ЛЮДЕЙ «СЕЛФ-МЕЙД»[22] – «сделавших себя сами» – во Франции XVII века не было. Во всяком случае, среди тех, кто правил страной. «Селф-мейд» бывали только семьи. Неуклонно, поколение за поколением они, выходцы из простого сословия, поднимались все выше, торговали и копили деньги – материальную основу для повышения социального статуса семьи. Средства вкладывались в поместья и высокие придворные должности, за что последние прозвали «мылом для простолюдинов». Земельная собственность и государственная служба доставляли семье положение в обществе и титул, а с ним многие из традиционных привилегий «дворянства шпаги» – тех дворян, чей статус определялся землевладением и военной службой. Большая часть новой знати не преодолевала региональный уровень, однако некоторые выходили и на общенациональную сцену – получали должности в высших юридических, финансовых или административных структурах.
Выстраиваемое постепенно, шаг за шагом, у всех на глазах благополучие базировалось на фундаменте из богатства, королевской службы и семейных связей. Талантливые и честолюбивые отпрыски обеспечивались стартовыми возможностями, позволявшими подниматься до самых высоких государственных должностей, какие только были доступны штатским. Такова была и семейная история Никола Фуке.
Как и многие другие семьи, поднявшиеся в XVII веке по ступеням юридической и административной службы, род Фуке происходил из провинции. Семья жила в сельской местности в долине Луары, неподалеку от Анжера, приблизительно в 200 милях к юго-западу от Парижа. Такое быстрое восхождение нескольких поколений Фуке от уровня анжерских торговцев до статуса судебной и королевской бюрократии не являлось для того времени чем-то необычным. Многие юридические династии XVI и XVII столетий – к примеру, де Ту в Орлеане, Сегюры в Сен-Пурсене или Ламоньоны в Невере – происходили из деревень и городков, расположенных вдоль Луары и Альера между Туренью и Центральным массивом.
Подъему этих фамилий способствовало то, что в XV и XVI веках на Луаре жил двор Валуа. Свой заметный вклад вносили и крупные герцоги, державшие дворы в этом регионе: Бурбоны в Мулене, Орлеанский дом в Блуа, герцоги Анжуйские – в Анжере [23]. Герцогские дворы традиционно поставляли покупателей и покровителей в мастерские ремесленников и лавки торговцев дорогими тканями, драгоценностями, оружием и доспехами, а также другими предметами роскоши. Ограниченная в средствах аристократия всегда искала, где бы занять денег на свои дорогостоящие военные кампании и широкий образ жизни. Источниками средств часто становились те же коммерсанты, однако теперь уже в роли финансистов. Связи, существовавшие между крупными аристократами и кредиторами из более низких сословий, иногда позволяли сыну плебея поступить на службу к принцу или королю.
На диалекте низовьев Луары «фуке» – fouquet или foucque – означает «белка». Может быть, это характеристика происхождения – из далекой глуши, а может быть – личных качеств: неутомима, держится в тени, забирается высоко. Фамилия Фуке была в регионе очень распространена. Основываясь на поддельных документах, хранившихся у одного из двоюродных дедов, Никола Фуке счел себя последним потомком – сыном младшего сына – вымершего дворянского рода, носившего эту фамилию и когда-то владевшего поместьем Мулен-Нев на Луаре. Позже суперинтендант даже купил это поместье, чтобы прочнее связать себя с предполагаемыми предками [24].
Миф о благородном, но разорившемся предке, которому пришлось пойти в коммерцию, чтобы возродить благосостояние семьи, в XVII веке был также весьма характерен для высокопоставленных семей незнатного происхождения. К примеру, Сегюры утверждали, что связаны родственными узами с дворянским кланом из Лангедока, носившим то же имя. Желавшие затушевать своих предков-купцов Кольберы ухитрились отыскать родственную связь с шотландским королевским домом [25].
Из подлинных предков Никола Фуке первым, о ком сохранились какие-то сведения, был процветающий анжерский купец XVI века по имени Иан (Жан) Фуке, торговец шелковыми и шерстяными тканями. Герцогский двор в Анжере охотно брал этот товар. Старший сын Иана Франсуа – тоже торговец дорогими тканями – в 1539 году стал биллем, то есть курьером и служащим Анжерского университета и его агентом по закупкам. Состояние семьи понемногу прирастало благодаря коммерции. Выгодные браки приносили новые деньги. Семья вкладывала их в поместья и земли, в государственные займы, обеспеченные налоговыми поступлениями, а также в образование сыновей, позволявшее сделать карьеру в суде или на королевской службе. Получив юридическое образование (скорее всего, в местном университете), некоторые из Фуке покупали должности в государственных органах правосудия или в других административных структурах, как правило – связанных с финансами.
Две линии потомков Фуке, известные, соответственно, как бушфойские и шаленские Фуке, позже стали магистратами (администраторами судопроизводства) в Бретонском парламенте[26] в Ренне и политическими союзниками Никола Фуке. Но дед самого Никола, Франсуа III Фуке (ум. 1590), переехал из родного Анжера в Париж и там в 1578 году надел мантию судьи (conseiller) Парижского парламента.
Удачный брачный союз со старинной парижской буржуазной семьей приумножил состояние Франсуа, а сам он отличился на службе у Генриха III[27] во время религиозных войн в 1580 году. Его сделали душеприказчиком Екатерины Медичи. Это была огромная честь, а для новичка при самом престижном дворе Франции – знак исключительной королевской милости. Отец Никола – Франсуа IV Фуке (1587–1640), которого после смерти матери в 1600 году взял на воспитание его бретонский дядя, в 1609 году сменил отца в должности члена Парижского парламента. В следующем году он женился на Мари де Мопё, чья семья вот уже несколько поколений занимала важные должности в суде и королевской администрации. Отец Мари, Жиль де Мопё, был генеральным финансовым контролером в правительстве, талантливым сотрудником и политическим союзником Сюлли[28] – могущественного премьер-министра при Генрихе IV, а после 1617 года – его преемника Пьера Жанена [29].
