Отец никогда не говорил, что я должна стать никем.
Сегодня мы умрем.
Я это знала.
Съежившись в хижине матери, я водила пальцем ноги по сучку в дубовой половице. Доски были длинными и старыми. Я дрожала у приоткрытого окна, кутаясь в лоскутное одеяло, и ждала, когда закончится мятеж.
Мы видели сражение в море. Большие английские корабли с серебряными пушками направлялись к Мартинике. Па сказал, они хотят захватить остров и вышвырнуть своих врагов назад, во Францию.
Эти корабли могут повернуть на Монтсеррат. Здесь тоже хозяйничали французы, и основная часть населения поклонялась их католическому богу. Этого британцы не выносили больше всего.
Я мечтала, чтобы они победили, тогда у нас наконец настал бы мир. Мы жили в лачугах с тонкими ставнями и крышами из пальмовых листьев и соломы, не боясь ничего, кроме плетей надсмотрщиков. Вряд ли британцы могли быть хуже этого.
– Сторожись окон, Дороти! И все будет хорошо.
В темноте послышался голос ма, теплый, отважный и уверенный, который окутал меня, словно обнял.
Ружья изрыгнули гром, и это ощущение пропало. Снова раздались голоса, но не плавная речь плантаторов, а крики наших людей. Вопли пленников.
В глубине души мне хотелось зажечь огонь и посмотреть, что творится в ночи. Но mamai[6]– моя мами, думала, что дым, поднимающийся из отверстия в крыше, привлечет внимание солдат.
Только вряд ли убийцам нужно приглашение. Тепло огня скорее привлечет не людей, а игуану, одну из пучеглазых шипастых ящериц.
Снова бой барабанов.
Я закрыла рот, не давая страху, который крутил мне кишки, вырваться рыданиями наружу. Я обещала мами быть храброй, но меня зарежут на шестом году жизни.
Это нечестно, всегда нечестно.
Наш остров создан не для войны. Изумрудный остров моего па звался Монтсеррат. Царство джиги и песен в перерывах между тяжким трудом.
– Дороти? Ты не у окна?
Прикусив губу, я выглянула через открытые ставни. Зря я это сделала. Небо заволокло копотью, пришлось щуриться. Может, звезды уже вовсе погасли. А вот увидела бы я их далекий свет, сразу поняла бы, что все хорошо.
– Дороти? Я тебя зову.
Голос мами звучал не сердито.
Было еще немного времени взять себя в руки, и я потерла щипавшие глаза. Грудь разрывалась от ощущения, что меня обманули. Пяти недолгих лет мало для жизни. В голове еще не родились мечты. Пожалуйста… Я не могу умереть, не позволив своим мечтам появиться на свет.
Влага заструилась по моим пухлым, словно яблочки, щекам. Нечестно умирать сегодня. Совсем нечестно.
– Дороти?
Я не могла ей ответить. Слезы выдали бы ма мою слабость. И она бы огорчилась. Я поклялась никогда больше не отнимать у нее радость. Мами редко смеялась. Ее улыбка была безжизненной, больше походила на гримасу.
Когда па уезжал, я поклялась быть храброй. Но как это сделать теперь? Как быть храброй, когда вокруг хижины воняет смертью…
– Дороти, а ну, иди сюда, детка. Быстро!
Ма стояла у моей двери, малышка Китти спала у нее на бедре.
– Я так и знала! Слишком ты тут притихла, моя болтушка. – Она кивнула на открытые красные ставни. – Не удержалась. Видишь, небо с тобой говорит? Говорит, ты улетишь прочь!
Спокойный голос ма унимал тревогу, что билась в моей груди, но я не могла заставить себя отойти от окна. Я хотела смотреть, как приближаются повстанцы и над поселением поднимается дым.
По скрипучему полу зашлепали босые ноги. Ма подошла и дернула меня к себе. От рывка я поморщилась, но тут же оказалась в сильных любящих объятиях.
Она стала напевать мне в ухо, и я перестала дрожать. Ма мурлыкала мелодию, которую обычно пела моей сестре, когда укладывала ее спать. Мне нравилась эта песня. Она дарила добрые сны.
Тут я решила, что в пять лет можно и не очень-то храбриться, и расплакалась, прижимаясь к маминому бедру. В ее песне не было слов, вернее сказать, я их не знала, но руки мами были нежны.
Новая партия грубого хлопка, из которой ма шила одежду, была жесткой и колючей, но я не обращала внимания. Только крепче обняла мами и стала любоваться желтыми и оранжевыми листьями, которыми она расписала ткань.
– Все наладится, Дороти. Плантаторы подавят мятеж. Ирландцы и французы всегда справлялись. Бедный Каджо. Из-за этого болвана всех поубивают.
Тот дед в шляпе, низко надвинутой на глаза, который просит на площади милостыню, – это он в ответе за то, что горят поля? Дряхлый старик подговорил людей взять косы и лопаты и идти убивать надсмотрщиков?
Нет. Быть не может.
– Па должен быть с нами, мами. Он должен быть тут, чтобы нас защитить. Он всегда нас защищал!
