса Мора[240], Паоло Веронезе[241] и многих других. Все они были отобраны его братом Луи, будущим епископом Агдским[242], во время поездки в Италию в 1655 году [243].
Однако не все картины находились в Сен-Манде. Часть, по-видимому, висела в парижской резиденции Фуке, а некоторые – в самом величественном из его дворцов, шато Во-ле-Виконт[244]. Именно здесь Фуке предстояло собрать вокруг себя все литературные и художественные таланты, чтобы летом 1661 года устроить знаменитый праздник в честь Людовика XIV.
Территория Во лежала к востоку от Мелёна, в 20 км от королевского замка Фонтенбло – все еще любимой сельской резиденции королей Франции[245]. Фуке купил Во в 1641 году и добавил к нему прилегающую часть виконтства Мелён. На момент покупки Во представляло собой полуразрушенный замок и несколько заброшенных деревень вокруг. Несколько лет Фуке вкладывал деньги в восстановление старых зданий и территорий. Однако в 1656 году он решил снести существующие здания, преобразовать ландшафт и создать величественную сельскую резиденцию, которая бы обессмертила его имя и закрепила бы за ним статус крупнейшего высокорангового землевладельца. Здесь нельзя не вспомнить труды Ришелье над замком, носящим его имя. Но замок кардинала находился в далеком Анжу, оставался для большинства невидимым и редко принимал гостей и даже собственных владельцев. Во, наоборот, попадался бы на глаза королевскому двору во время каждого путешествия между Парижем и Фонтенбло.
После 1656 года Фуке щедро вкладывал в проект не только деньги, но и таланты величайших художников и мастеров своего времени. Проект здания был заказан Луи Лево. Андре Ленотру[246], чей отец разбивал сады для Ришелье, было поручено спроектировать их в Во. Чтобы расширить сады, надо было полностью перекопать и преобразить исходный ландшафт. Снести деревни по периметру – работа, требовавшая сотен рабочих рук. Пока мастера и рабочие занимались наружными работами, сотни всевозможных ремесленников создавали блистательные интерьеры под руководством Шарля Лебрёна[247]. Он отучился в Италии на грант, предоставленный канцлером Сегье, и там освоил интерьерные стили и техники, популярные в Италии, но во Франции малоизвестные [248].
Великолепию замка соответствовали столь же впечатляющие сады, разбитые Ленотром. Сети аллей вперемежку с геометрическими формальными клумбами. Продуманно расположенные статуи и гроты, а главное – водяные каскады, фонтаны, гранд-канал и пруд, куда через изощренную систему свинцовых подземных труб поступала вода местных ручьев и источников, окружали замок со всех сторон.
Во что обошлось все это великолепие, так и не установлено, хотя на эту тему много спорили в ходе судебного процесса. Суммарная стоимость сделки по покупке полностью всех владений вокруг Во оценочно составляла около 506 000 ливров. Стоимость контрактов на строительство замка и окружающих его построек составила порядка 857 000 ливров [249]. Однако в эти цифры не входят ландшафтные работы, стоимость комплектующих, цена произведений искусства, мебели, затраты на другие работы внутри замка. Современные исследования оценивают совокупные затраты в 23 миллиона ливров. По мнению Жюля Лера, они составляли от 3 до 4 миллионов ливров. Жан Кристиан Птифис говорит о 4 миллионах [250].
Сколько бы это ни стоило, Фуке получил то, что желал. Общий эффект, как сформулировал Энтони Блант, стал «триумфальным успехом». Он добавляет, что «такому сочетанию замка и садов во Франции, пожалуй, не было равных» [251]. Благодаря реставрации ХХ века современный посетитель легко может представить себе, как потрясал зрителя этот ошеломительный ансамбль, когда он был только создан. Несколько лет спустя того же эффекта – и силами все той же самой команды, которую изначально собрал Фуке, – добился Версаль. Друг Фуке, мадемуазель де Скюдери, назвала строительство «работой, которую выполнил человек, способный только на великое» [252].
Грандиозный проект Фуке ни для кого не являлся секретом. Летом 1659 года Мазарини остановился там на ночь. Как подлинный знаток, кардинал оценил ход внутренних работ под руководством Лебрёна. Мазарини изучил только что законченные планы Ленотра по разбивке садов и предметы искусства, собранные Фуке. Его похвальный отзыв побудил молодого короля, его брата Филиппа[253] и королеву-мать посетить поместье, пусть коротко и неформально [254].
Почти ровно через год, возвращаясь со своей испанской невестой инфантой Марией Терезией[255], Людовик с двором остановился в Во – по пути из Фонтенбло в Париж – с визитом и на обед. Кузина короля, герцогиня де Монпансье, сама ветеран нескольких строительных проектов, назвала Во «заколдованным местом» [256]. В июле 1661 года брат короля Филипп Орлеанский и его жена Генриетта Английская[257] посетили Во с отрядом придворных. Их приняли с исключительным блеском, великолепно угощали и развлекали премьерой новой пьесы одного из протеже Фуке – Мольера, которая называлась L’École des maris («Школа мужей») [67]. Этот визит являлся своего рода генеральной репетицией знаменитого праздника, который суперинтендант в августе 1661 года дал в честь короля, чтобы отметить завершение своего проекта. Согласно популярному мифу, праздник привел его к падению. Но на самом деле судьба Фуке была решена задолго до того, как молодой король воспользовался гостеприимством своего суперинтенданта.