Союз с Мопё позволил семье Фуке подняться еще на ступень. В 1615 году Франсуа IV Фуке продал свое место в парламенте и приобрел другое[30], maître des requêtes, рекетмейстера (делопроизводи теля Государственного совета)[31]. Эта должность вводила его в структуры государственного управления. В современном государстве у нее даже нет отдаленного аналога: она должна была связывать мир правосудия с миром королевской администрации.
Корпус рекетмейстеров насчитывал в тот период 42 человека, приданных королевским советам и канцлеру, фактически – штатный персонал этих правительственных органов. Они готовили справки и досье по вопросам, выносившимся на королевские советы, писали проекты резолюций. Иногда они присутствовали на заседаниях, чтобы по мере надобности консультировать участников или давать дополнительную информацию. По самой специфике своих обязанностей они постоянно находились на виду у короля и крупнейших государственных сановников. Рекетмейстеров часто посылали с поручениями в провинции – решать текущие проблемы государственного уровня, к примеру, вопросы, связанные со сбором податей, снабжением и дисциплиной в воюющей армии. Они могли расследовать жалобы на злоупотребления местных властей. В этом качестве они получали звание «интендант» и временно наделялись исключительными полномочиями, ибо действовали по поручению короля. Успех такой миссии мог стать ступенькой и к более высоким должностям.
Одновременно рекетмейстеры оставались и служащими правосудия, так как исторически их должность возникла в Средние века внутри королевской судебной системы. Как судьи они участвовали в некоторых процессах, особенно – имевших отношение к служащим королевской администрации. Более того, по поручению королевского совета они часто председательствовали на них. Кроме того, они поочередно заседали в Парижском парламенте [32]. Именно должность рекетмейстера, купленная Франсуа IV Фуке, и стала стартом карьеры для его сына Никола. Эта позиция позволила ему оказаться в непосредственной близости от большой политики и тех, кто ее творил.
Франсуа был известен не только профессиональными достижениями, но и исключительным благочестием. Он сам и его супруга активно участвовали в католическом обновлении первых десятилетий XVII века[33]. Возможно, благодаря семейным связям с кругами «благочестивых» (le parti devot)[34] Франсуа познакомился с молодым епископом Люсонским Арманом дю Плесси де Ришелье[35], который на заре своей карьеры тоже имел отношение к этим группам [36].
Так или иначе, где бы ни пересеклись впервые их пути, Франсуа Фуке вскоре сделался близким сподвижником и «клиентом»[37] Ришелье и поднялся по карьерной лестнице вслед за ним. В 1624 году Ришелье, разгромив соперников, возглавил королевский совет – стал премьер-министром. В том же году он создал совет по делам колоний (conseil de la Marine) для поощрения морской торговли и колониального предпринимательства. Он предоставлял компаниям коммерческие и колониальные монополии, а в иных – сам имел долю. Франсуа Фуке входил в этот совет наряду с другими министрами, в частности с Антуаном д’Эффиа[38], суперинтендантом финансов. Ни кола Фуке унаследовал отцовский интерес к возможностям морской коммерции как источника французского могущества и богатства. По иронии судьбы, это обстоятельство обернулось на процессе против него [39].
В 1626 году Ришелье назначил Франсуа членом специального суда, собранного расследовать дело злосчастного Анри де Талейран-Перигора, графа Шале[40], простодушного молодого придворного, которого аристократические друзья, и в частности герцогиня де Шеврёз[41], втянули в заговор с целью убийства Ришелье. Ришелье не упустил случая преподать урок сильным мира сего, и Шале предстал перед судом в Нанте, состоявшим в основном из членов Реннского парламента. Обвинителем был назначен Кристоф Фуке де Шален, один из бретонских кузенов Франсуа. Обвинительный вердикт был предрешен, и Шале умер жестокой смертью от руки палача-любителя[42] [43].
Участие в суде окончательно утвердило Фуке как человека Ришелье. В 1627 году он был назначен членом Государственного совета и смог продать свою предыдущую должность рекетмейстера [44]. До самой смерти в 1640 году Франсуа занимался государственными делами в тесном союзе с Ришелье. Собственные деньги он тратил, удовлетворяя интерес к морскому делу, и вкладывал в будущее своей большой семьи: до взрослого возраста дожили шесть его сыновей и шесть дочерей.
Главой семьи Фуке в следующем поколении стал Никола, третий ребенок и второй сын Франсуа IV Фуке и Мари де Мопё. Он родился в январе 1615 года в доме Фуке на улице Верьер, в парижском квартале Марэ. Через некоторое время семья переехала в более просторный дом на улице Жуи, тоже в квартале Марэ. Юный Никола имел доступ к богатейшей библиотеке отца: 15 000 томов, не считая глобусов и «редкостей», как тогда называли старинные монеты и всевозможные артефакты. Это собрание легло потом в основу его собственной весьма обширной библиотеки [45]. Кроме того, Никола получил образование, считавшееся тогда лучшим во Франции. Он учился в иезуитском коллеже College de Clermont, что в Латинском квартале, предшественнике сегодняшнего Lycee Louis-le-Grand[46]. Дополнительно он наверняка приобретал знания, что называется, «из первых рук»: прежде всего от отца, образцового государственного служащего, и от его друзей и знакомых, вхожих в круги власти [47].