Ма отпрянула, словно я сказала что-то плохое. Глаза ее затуманили тени, которые подсказывали, что говорить этого не следовало.
Отвернувшись от меня, она разгладила помятую розовую тунику Китти.
– Масса Кирван в отъезде. Твой папаша снабдил своих надсмотрщиков ружьями. Мощными ружьями, которых нет у бедных повстанцев.
В груди у меня зажгло. Я посмотрела в ее прекрасное темное лицо и потрясла кулаками.
– Ты на чьей стороне?
– Побеждают числом, а не добром или злом, только числом, Дороти.
Я вытаращилась на нее. Взгляд у ма был отсутствующий, будто она ушла в себя. Я не хотела, чтобы и меня затянуло в эту пустоту, где ничто не имеет значения.
Разве мы не можем избавиться от страха?
Разве мы не можем оказаться на стороне добра?
Разве нельзя иметь то и другое одновременно?
Я отошла от нее, выглянула в окно и принялась искать взглядом звезды.
– Мне полегчало, мами. Зови меня Долли[7] – куколка. Как па зовет. Я его маленькая куколка!
– Тебя зовут Дороти. – Ее тонкий, как у колибри, голос зазвучал громче. – Дороти!
– Долли, – хрипло сказала я, будто ворона закаркала. – Когда меня зовут Долли, я не такая, как все. Так меня па назвал. А он всегда прав.
Ма положила Китти на мое одеяло и спеленала.
– Но игрушку, набитую мякиной, тебе пошила я, а Кирван только болтает про чудных бумажных кукол.
Это была правда.
Па никогда не привозил мне ничего из своих поездок, ну и что? Имя было милым и звучало красиво, мне нравилось быть его куколкой, а не той, о ком сплетничали женщины возле источника. Они говорили, моя кожа черна как деготь. Поговаривали, что я не от па.
Когда он звал меня Долли, своей Долли, это будто доказывало, что я – его. Я была красивой и черной – черной, как черный алмаз.
– Па говорит, у меня глаза как у куклы. Светлые как солнце, как звезда! Мне нравится Долли!
– Имя очень важно. Тебя зовут Дороти. Это означает «дар». Ты – дар Божий.
– Я Долли. Долли, Долли, Долли! Па зовет меня Долли! А ты его не любишь. – Я кричала громче, чем того хотела, но и звуки выстрелов приблизились. Бой шел недалеко от нашей хижины.
– Тебе только пять, а уже дерзишь, как большая. Ты еще мала, Дороти. – Мами сильно нахмурилась, а следом заплакала Китти. – Одни глупости. Отойди от окна. Сегодня спишь на моей подстилке.
Она махнула мне, но я заупрямилась и задержалась у окна еще немного, отыскивая самую яркую звезду. Я сжала пальцы, будто желала приблизить звезду в надвигающемся тумане.
Вдруг мне почудились вдали очертания зверя, который с трудом волочил ноги, и я ахнула.
– Мами, там что-то есть!
Она закрыла окно и схватила меня за плечи. Потом встряхнула. Я попыталась вывернуться, и рукава моей ягодно-алой кофточки туго натянулись.
– Ничего там нет.
Раздался вой.
– Ничего так не вопит, мами!
Снова послышался сдавленный крик, кожу обожгло болью, и я распахнула ставни.
Туман расступился, и из него вышел человек, который нес тело; он направлялся к нам.
– Помогите!
Женщина кричала от боли, я это знала.
– Мами, там миссис Бен. Мы нужны ей. Они нас зовут!
Лицо ма словно закаменело. Она опять ушла в себя, но мать была нужна мне здесь. Пусть объяснит, как помочь.
– Пожалуйста, мами. Что делать?
– Ничего. Ты ничего не видела. Там опасно.
Но я видела миссис Бен, которая нуждалась в помощи.
– Она такая добрая!
Пятилетняя девочка могла помочь, даже если очень боялась.
– У-а-а! – с громким плачем проснулась Китти.
Шума было достаточно, чтобы топазовый взгляд мами оторвался от меня.
И тут я решилась. Не оглядываясь и не слушая ее криков, выбралась из окна наружу.
Я пробежала сотню шагов прямо к мужчине, который держал на руках мою дамфо — мою подругу.
– Миссис Бен – она сильно ранена?
Долговязый мужчина наставил на меня пистолет. В лицо мне ударил запах пороха. Из этого оружия сегодня стреляли.
И он выстрелит из него снова.
– Кто ты? – хрипло, будто призрак, проговорил незнакомец и сунул ствол прямо мне под нос. – Кто?
– Не скажу, вдруг вы стрельнете.
Он немного отодвинул оружие, но от дула все еще воняло порохом, оно все еще грозило смертью.
– Кто ты, девочка? Последний раз спрашиваю.
– Долли. Несите миссис Бен сюда. – Я выпрямилась, словно и не было никакого пистолета. – В хижину мами. Она врачует, знает старые обычаи, целебные травы.
Чужак заткнул пистолет за пояс белых бриджей.
– Веди.