Сначала Никола готовили к церковной карьере. Продолжить семейную традицию государственной службы предстояло его старшему брату Франсуа, 1611 года рождения. В шестнадцать лет Никола выбрил тонзуру послушника и заступил на церковную должность, доставшуюся от одного из старших родственников. Франсуа же, начав в 1631 году перспективную юридическую карьеру, уже в 1633 году стал членом Парижского парламента. Однако вскоре он, по причуде темперамента, ощутил призвание к церковному служению, к которому Никола, со своей стороны, ни малейшей склонности не имел. В 1635 году Франсуа объявил, что хочет служить церкви, и благочестивые родители приветствовали его решение. С помощью Ришелье, с одной стороны, и своих друзей-церковников с другой (особенно Венсана де Поля, впоследствии канонизированного как святого)[48] молодой бывший магистрат парламента быстро вошел в респектабельные церковные круги. В 1639 году он рукоположен в сан епископа Байонского [49].
Передав свои церковные обязанности брату, Никола получил полную свободу для начала юридической карьеры. По одной из версий, к этому поощрял его сам Ришелье, впечатленный умом и энергией молодого человека [50]. Чтобы открыть для него эту дорогу, отец купил место в только что созданном парламенте Меца[51]. Восемнадцатилетний Никола формально был слишком юн для поста магистрата, однако из уважения к заслугам отца – и за его преданность Ришелье – для сына сделали исключение [52].
Ришелье хотел, чтобы новый парламент укрепил французскую юрисдикцию в «трех епископствах», – французских анклавах в Лотарингии: Меце, Туле и Вердене.
Французскими эти земли стали еще в прошлом веке, однако права и власть короля на их территории были сформулированы расплывчато. Никола, уже в должности магистрата, вместе с коллегой послали изучать старые документы, хранившиеся в монастырях и епископских архивах близ Меца. Они должны были установить, какие именно из прав, прежде принадлежавших империи или герцогству, перешли к французской короне. Поколение спустя некоторые изыскания Фуке использовали агенты Людовика XIV, чтобы обосновать права короля на только что включенный в состав Франции Эльзас [53].
Миссию Фуке тем временем прервало новое задание от Ришелье. Ему поручалось написать длинную королевскую декларацию, обвиняющую герцога Карла Лотарингского во враждебных действиях, тем самым обосновав ввод в Лотарингию французских войск. Образцом служило решение Ришелье об интервенции, принятое им в ходе Тридцатилетней войны. Как только французские войска заняли Лотарингию, Фуке отправили в Нанси с очередным заданием – вместе с группой французских официальных лиц организовать управление провинцией. В 1636 году Ришелье наградил его за труды, отменив возрастные ограничения, чтобы Фуке смог занять отцовскую должность рекетмейстера [54].
Начало следующего десятилетия принесло большие перемены в личной жизни Фуке. Пришло время жениться и продолжить род. Подходящей парой стала Луиза Фурше, чей покойный отец в свое время служил в Бретонском парламенте и чья родня имела вес в местной администрации и в суде [55]. Молодые сочетались браком в Нанте[56] в январе 1640 года. Луиза принесла жениху солидное приданое и поместье в окрестностях Нанта; не миновало и года, как родилась дочь Мари. Однако счастье семьи омрачила смерть Франсуа IV Фуке в конце апреля того же года. По завещанию Фуке-старшего Никола получил его книги и «редкости», а также солидное состояние. Меньше года спустя, в феврале 1641-го, в глубокой старости скончался Жиль де Мопё, дед Никола по матери и еще один патриарх рода [57].
В августе 1641 года Фуке настигла очередная утрата: внезапно умерла Луиза, возможно – из-за сложной беременности. Фуке остался единственной опорой для овдовевшей матери, осиротевшей дочери и двенадцати братьев и сестер, которым фактически заменил отца. Сестрам предназначался монастырь – пятеро из шести позже попали в престижный монастырь визитанток[58] в Париже. Старший брат Франсуа уже был епископом, но карьеру младших еще предстояло направлять [59].
И как раз в тот момент, когда неизменное покровительство кардинала Ришелье могло бы облегчить Никола его задачу, премьер-министр тоже сошел со сцены – он умер в декабре 1642 года. В мае 1643 года за грозным кардиналом последовал и его господин, Людовик XIII. Франция оказалась в руках вдовствующей королевы, испанки по происхождению, Анны Австрийской, правившей от имени малолетнего сына – Людовика XIV.
Она осыпала милостями своих старинных союзников по конфликту с Ришелье[60], одновременно оставив в силе многих его помощников, в том числе его ближайшего доверенного, кардинала Джулио Мазарини. Это было добрым знаком для Никола и других приближенных Ришелье. Кроме того, семья Фуке имела связи с регентшей. Франсуа IV Фуке в свое время служил в личном совете королевы, а мать Фуке была известна королеве через сообщество благочестивых аристократок, связанных с парижскими «благочестивыми» (devots) [61].
Весной 1644 года Фуке в качестве интенданта послали в Гренобль, провинциальную столицу Дофине, уполномочив разобраться в злоупотреблениях местных чиновников. Кроме того, ему поручили на основании определенных квот распределить по местным структурам – приходам, городам и так далее – тяжелый налог под названием талья (taille)[62] и увеличить собираемость налогов. В Дофине Фуке обнаружил, что провинция стонет под налоговым гнетом, вызванным многолетней и непрерывной войной, и бурлит от гнева крестьян и ремесленников на сомнительный порядок налогообложения. Талья начислялась на все землевладения недворянского происхождения, даже если в данный момент ими владели дворяне. Во всех остальных случаях дворяне налога не платили[63]. Но фактически дворяне, чиновники и состоятельная буржуазия либо вовсе уходили от налога на земельные владения, либо добивались смехотворно низкой оценки налогооблагаемой собственности. В результате основное бремя ложилось на тех, кто меньше всего был способен его нести. Фуке доложил об увиденном в Париж и предложил в наступающем году уменьшить долю провинции в сборе тальи. В Дофине это предложение приветствовали, но в Париже оно вызвало замешательство. Канцлер Пьер Сегюр вынес странную рекомендацию на суд Мазарини и регентши, и Фуке немедленно отозвали. Мазарини тут же открестился от своего агента, утверждая, что и назначение, и отзыв исходили исключительно от королевы [64].
В августе 1644 года Фуке и трое его спутников выехали из Гренобля в Париж. По дороге они остановились в Валансе, чтобы помочь местным властям справиться с беспорядками. Выслушав жалобы и пообещав расследовать нарушения, экипаж намеревался покинуть Валанс, но в пригороде Бург-сюр-ла-Валанс ему преградила путь толпа крестьянок и жен ремесленников. Разъяренные женщины напали на едущую без охраны карету и вытащили из нее пассажиров – Фуке и еще трех чиновников. Двоих сразу увели, – одного из них позже нашли убитым. Тот, что оставался с Фуке, выхватил было шпагу, но Фуке заставил спутника вложить оружие в ножны, чтобы не разъярить нападавших. Затем Фуке спокойно пошел навстречу летящим в него камням и проклятиям и заговорил с толпой. Он говорил без остановки, перекрикивая шум: спрашивал о претензиях, обещал выявить злоупотребления и наказать виновных. Первые ряды стали прислушиваться, их настроение переменилось. Образовав вокруг Фуке и его товарища защитную цепь, нападавшие увели их в соседний дом.
Вскоре вооруженный дворянский отряд отбил Фуке и его спутника и доставил в резиденцию епископа. Когда из Гренобля подоспели войска, Фуке с их помощью подавил беспорядки, но также и принял меры, чтобы успокоить население. Предполагаемых убийц другого спутника он передал местным властям для расследования [65].
Драматическое происшествие в Валансе дает некоторое представление о важных чертах характера Фуке. Одну из них можно охарактеризовать не просто как смелость и стойкость перед лицом превосходящей силы, но и хладнокровие, способность не терять головы «под огнем». Его красноречие сработало потому, что он смог мгновенно просчитать намерения нападающих. Нет, он не отрицал, что их претензии обоснованны. Скорее, он сочувствовал им и таким образом перенаправил их гнев с себя на систему, частью которой являлся.
Трагический инцидент привел к отзыву Фуке в столицу, однако не повредил его дальнейшей карьере. В 1646 году его снова назначили интендантом и послали в Каталонию: присоединиться к армии под командованием графа д’Аркура, разобраться с острой нехваткой продовольствия и расследовать обвинения в адрес некоторых высокопоставленных подчиненных графа. В 1647 году – новое назначение, на этот раз в Пикардию, где армия сражалась с испанцами, стоящими на равнине. Мазарини хотел, чтобы Гастону Орлеанскому[66], номинальному главнокомандующему французскими войсками, сообщили, что на его назначении настояла сама королева [67]. Во время командировки интенданта при осаде Ленца был смертельно ранен маршал Жан де Гассион[68]. Как высшее должностное лицо, представляющее короля, Фуке взял руководство подчиненными Гассиона на себя и обеспечил передачу командования и организацию зимних квартир в конце военного сезона. В Париже это восприняли очень хорошо [69].
В мае 1648 года Фуке был назначен интендантом в Généralité Парижа, теперь он отвечал за мирный – и эффективный – сбор налогов, а также за снабжение и дисциплину в королевских войсках, размещенных в окрестностях столицы. Но это назначение омрачилось первыми шагами к затяжной гражданской войне, известной как Фронда[70]. Началом ее в 1648 году послужило «восстание судей» Парижского парламента и аналогичных высоких судов против новых мер королевского правительства, которыми оно пыталось увеличить доход государства. В частности, планировалось создать на продажу дополнительные должности и ввести новые налоги, вся тяжесть которых ложилась на плечи беднейших и наименее привилегированных парижан. Выступая против этих налоговых инициатив, суды и судьи принимали на себя роль защитников народа от грабительской политики правительства.
У магистратов высокого суда, конечно, был в деле и свой интерес. Некоторые меры, принятые еще Ришелье и Людовиком XIII и развиваемые Мазарини и регентшей, не нашли поддержки у королевских чиновников, служивших становым хребтом королевского правительства. К 1640 году на королевской службе насчитывалось около 37 тысяч штатских, в основном на судейских или финансовых должностях. Эти должности подразделялись на ранги, от верхушки – членов парламента и королевских казначеев, до провинциальных магистратов и далее – местных сборщиков налогов и таможенников [71]. Практически все эти должностные лица покупали свои посты. Другими словами, должности воспринимались как собственность, в которую можно инвестировать, возвращая инвестиции из соответствующего посту жалованья (gages). Эту собственность, как и любую другую, можно было перепродавать и передавать.
В 1635 году Ришелье втянул Францию в Тридцатилетнюю войну против испанских и австрийских Габсбургов[72]. Война, вялая и затяжная, привела к тому, что королевское правительство оказалось в катастрофической финансовой ситуации. Практически все деньги, попадавшие в королевскую казну, шли на военные действия, поэтому чиновники жалованья либо не получали, либо получали в очень урезанном виде. Одновременно, чтобы пополнить казну, создавались и продавались всё новые должности. Рост предложения и доступности должностей и одновременно – перебои с выплатой жалованья обесценивали уже существующие должности. Снижались их инвестиционная привлекательность и цена при перепродаже. Таким образом, королевские чиновники одновременно теряли и в доходах – из-за невыплаты жалованья, и в стоимости капитала – из-за снижения инвестиционной привлекательности своих должностей.