Я побежала к хижине. Он шел позади, и я всю дорогу молилась, сама не зная кому. Кто-нибудь из богов ма – святых или духов Обеа[8] – должен был меня уберечь, не дать выстрелить мне в спину, как сбежавшему трусу. Надсмотрщики всегда над такими глумились.
Мужчина шел следом. Он неуклюже обхватил миссис Бен и уже не наставлял на меня пистолет. Шагал незнакомец так медленно, словно ему пришлось идти долгие мили. Разорванные одежды покрывали пятна крови. Любопытно, что его серые глаза увидели этой ночью…
– Мами уже совсем рядом, миссис Бен!
Я привела их к двери, надеясь, что ма нас впустит. Она стояла на пороге с вилами наготове. Острые зубья отражали лунный свет, которому удалось пробиться сквозь туман.
– Мами, это миссис Бен. Она хорошая, угощала меня засахаренным имбирем, когда па возил меня на плантацию Келлсов.
– Пожалуйста, мэм, – попросил чужак. – Она сильно ранена. Все знают, что Бетти у Кирвана – лекарка.
Говорил он быстро, а глаза в тусклом свете казались большими.
Мами кивнула и опустила вилы.
– Заносите ее. Дороти, дай одеяло и мои притирания.
Я перепрыгнула через решетку, предназначенную для того, чтобы не дать пикни дем[9] – мелким, вроде Китти,– уползти из хижины. В комнате мами из сундука у ее лежанки я взяла одеяло. Потом достала анис – от желудочных болей, агриппу – от вздутия живота и еще десяток лекарств, которые ма хранила в бутылочках. На циновке поблескивали четки. Шарики, окрашенные в красный,– для здоровья, золотые – на долгую жизнь; четки ашанти[10] мама использовала, чтобы разговаривать со своим католическим богом.
Я не стала трогать запретное – все равно не поможет. С охапкой вещей я посеменила в главную комнату.
– Вот, мами. – Я отдала ей лекарства, затем расстелила одеяло у котелка с углями.
Ма расшевелила головешки. В холодные ночи мы согревали этими углями хижину. Похоже, дым, который поднимался сквозь дыру в крыше, мами уже не волновал.
Незнакомец положил миссис Бен на одеяло, потом опустил ладони на грязные бриджи и длинный расшитый камзол.
– Никто не пострадает.
Уж он-то точно. Пистолет ведь у него.
Мужчины – вроде мальчишек, им нужно обязательно заявить что-то такое, чтоб показать свою власть. Так делал мой сводный брат Николас, особенно когда боялся.
Мами взяла полоски ткани из своего отреза, из которого хотела пошить новые туники для меня и Китти, и приложила к ранам миссис Бен – на руке и животе.
– Они сожгли мою хижину, Бетти. – Старуха вздрогнула, когда ма надавила на сочащиеся кровью раны.
Кровь не остановилась.
Она же умрет у нас на полу.
Миссис Бен подняла взгляд на мужчину, прислонившегося к оштукатуренной стене нашей глиняной хижины.
– Козевельд, снова ринешься в бой?
Незнакомец, лет примерно двадцати или меньше, кивнул. Он подошел к лежанке, опустился на колени, поймал руку старухи и взял в ладони.
– Да, Мер… Бен. Мятежники все сожгли. Мой дом, земля Келлсов, в опасности. Я не могу ее потерять. Я не подведу отца.
Он говорил с зубовным скрежетом, но не знал, что битва уже выиграна за него. На его стороне, на стороне единобожников, было больше людей, больше оружия.
Свеча мами озарила его лицо. Темные спутанные волосы, ямочка на подбородке, ужасные кустистые брови, что затеняли глаза, казавшиеся ореховыми.
– Спасибо, мэм, мисс Бетти…
– И Долли. Я помогла!
– Ты куколка. Очень храбрая. Благодаря тебе миссис Бен теперь у друзей.
Мами указала на большой калебас с водой.
– Хватай-ка его, Долли. Принеси воды. Напоим ее.
Она назвала меня именем, которое мне нравилось, так что я мигом повиновалась.
Я подтащила большую тыкву к мами, и она перестала прижимать повязки к ранам миссис Бен. Ма поднесла руки к глазам старухи, словно защищая их от света.
Я замерла рядом, глядя, как выражение лица матери меняется с гневного на какое-то другое, на безразличное.
– Ты из Келлсов, соседей Кирвана, один из его пикни дем?
– Да, – не колеблясь ответил мужчина, который понимал ирландско-креольский говор мами, – один из детей Келлса, единственный сын.
– Не уходи. Ты еще не закончил. Ее нужно отнести на землю Келлсов. Мистеру Бену нужно знать.
– Мистер Бен умер. Сосед донес, что старик знает имя главаря мятежников. Они выстрелили бедняге в грудь, когда тот отказался его выдавать.
– Нет… – Мои глаза снова налились слезами. – Он тоже был хороший!
– Долли, дай Келлсу воды, потом ступай в свою комнату и побудь с Китти. Присмотри за ней. И сиди там.
Высокий мистер Келлс склонился над миссис Бен, надавливая ей на щеки.
Мами перехватила его руку.
– Хватит, мальчик. Это уже посмертная маска. Иди, Долли!
Я послушалась. Мне хотелось оказаться подальше. Всю свою храбрость я потратила, выбираясь из окна. И все зря. Печаль на лицах мистера Келлса и мами говорила об этом.
На пороге своей комнаты я повернулась последний раз посмотреть на миссис Бен. Ее застывшие глаза, красные слезы я никогда не забуду.
– Позвольте мне за нее помолиться. – Келлс сомкнул веки.
Я надеялась, он представляет миссис Бен улыбающейся, какой я видела ее неделю назад, когда тайком выбралась навестить старушку.
– Прости. Прости, мами.
Никто не услышал моей тихой мольбы, не поднял взгляда. Они плакали.
Я поспешила к себе в комнату и крепко обняла сестру, та звонко засопела, будто ласточка.
Я плакала так долго, что перестала видеть звезды. Я пригласила смерть расправить в нашей хижине крылья, будто бабочку или мотылька. И теперь не знала, как ее прогнать.
Неделя ползла, будто жук-одноножка, медленно и мучительно. Все оставшиеся на плантации мужчины хоронили своих мертвецов или обрабатывали выжженные поля. Я выкапывала овощи на затоптанном огороде мами и переворачивала вилами черную почву в поисках ямса.
Лучше ли обстояли дела у Келлсов?
Долговязого мужчину по имени Козевельд после той ночи я больше не видела.
Ту-у-у, ту-у-у… Мистер Теллер, один из надсмотрщиков па, снова подудел в раковину.
– Закончим завтра, ребята! – Мордастый громила с огненно-рыжими волосами подбоченился, выставив пистолет. – Возвращайтесь к своим наделам, займитесь собственными хижинами. Утром снова приступим.
Но дом па был еще не готов.
Я мазнула рукой по стене хижины, грубая штукатурка обожгла пальцы. Им нужно восстановить крышу. Дом па – большая сова с огромными глазами-окнами, ставнями-перьями, длинными тонкими ногами-подпорками, что уберегают от паводков, – стоял пустым, будто на него обрушился очередной ураган.
Зачем па сюда возвращаться?
Мистер Теллер, положив руку на пистолет, смотрел, как мужчины уходят.
– А плантаторам все бы только бездельничать, – пробормотал он.
От злости мой голодный живот разболелся сильнее. Полежать бы на подстилке, да стоило закрыть глаза – как я видела миссис Бен. В брюхе заурчало. Найти удалось всего два клубня ямса. Два!
Кто-то собрал еду, которую вырастила мами.
Бах! Я вонзила вилы в землю. Пусть это послужит знаком.
В хижину я вошла со склоненной головой и пробралась мимо мами к себе. Там улеглась и принялась смотреть в окно на дом-сову, надеясь увидеть сияние звезд.
Младшая сестренка кашляла. Звук был сухим и царапающим.
Может, дать ей воды? Питья едва хватит до утра. Вряд ли мами позволит отойти от хижины, даже чтобы просто наполнить калебасы в источнике. Тонкие косички упали мне на лицо. Я хотела их поправить, спрятать под своим любимым красным льняным шарфом.
Красный не подходит для раскаяния.
Надо загладить вину. Печальнее, чем свист одинокой иволги, я вошла в большую комнату. Мами пела Китти, сидя на полу, совсем рядом с тем местом, где миссис Бен…
Кровь загудела в жилах. Я снова услышала выстрелы, увидела красные слезы старушки.
– Прости, мами. Прости, что привела к нам в дом смерть…
Ничего.
Ни слова.
Ни кивка.
Ничего.
Китти пискнула, словно запела маленькая тростниковая флейта. Неужели даже сестричка думает, что мне не жаль?
– Pickney no hear wah marmi say drink peppa warta lime an sarl…
Креольская песня мами рассказывала, как страдают малыши, что испили огненной горько-соленой воды.
– И ты будешь страдать, Долли, если не перестанешь. Я этого не хочу.
Моя ма знала кучу языков, в том числе старые – чви[11] и киконго[12], немного французский, который был распространен на Гренаде, немного ирландский нашего па. Эту смесь называли креольским. Ма подбирала слова в зависимости от того, кто ее слушал, но говорила она мало.
– Прости меня, мами.
Она опустила Китти на груду одеял и потеребила завязки своей желтой туники.
Красивые темные руки ма блестели от сладко пахнущей кокосовой помады собственного изготовления.
– Больно ты смелая, Долли. Твой па зовет тебя мишнях[13], по-ирландски значит «отважная». Я зову тебя миньшах[14] – козочка. Боюсь, упрямство в тебе – козлиное.
– Разве плохо быть смелой? Тот вождь, о котором ты пела, Куджо, разве он не был смелым? Разве он не был сильным?
– Истинный Куджо[15] был сильным. Вождь маронов[16] одолел всех и накормил многих. А вот лже-Куджо погибли мучительной смертью.