Вдобавок чиновники вынужденно подписывались на разнообразные правительственные займы – из опасения, что, если этого не сделать, появится еще больше должностей или же правительство отменит специальное распоряжение (paulette), которым обладателю должности даже на смертном одре разрешалось завещать или передавать пост другому лицу. И в провинциях, и в Париже среди служащих – от заурядных сборщиков налогов до высших магистратов – росло недовольство политикой регентши и королевскими советниками. Упреки прежде всего адресовались Мазарини и суперинтендантам финансов, которые считались ответственными за эти схемы [73].
К ропоту состоятельных и привилегированных кругов добавлялось растущее озлобление и гнев простых людей, которые несли основное налоговое бремя. Размеры базовых налогов также неуклонно повышались. Это относилось к талье и дополнительным сборам, которые в сельской местности или деревушках взимали с фермеров и мелких ремесленников. Росли и разнообразные непрямые налоги, например на соль, с продаж, а также пошлины на перевозку товаров и еды из одного района в другой. Непрямые налоги удорожали еду, напитки и другие предметы первой необходимости для жителей больших и малых городов, что вызывало постоянные беспорядки.
Единичные крестьянские волнения и бунты в провинциальных городах случались еще при Ришелье, когда ярость, вызванная величиной налогов, достигала точки кипения. Местных мытарей нередко выпроваживали силой, а иногда и линчевали. В ответ Ришелье карал доведенных до крайности налогоплательщиков как за крамолу и измену. Входили войска, подавляли протест, а участников примерно наказывали – например, через повешение с конфискацией. Королева-мать и Мазарини придерживались этих же методов, но от беспорядков в сельской местности они помогали плохо. Год за годом налоговое бремя становилось тяжелей, волнения ширились. К концу 1640-х годов целые районы во Франции, включая отдельные города с пригородами, стали очагами восстаний и мятежей. Правительство явно теряло контроль над сельскими регионами. В Дофине Фуке убедился в этом непосредственно [74].
Гнев восставших был направлен в основном против тех, в ком видели бенефициаров приносимых обществом жертв, – финансистов, забравших в свои руки королевский финансовый аппарат. Верхние палаты парижского суда разделяли это недовольство. Частично судейскими двигала собственная обида на неуплату жалованья и на попытки власти создать больше судебных должностей, чтобы получить за них деньги. Негодование других могло быть вызвано сочувствием к крестьянам. Многие судьи владели поместьями и прекрасно знали, что деревня разорена. Население было не в силах платить ни повышенных налогов, ни ренты или иных поборов, полагавшихся землевладельцам-арендодателям [75].
Однако в какой-то степени гнев и обида магистратов уходили корнями еще глубже – в претензии к институту в целом. До Генриха IV (1589–1610) практически любая форма гражданского управления, в том числе финансовые и налоговые механизмы, считалась частью police powers – «политических/полицейских полномочий» судебного аппарата. Специальные верхние палаты, Счетная палата (Chambre des comptes) и Палата податей и налогов (Cour des aides), дотошно изучали и утверждали любую транзакцию королевских налоговиков. Однако при Генрихе IV многие государственные функции, особенно в области финансов, начали выводить за пределы юридического контроля. При Ришелье и Людовике XIII этот процесс усилился. Суды и судьи утратили право высказываться по государственным транзакциям. Не могли они больше и вести дел по искам к королевским финансовым агентам, связанным с их должностными обязанностями. Деятельность таких чиновников и, при необходимости, дисциплинарные действия в их отношении стали прерогативой королевского совета по финансам или официального лица, назначенного этим советом.
Посягательство на их институциональные полномочия возмущало судей. Для них оно было нарушением традиций монархии, разрывом с ее прежним, проверенным веками методом управления на основе консультаций и поисков согласия. Парламенты, особенно парижский, чувствовали, что их оттеснили от их традиционной управляющей роли. Аналогично ощущала себя и высшая аристократия этого времени: теряющая политический вес, изгнанная из королевских советов и утратившая некоторые источники военной силы и регионального влияния. В результате конфликт сосредоточился вокруг усиливающейся централизации королевской власти при недостатке консультаций между ней и традиционными составляющими ее исполнительного механизма. Многие из судей высокого суда стремились восстановить порядок вещей, каким он был при Генрихе IV, – теперь его время казалось «золотым веком» [76].
Недовольство достигло пика в начале 1648 года. Мазарини и королева-мать решили любой ценой найти ресурсы, чтобы в этом году остановить и заставить обороняться войска империи в Германии, ибо рассчитывали, что мирные переговоры завершатся на выгодных для Франции условиях. Дополнительные деньги на это предполагалось получить за счет нового подъема налогов и продажи должностей. Понимая, что Парижский парламент не согласится на эти меры, в январе 1648 года королевское правительство провело специальную церемонию под названием lit de justice. Юный король вместе с королевой-матерью и Мазарини лично появился перед парламентом, и перед его лицом судьям было приказано зарегистрировать указы. По вековой традиции личное присутствие короля предотвращало дальнейшую дискуссию.
Но на этот раз, вопреки обычаю и прецедентам, судьи не сняли своих возражений. Они продолжали оспаривать предлагаемые меры и требовать юридического расследования деятельности финансистов – королевских кредиторов и королевского суперинтенданта финансов Мишеля Партичелли д’Эмери[77] – на предмет коррупции. Поскольку некоторые из налоговых инициатив подразумевали введение новых или увеличение существующих налогов на торговлю в Париже, «маленькие люди» Парижа – лавочники, ремесленники и им подобные – вышли на демонстрацию, чтобы поддержать позицию судей.