Мами выглядела очень усталой, хотя женщины еще не вернулись к работе. Им надлежало оставаться в безопасности, на плантации, в своих хижинах и на своих наделах.
– Куджо был мужчиной. Они не хотели, чтобы он был сильным. Они не позволят и тебе стать сильной.
Я была еще маленькой, но хотела большего.
– Я хочу поскорее вырасти. Я буду защищать тебя, пока па не вернется. Я хочу для нас всего! У меня есть мечты. Хорошие мечты. О домах – больших домах. Хорошей одежде и даже ботинках.
– Долли, тебе не позволят. Они найдут способ навредить тебе, забрать все, что у тебя есть, и тогда ты будешь благодарить их хотя бы за то, что тебе не больно.
Мами натерла локти помадой, которую держала в зеленом калебасе. Ее кожа сияла в отблесках свечи.
– Не хочу боли ни для тебя, ни для Китти. Прими то, что у нас есть. Терпи горечь молча. Таков путь. – Она махнула мне. Я подошла, будто ма указала скипетром. – Я умерла, чтоб ты могла жить. Так пусть мои страдания не будут напрасны.
О чем это она? Мами была жива – сидела передо мной, говорила, дышала. Я бросилась к ней, вцепилась в нее и зарылась в ее объятия. Я не могла. Не в силах была разжать руки. От испуга сердце лихорадочно прыгало, как пьяный дурак на празднике.
– Не уходи, мами. Прости! Я исправлюсь. Что угодно прикажи!
Она пригладила мои кудряшки, зажав растрепанные косички в кулаке.
– Я не говорю, что это правильно. Подрастешь, сама поймешь. Все женщины понимают.
– Не уходи, мами! Не засыпай, как миссис Бен. Не надо! Мами!
– Твой отец меня не отпустит, но он не продаст моих дочерей, как мой собственный па. Так что никто никуда не уйдет. – Она усадила меня к себе на колени и принялась расплетать мои волосы. – Тот мир снова зовет тебя. Я буду просить, чтоб масса Кирван вас освободил. Если вы, девочки, будете свободными, то и я снова смогу жить… Даже если останусь рабыней Кирвана.
Ее тяжелые слова, казалось, душили меня. Голос мами был пропитан влагой, словно дождь во время урагана. Я схватила ее за шею, точно боялась утонуть.
– Мами, ты скажи па, что скучаешь по нему. Может, тогда он останется?
Ма широко распахнула глаза. Серые и карие кольца, что окружали зрачки, горели пламенем.
– Что бы ты понимала, Долли! Придумала себе сказку о том, как устроен мир. Хотела бы я, чтобы так все и было. Но все иначе.
Я коснулась ее лица, с таким же носом, как у меня, и такими же глубоко посаженными глазами, но рот был другой, да и волосы у меня были тонкими как пух. Это досталось мне от па.
– Па с нами хорошо обращается, лучше, чем с остальными. У тебя самая большая хижина. Она ближе всего к его дому-сове. Но почему…
– Долли, ты поймешь, как мал наш мир. Я за тебя боюсь.
Я обняла маму и позволила ей залить слезами всю мою тунику; она впервые подпустила меня так близко к своей душе. Показала свое убежище, где скрывалась. Теперь я знала – если ее лицо становится отрешенным, она падает в колодец боли.
В горле моем зазвенела музыка. Та мелодия, которую ма мурлыкала мне и Китти. Прошла целая вечность, но эта бессловесная песня утешила меня, утешила нас. Рыдания стихли.
Я хотела однажды вырасти большой. Молилась, чтоб я смогла забрать мами и Китти и показать им мир, большой мир па. Мы отправимся за море вслед за звездами. Я должна доказать, что часть этого большого мира принадлежит нам.
– Я подарю нам свои мечты…
Мами плотно сжала губы. Пухлые, розово-коричневые, они сжались, точно нераспустившийся бутон.
– Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni — только если ты свободен, лишь тогда ты существуешь. – Она повторяла это вновь и вновь.
Слова громом отзывались в моей душе. Я запоминала их, набиралась их жара, чтобы покинуть нашу хижину, наши наделы, плантацию па.
Бам, бам, бам!
Дверь хижины задрожала.
– Нет, нет! – Хватит насилия. Хватит мятежей. – Уходите!
– Тише, Долли, т-ш-ш…
Мы были беззащитны. Молитвы и клятвы оказались бессильны. Мамины вилы я оставила снаружи, в пустом саду. Мы беспомощны. Я обняла мать и сестру, готовясь их защищать и умереть за них.
Дверь хижины распахнулась.
На пороге стоял па.
Высокий, с большими руками, выглядывающими из рукавов кафтана, длинными черными волосами.
– Бетти, как ты и девочки, целы?
Мами уставилась на него, не произнося ни слова.
– Что ж, гляжу, целы. Я так боялся, что мятежники вам навредят.
Ирландский говор отца звенел от радости. И я была счастлива. Па здесь! Моя душа ликовала. Глядя из окна на звезды, я молилась, чтоб он вернулся домой.
Мое тело обмякло. Мертвая хватка, которой я цеплялась за плечи мами, ослабла. Однако глаза ма безмолвно велели мне не шевелиться и даже не дышать.
– Бетти, ты плакала? Ты здорова? А Долли? – Он махнул на меня рукой, будто это могло отцепить меня от колен мами. – Должно быть, вы ужасно потрясены. Напуганы дикарями. Я все улажу.
Пинком он сшиб решетку, вошел в хижину и захлопнул дверь. Поставил длинноствольное ружье у стены, сбросил черный кафтан прямо на пол. Потом простер вперед руки, тяжело дыша, будто бежал с самого берега. От него тянуло соленым морем. А может, и ромом.
– Соскочил прямо с лодки. Хотел побыстрее своими глазами увидеть, как дела на плантации Кирван. И убедиться, что вас не тронули. Ох, Бетти, не знаю, что бы я сделал…
– Миссис Бен мертва. И ее муж. Их могли убить мятежники. Могли убить надсмотрщики, или стариков застрелил кто-то из твоих друзей – плантаторов.
Па поджал губы. Он подошел к нам и взял мою сестру из колыбели.
– Какая милашка. Ты ж моя Китти!
Баюкая ее, он пробормотал что-то на ирландском, которому меня учил, но слишком быстро – не разобрать.
Потом положил сестру и повернулся ко мне.
– Долли, моя умница-красавица Долли… Тоже будешь меня бояться?
Мами не пошевелилась, но ее железные пальцы разжались, хватка ослабла.
– Иди же, Долли. Поздоровайся с па.
Мне нужно было выбрать между любимым отцом и женщиной, которая жертвовала собой ради меня каждый день; я не шелохнулась и затаила дыхание. Па подтянул серые бриджи, опустился на колени и так пополз к нам.
– Что стряслось? Долли испугалась стрельбы?
Мами встала и скользнула меж нами. Подол ее яркой юбки развевался у потухшего горшка с углем. Резко запахло мятой, с помощью которой она прогоняла муравьев – насекомых влекла кровь на том месте, где умерла миссис Бен. Если я не буду шевелиться, вонь меня задушит. Ма работала в этой ужасной лечебнице и потому знала, как навести порядок.
– Ты выпил, масса Кирван?
– Нет! – Па отпрянул. – Немного. Ты же знаешь, я никогда не обижу Долли или Китти. И тебя. Ты же моя Бетти, моя единственная.
Он повернулся ко мне. Дыхание его отдавало чем-то крепким и жгучим.
– А ты моя Долли. Хорошенькая куколка. Такой черной куколки я никогда не видел.
Он вскочил, чуть не упав, и начал приплясывать вокруг мами, а потом заключил ее в объятия.
– И ты, Бетти! Я скучал по тебе, женщина.
Все как в старые добрые времена: па был таким, пока не уехал, но с тех пор прошло много месяцев. Почему он всегда уезжает?
Па стащил треуголку, взъерошив буйную шевелюру.
– Бетти, вас с девочками никто не тронул? После мятежа с вами все в порядке?
– После трех мятежей. Их было три с тех пор, как ты уехал. Три. – Ма отошла от него и взяла на руки Китти. – Она успела вырасти. И Долли тоже. Почему ты вернулся только сейчас?
Па с неуверенным и грустным видом принялся мять край треуголки.
– Долгая война с Францией, Британия установила блокаду. Суда не пропускают. И обыскивают, – а когда находят, к чему прицепиться в бумагах, то конфискуют товар. Вот что случилось с первой партией груза.
Он легко бросил мне свою треуголку, положил руки на бедра ма и склонился через ее плечо посмотреть на Китти.
– Я приехал сразу же, как только сумел. Я бы тоже поучаствовал в подавлении мятежа.
– Стрелял бы в мужчин и женщин, которые хотят свободы? – резко спросила мами, голос ее уже не напоминал негромкое мелодичное пение колибри. Сегодня она не хотела быть голубем мира.
Па зажег масляную лампу, которую подарил мами, но та ей редко пользовалась.
– Бетти, сам правитель Монтсеррата – губернатор – велел плантаторам присоединиться к ополчению. Разве у меня был выбор? Вся власть у британцев. Они ненавидят нас, ирландцев. И Британия побеждает в войне против Франции. – Он почесал голову. – Похоже, британцы наконец захватят Мартинику. Они постоянно нападают. Если они победят, я потеряю все.
– Всегда есть выбор, масса Кирван, всегда.
Я сжимала треуголку па, поглаживая коричневый войлок. От нее пахло лаймом и солью. Может, это участь пикни дем – непослушного ребенка, такого, как я, который разрывался между матерью и отцом? Потом я поняла, что мами очень обижена.
– Па, скажи «прости»! Скажи мами, что заботишься о нас, скажи, как сильно скучал!
– Да, все так. Я скучал. Ты и сама знаешь, Бетти!
– Кирван, почему ты не идешь домой? Приходи в другой день.