Тем временем условия жизни в сельской местности продолжали деградировать, а восстания сельского населения ширились.
Во многих районах сборщики налогов отказывались делать свою работу, а королевские судьи – рассматривать дела или выполнять функции по охране порядка. Королевская власть отчасти потеряла контроль над административной машиной [78].
Переговоры судебной системы с властью зашли в тупик. В конце июня 1648 года Парижский парламент сделал еще один беспрецедентный шаг. Он объединился с судьями из сестринских структур – Счетной палаты и Палаты податей и налогов – для того, чтобы сформировать единый орган, под названием Палата св. Людовика (Chambre de Saint Louis – по названию зала, где они встречались), для обсуждения общих реформ управления. В числе требований членов Палаты св. Людовика было: снизить талью, задним числом списать все недоимки по талье, полностью выплатить жалованье всем королевским чиновникам. Помимо этого, судьи настаивали на необходимости выплатить проценты по просроченным аннуитетным[79] королевским платежам. Также они полагали, что следует отменить многочисленные особые должности, с помощью которых королевская власть обходит требования судебной.
В июле 1648 года корона согласилась денонсировать все существующие на тот момент кредитные договоры с источниками финансирования без компенсации им авансов и других уже полученных государством сумм. Это обернулось тотальным, хотя и краткосрочным коллапсом государственного финансирования – банкротством 1648 года. Оно вынудило отчаявшегося Мазарини и его сотрудников начать переговоры с финансовым сообществом, чтобы оно вновь открыло свои кошельки. Часто переговоры заканчивались тайным соглашением о компенсации потерь из-за денонсирования кредитного контракта, и компенсация оказывалась еще более затратной, чем денонсированные обязательства [80].
Что касается большинства других парламентских требований, то королевская сторона тянула время. В конце августа, когда Париж получил известия о крупной военной победе под Лансом, которая, по мнению правительства, должна была склонить общественное мнение в его пользу, оно попыталось арестовать двух самых резких в своих речах судей. Результат оказался сравним со знаменитым «Днем баррикад» во время Религиозных войн (в мае 1588 года)[81]. Уличная толпа и спонтанные группы городского ополчения – милиции – блокировали улицы и атаковали королевские военные патрули. Они едва не растерзали канцлера Сегюра, едущего через Париж, – его пришлось спасать тяжеловооруженному военному отряду [82]. Толпы окружили королевский дворец, требуя освобождения судей. Королева-мать была вынуждена униженно капитулировать. При очевидной поддержке населения парламент повторил свою программу еще в одной декларации в конце октября, сделав акцент на налоговых послаблениях для народа [83].
Королевский двор снова медлил – и не напрасно. В тот самый день, когда парламент выступил со своим октябрьским заявлением, был подписан мирный договор, и война за гегемонию в Европе завершилась[84]. Это случилось под конец обычного военного сезона[85]. Поэтому правительство смогло приказать Луи де Бурбону, принцу Конде[86], идти со своей армией под Париж и быть готовым развернуть там лагерь. В начале января 1649 года двор бежал из Парижа в Рюэй, пригородный королевский замок, и оттуда объявил осаду столицы.
Во время всех этих беспокойных событий Фуке оставался верен своей должности и короне. Отдавая себе отчет, какой широкой поддержкой пользуются судьи верховного суда (Le parlement de Paris), он посоветовал Мазарини проявлять умеренность и, по возможности, умиротворять магистратов [87].
Однако стоило противостоянию перейти в открытое вооруженное столкновение, как Фуке принял сторону короны. Когда королева-мать и Мазарини использовали войска Конде для осады Парижа, Фуке, будучи интендантом, занимался их снабжением [88].
Но даже грозный Конде, при всей его репутации, не смог запугать судей. В ответ на осаду парламент назвал Мазарини «врагом государства» и объявил вне закона. Затем парламент мобилизовал городскую милицию и санкционировал организацию вооруженного ополчения. В поисках военачальника, который бы защитил Париж от королевской армии, парламент обратился к знати. Быстро выяснилось, что многие недовольные аристократы в своих личных интересах желают выступить на стороне магистратов. Среди них были даже родственники короля: принц де Конти[89], младший брат Конде, герцогиня де Лонгвиль, их сестра, и герцог де Бофор[90], внук Генриха I V. Конти был объявлен главнокомандующим парижскими войсками и выступил на защиту города против собственного брата.
Но Конти, в отличие от старшего брата, не обладал военным талантом, и парижская армия потерпела от Конде несколько поражений. Сначала королевское правительство планировало предложить городу мир на жестких условиях, поскольку располагало всеми козырями. Однако ранней весной все изменилось. До Парижа долетела весть о том, что с севера вторглись испанцы, с которыми Франция все еще находилась в состоянии войны. И войска Конде тут же потребовались, чтобы их остановить. В этой ситуации против Фронды выступил маршал Анри де ла Тур д’Овернь, виконт де Тюренн[91], единственный военачальник масштаба Конде. Такое развитие событий побудило партию Мазарини и королевы-матери смягчить свою позицию.
После очередных переговоров 11 марта 1649 года был подписан Рюэй-Сен-Жерменский мир, который, казалось, удовлетворял всех. Парламент согласился отменить судебное решение против Мазарини, прекратить совместные заседания с другими верхними палатами верховного суда и вернуть крепости Бастилию[92] и Арсенал под королевский контроль. Королевская сторона, в свою очередь, обещала уважать требования парламента и его декларации, датированные июлем и октябрем 1648 года. Все бунтовщики были амнистированы. Дворянам были обещаны пенсии и достигнуты другие договоренности со сторонниками Фронды [93].