– Какой вздор. – Он подхватил меня и поднял в воздух, покачивая. Треуголка упала, и тогда па поставил меня на пол. Покручивая пуговицу на рубашке, он уставился на мою мать. – Бетти, нам надо поговорить. Мне нужно многое тебе сказать.
Он потрепал меня по голове, развернул и подтолкнул в сторону моей комнаты, потом взял мами за руку.
– Я скучал по тебе.
Лицо ее закаменело. Глаза и губы ничего не выражали. Она ушла в себя, глубоко туда, где хранила секреты.
Я подергала отца за куртку.
– Скажи, что останешься и все исправишь.
Отец кивнул и поцеловал пальцы ма.
– Торговая поездка была нелегкой. Много бочек солонины пропало, много бочек сахара… Потом я вернулся на Монтсеррат, а тут мятеж. Они сожгли почти все поместье Кирван.
Мами прищурилась. Она уже не смотрела отстраненно, в глазах полыхало пламя.
– Рабы хотят свободы, масса Кирван, как вы хотите свободы от британцев. Наши девочки должны быть свободными.
Он снова обхватил мать за талию.
– Бетти, клянусь могилой моей мами, я позабочусь о девочках. В нужный час я дам им свободу, но сначала требуется исправить метрики. Туиты пригласили священника. Использовали деньги и связи, чтобы раздобыть католика. Возможно, служба пройдет тайно, но записи будут сделаны до того, как британцы заставят всех принять англиканскую веру.
Туиты были нашими соседями, богатыми соседями. Может, даже богаче Келлсов. Китти расхныкалась, и ма бросилась к ней, отойдя от папы.
– Бетти, бумаги девочек благословит сам папа римский. Ты говорила, что этого желаешь. Я выполнил твою волю. Все узнают, что Долли и Китти мои. Что они Кирван – моя кровь.
Мами заморгала, затем протянула ему руку.
– Ты правда собираешься это сделать?
– Да, ради наших девочек. – Он взял ее за руку и приложил ладонь ма к своей груди. – Пойдем, детка. Я соскучился. – Па поцеловал мами в шею. – Я всегда по тебе скучаю.
Она взяла Китти и отвела меня ко мне в комнату, потом уложила сестренку на мою подстилку.
– Присмотри за ней.
И закрыла за собой дверь.
Я услышала, как ее сандалии и сапоги па направляются к ней в комнату.
Я уселась на подстилку рядом с сестрой. Та заворочалась и положила маленькую ладошку мне на руку. Теплое личико прижалось к моей ноге, потом Китти стала посапывать все тише и тише, но ее сопение не заглушало моих мыслей. Я улеглась и принялась подсчитывать: сколько раз ма не сказала, что любит папу. Тот тоже ничего такого не говорил.
Зачем исправлять метрики?
Я и так папина. Разве бумаги это изменят?
Может, тогда брат Николас перестанет меня дразнить. Когда он в последний раз приезжал на Монтсеррат, был не очень-то добр ко мне.
Если мы все поладим, если мами и па станут жить дружно, может, мы тоже будем жить в доме-сове…
Когда я вырасту, больше не лягу спать голодная. На моей плантации хватит еды на всех.
Над папиным домом – самые яркие звезды. У меня будет много денег, чтобы его отремонтировать, и тогда па не придется уезжать.
Я закрыла глаза и изо всех сил постаралась ничего не видеть, но во снах меня поджидала миссис Бен. Больше сладостей у нее для меня не было, только тот ужасный взгляд, который ничто не могло изменить.
Упрямо глядя направо, на ту сторону плантации па, где ютились хижины и делянки рабов, я изо всех сил держалась за стенку повозки. Борта были шаткие, шершавые на ощупь, но я только крепче впивалась ногтями в дерево, лишь бы не опозорить па и не дать сводному брату очередной повод меня выбранить. Он так издевался надо мной сегодня. Ему не хотелось, чтобы я ехала с ними.
Па крепко сжимал поводья и поглядывал на меня через плечо. Он улыбался – широко, вздергивая губу к крючковатому носу, который, к счастью, мне от него не достался. Спасибо, мами.
– Долли, Николас! Скоро поедем по городу. А потом на вершину земель Кирван. Вы оба должны это увидеть.
Повозка катилась вперед, трясясь и содрогаясь, пересекала овраги на грунтовке. И я тряслась вместе с ней.
– Чертово лох, – пробормотал па. То было чудное ирландское название озера. Ох и хотелось же мне выучиться языку его предков, а значит, моих. Я пыталась подражать па, верно произносить слова, хотела понимать, о чем говорят плантаторы, когда поблизости солдаты в красной форме.
– Держись, мелкая д… чертовка!
Я резко повернулась к Николасу.
Он сидел на другой стороне повозки и ухмылялся. Брат прошептал не «чертовка», а более грубое слово – «дерьмовка», которое с ним рифмовалось. Произнес богохульство голосом, что жег, точно адское пламя. Если бы я проделала подобное – ма отхлестала бы меня веткой. Но его ма уже умерла. Она никогда не бывала на Монтсеррате. Сначала я жалела сводного брата, но потом он принялся меня изводить, и я перестала.