На поверхностный взгляд, парижский парламент достиг впечатляюще многого, особенно с учетом, по сути, революционного характера прав, на которые он претендовал: вносить изменения в ежегодный королевский декрет и объявлять королевских министров вне закона. Но мир, последовавший за первой серией Фронды – так называемой Фрондой парламента, – оказался иллюзорным. Правительство скоро забыло многие из своих обещаний. Обе стороны – парламент и корона – оказались заложниками вражды могущественных аристократов, которых они рекрутировали в качестве союзников.
Военные действия разразились снова в начале 1650 года, после того как королева-мать и Мазарини, уставшие от бесконечных попыток Конде подмять королевский совет, арестовали его самого, его брата Конти и его шурина герцога де Лонгвиля. Это запустило новый раунд военных действий – начался смертоносный замкнутый круг, длившийся до начала 1653 года и известный как Фронда принцев. Постоянные перебежки крупных аристократов, военачальников и даже таких высокопоставленных чиновников, как канцлер Сегюр, с одной стороны на другую делают эту историю крайне сложной для пересказа. Но на всем ее протяжении Фуке оставался верен короне. В 1650 году его посылали с миссией в Нормандию, чтобы предотвратить захват этой провинции сторонниками Конде. Затем он присоединился к королевскому войску в Бургундии, снова с полномочиями интенданта королевской армии [94].
Награду за лояльность Фуке получил в ноябре 1650 года. В парижском парламенте освободился пост генерального прокурора (procureur general). Это была одна из самых престижных в системе судопроизводства должностей: королевский procureur general вместе с avocat general[95] и заместителями представлял в парламенте интересы короны. Все вместе они назывались parquet[96]. Кроме того, в обязанности генерального прокурора входила особая административная ответственность за полицейский и судебный аппарат королевства, а также за дела церкви, королевскую земельную собственность и образование. Занимавший эту должность некто Блэз Мюльян решил ее продать. Фуке охотно бы купил ее, но, несмотря на практику торговли должностями, последняя входила в число тех, покупка которых могла состояться только с королевского одобрения. Идея сделать Фуке защитником королевских интересов во Дворце правосудия[97] привела Мазарини в восторг. Сделку закрыли за 450 тысяч ливров: частично наличными, а кроме того, в зачет сделки Фуке передал сыну Мюльяна свою должность рекетмейстера, стоившую 150 тысяч ливров [98].
Почти десять лет после смерти жены Фуке занимался только карьерой и заботился о братьях и сестрах. Чтобы укрепить сеть семейных альянсов и произвести на свет наследника мужского пола, пора было жениться вторично. Выбор Фуке пал на Мари Мадлен Кастий из семьи, занимавшей прочное положение в мире высоких финансов. Мари Мадлен, 1636 года рождения, была на двадцать с лишним лет моложе жениха. Ее семью связывали крепкие узы с родом Пьера Жанена, под началом которого служил дед Фуке Жиль де Мопё, да и среди родни были крупные финансисты, в частности финансист и королевский казначей (trésorier d’Épargne) Никола Жанен де Кастий. Ее дядя служил старшим домоправителем у Гастона Орлеанского, дяди короля, а кузен – маршал де Вильруа[99] состоял при юном короле гувернером. По иронии судьбы, кузина невесты Шарлотта де Кастий была прежде замужем за тем самым несчастным графом де Шале, которого отец Фуке в 1626 году приговорил к смерти [100].
Но интересы настоящего оказались важнее старинных обид, и это воспоминание не помешало в феврале 1651 года состояться свадьбе. Приданое новой жены Фуке было скромнее, чем у первой. Однако она была единственным ребенком и наследницей родительского состояния. Спустя несколько лет после вступления в брак Мари Мадлен принесла дому Фуке примерно полтора миллиона ливров в качестве наследства. Это почти вдвое превосходило средства, оставленные Фуке отцом. Фуке оказался действительно очень богат и стал вровень с высшей аристократией [101].
Свадебные торжества совпали с очередным поворотом колеса фортуны. На той же неделе, когда Фуке венчался, Парижский парламент вновь потребовал отставки и изгнания Мазарини и освобождения Конде с его высокородными союзниками. На этот раз Гастон Орлеанский занял сторону магистратов, как и коадъютор, архиепископ Парижский Жан Франсуа Поль де Гонди[102] (будущий кардинал де Рец).
Все это заново воспламенило парижан; толпа практически ворвалась в Пале-Рояль, требуя, чтобы им дали увидеть юного короля.
Мазарини бежал из страны с одной только короткой остановкой в Гавре, чтобы «освободить» Конде и его товарищей по заключению, и продолжил свой путь в ссылку на земли электора Кёльна[103]. Какое-то время бунтовщики-принцы и Гастон торжествовали победу, снова подчинив себе королевский совет. Регентшу заставили отправить в отставку некоторых министров, в том числе Гюга де Лионна[104], которого чета Фуке затем прятала в одном из поместий мадам Фуке [105]. В последующие месяцы, когда новые хозяева королевства передрались друг с другом, Фуке изо всех сил пытался сократить причиняемый кардиналу Мазарини ущерб. Он пытался создать в рядах высокого суда кружок магистратов если и не лояльных Мазарини, то хотя бы разделяющих идею защитить королевскую власть от грубого давления принцев, и настойчиво, хотя и тщетно, убеждал парламент не разорять знаменитую коллекцию произведений искусства, собранную кардиналом.
Мазарини знал об этих усилиях и неоднократно, при разных обстоятельствах, выражал ему благодарность [106]. Примеру Никола следовал младший брат Базиль, известный как «аббат», поскольку получал доходы от нескольких аббатств, хотя и не был священнослужителем. На семь лет моложе Никола, во время Фронды он поступил к Мазарини на службу в качестве неофициального представителя и курьера. Так, от его имени он вел приватные переговоры с заинтересованными вельможами, поддерживал сеть шпионов и информаторов кардинала. Базиль старался, как и его брат Никола, создать невидимую глазу систему поддержки бывшего министра, которая в нужный момент могла бы сыграть важную роль [107].
В сентябре 1651 года король отметил тринадцатый день рождения и был объявлен совершеннолетним. Это событие лишало главного аргумента фрондеров, недовольных ранними шагами регентши. Согласно отстаиваемой ими позиции, только совершеннолетний может пользоваться всей полнотой королевской власти [108]. Теперь король смог издавать указы, подтверждая предыдущие распоряжения матери и кардинала. Последнее обстоятельство привлекло на его сторону некоторых парламентских магистратов, однако не подействовало на принцев. В сентябре 1651 года вновь вспыхнула гражданская война между Конде с его тогдашними приверженцами, с одной стороны, и правительством – с другой. На этот раз, отчасти благодаря усилиям братьев Фуке, несколько значительных игроков, в том числе Тюренн и некоторые высокопоставленные члены Парижского парламента, примкнули к партии короля [109].
В декабре 1651 года Мазарини вернулся во Францию. В ответ на это парламент объявил его вне закона, конфисковал и распродал его имущество, в том числе великолепную библиотеку, – бессмысленный акт культурного вандализма, который Фуке оказался бессилен предотвратить [110]. Вскоре Конде и его приверженцы вернули себе контроль над Парижем. В мае 1652 года Фуке вошел в состав парламентской делегации, которая потребовала, как одного из условий мира, повторного изгнания Мазарини. В частном порядке Фуке давал понять, что рассматривает это как временный, но необходимый маневр. Однако Мазарини отказался уезжать, уверенный, что, если сейчас уедет, обратно его не позовут [111].
Неподдельная лояльность Фуке не оставляет места для сомнений. В июле 1652 года армия Конде стояла под стенами Парижа. Го родская администрация не позволила ей войти. Однако Конде двинулся маршем вокруг стены, рассчитывая войти в город через Сент-Антуанские ворота на востоке, которые охраняла Бастилия. Фуке сумел послать гонца в стоявшее неподалеку королевское войско под командованием Тюренна и сообщил ему о маневре Конде и о его силах [112].
Благодаря этим сведениям Тюренн блокировал Конде и разгромил бы его, прижав к городским стенам, если бы дочь Гастона герцогиня де Монпансье не убедила отца отдать приказ открыть ворота и впустить армию Конде. Его отход прикрывали пушки Бастилии, по приказу герцогини стрелявшие по королевским войскам [113].
Париж вновь оказался под властью Конде. Никола ускользнул из города и присоединился к двору, где снова пытался убедить Мазарини пойти на временные уступки. Парижский парламент объявил короля пленником Мазарини и назначил Гастона Орлеанского генерал-лейтенантом королевства, а Конде – главнокомандующим армии. В ответ правительство короля приказало парламенту покинуть Париж и временно собраться в Понтуазе[114] – шаг, который Фуке поддержал [115].
Повиновалась лишь горстка судей, хотя в их число входили первый председатель Матьё Моле[116] и генеральный прокурор Никола Фуке [117].
Возникли два соперничающих парижских парламента. Один из них находился в Понтуазе, а другой, более многочисленный, заседал в своей старинной столичной резиденции и сохранял верность принцам.
Одним из первых актов парламента в Понтуазе стала петиция королю об изгнании Мазарини [118].
Кардинал наконец подчинился и в августе 1652 года уехал во владения герцога Бульонского, входившие в состав Империи. Хотя королевский двор обосновался в Кампани, Фуке оставался в Понтуазе, удобном наблюдательном пункте, позволявшем следить за развитием событий в Париже. Он и брат Базиль – глаза и уши Мазарини в Париже и Кампани – в письмах докладывали о происходящем военному министру Мишелю Летелье и самому кардиналу [119].
В Париже парламент и принцы погрязли в непримиримых раздорах. Многие вступали в тайные переговоры с правительством короля. В октябре Конде, не желая сдаваться, но и не имея ресурсов, чтобы продолжать сражаться, покинул Париж и отправился в добровольную ссылку – на службу к испанскому королю. Не прошло и десяти дней, как в Париж триумфально вступил молодой король. Некоторым задержавшимся там лидерам восстания, в частности Гастону Орлеанскому и его дочери, герцогине де Монпансье, было приказано покинуть Париж. Другие же, в том числе Гонди, были арестованы.
Мазарини вернулся из ссылки в феврале 1653 года. Бунтовщики были наказаны. Верные ожидали заслуженных наград. Фуке уже присмотрел свою. В начале 1653 года умер суперинтендант финансов Шарль де ла Вьёвиль[120]. Должность суперинтенданта финансов была одним из ключевых правительственных постов. Ее чаще занимали по назначению короля, чем приобретали за деньги. Никола Фуке уверенно предложил себя. При этом он подчеркнул, что пост требует человека с принципами, пользующегося общественным доверием и продемонстрировавшего «несокрушимую (inviolable) верность Вашему преосвященству» [121].
Претендовали на должность и другие; среди них блистательный Абель Сервьен[122], один из главных переговорщиков Вестфальского мира, тоже оставшийся верным Мазарини во времена Фронды; Матьё Моле, один из самых уважаемых членов Парижского парламента и кузен мадам Фуке; маршал де Вильруа с его многочисленными связями. В конце концов Мазарини решил сделать должность двойной и назначил суперинтендантами Сервьена и Фуке совместно.
Статус новой должности, помимо прочего, давал право называться «государственным министром». Так Никола Фуке, потомок провинциального торговца тканями в пятом поколении, занял кресло в палате королевского совета.