Мне было семь, ему десять, он изнемогал от жары в пыльном коричневом сюртуке и широкополой соломенной шляпе, что прикрывала его рыжевато-каштановые волосы. Тень от шляпы падала на серо-зеленые глаза и такой же ужасный крючковатый нос, как у па.
Мне хотелось ему нравиться.
Но он меня не любил.
И с каждым днем чуть больше это показывал. Когда па не слышал, Николас шептал ужасные вещи, грязно шутил о цвете моей кожи – будто я до черноты поджарилась на солнце. Не хватает только смолы и перьев, говорил он с усмешкой.
Но это не самое плохое.
Его губы извергали ложь: что па не был моим па, эти слова пронзали мои кишки насквозь. Не питать ненависти к Николасу было тяжело. Брат хотел, чтоб мне не досталось ни капли отцовской любви.
Священник, который исправил наши бумаги и записал нас с Китти как мулаток, дочерей па, проповедовал о прощении и мире.
Почему Николас не мог унять свою ненависть? Он видел священника. Был на службе в лесу, как и все остальные.
– Хочешь упасть, Долли? – Он сжал губы, будто собирался в меня плюнуть. – Твоя мать знает, как пасть низко. Все шлюхи знают!
Как бы так треснуть его, да не попасть в беду? На белой коже останется синяк, а меня закуют в колодки. Бить белых цветным нельзя, неважно, каких они кровей.
– Николас, о чем ты там говоришь Долли?
– Что ей здесь не место! – огрызнулся тот. – Па, надо вернуть ее твоей шлюхе, Бетти.
– А ну, умолкни, Николас. Ты еще не такой взрослый, могу и кнутом отходить.
– Моя мать не так давно умерла, а ты…
– Николас! – Па остановил повозку у обочины и поднялся с места. Тень большого мужчины легла на нас. – Николас, не говори так. Бетти не такая, как все, Бетти…
– Твоя собственность, отец. Ты купил ее у работорговца на Гренаде.
Па редко сердился, но от этих слов на шее у него вздулись вены.
– Это мои дела. Придержи язык.
– Да, сэр. – Брат сдулся и повесил голову.
– То-то же, – сказал па и плюхнулся на сиденье.
Повозка тронулась. Я отвела взгляд от брата, в горле застрял комок. Николасу не нравилась мами. Как и многим. Женщины у водоема часто подтрунивали над ней. Моя ма – любимица отца, и она ничего не могла с этим поделать. Наверное, он ее обожал. Утром отец подарил ей много отрезов ткани, у нее был лучший надел на плантации. Но услыхав, что Николас страдал, потеряв маму, – у меня-то она была, – я чуточку лучше поняла, почему он так меня ненавидит.
Ветерок, что всегда дует с моря, холодил мое разгоряченное липкое тело. Солнце стояло высоко в зените. Но лишь когда мы вновь поднялись на холмы, ветерок ослабил жару.
Николас усмехнулся и отряхнул с сюртука песок.
Почему мы с ним как солнце и ветер – всегда должны сражаться?
Еще несколько ухабов, и повозка покатилась по городской мостовой. На рыночной площади собирались мужчины. Зловещее место в центре города приковывало их внимание.
Но я смотрела на холмы, любовалась крышами домов, разбросанных там и сям. Одни покрывала коричневая солома, другие – красная черепица, третьи – пальмовые листья. Лучше было смотреть куда угодно, только не на рынок.
– Не хочешь сплясать на помосте джигу, Долли? Ирландскую джигу. Солдаты на дух не выносят ирландских католиков, прям как черномазых.
Гадости Николас произносил шепотом, но смеялся довольно громко.
– Сынок, что ты там говоришь? Я люблю шутки!
Брат сконфуженно глянул на меня, умоляя молчать.
Пока мой благородный порыв не улетучился, я отвернулась посмотреть на каменные ступени здания правительства.
– Ничего, Николас? Я так и думал. – Улыбка па увяла.
Со ступенек здания сбежал солдат в красной форме, вскочил прямо на помост, размахивая листом пергамента, и поднес руку ко рту.
– Война окончена! Семь лет сражений с Францией закончились! Британия победила!
Толпа возликовала.
– Французы проиграли! Слава королю Георгу!
Па тоже похлопал, даже вскинул кулак в знак согласия, но вид у него был совсем не счастливый. Я помнила, как он лучился радостью, когда качал меня на руках. Вот как выглядело счастье.
А этот покорно поднятый кулак – сплошное притворство. Разве плохо, что война закончилась? Широко улыбаясь, па взялся за поводья, чтобы лошадь шла быстрее.
– Полагаю, завтра у нас будет много дел на пристани. А город пусть празднует.
Все это не имело никакого смысла. То, что казалось ужасным, считалось хорошим, и наоборот.
– Угадай, Долли, кто такой Куджо? – снова пристал Николас. – Может, это Густав Васса, матрос, который работает на приятеля па – капитана «Очаровательной Салли». Он черный, как ты. Даже еще чернее. Вечно выпячивает свое мнение, думает, он лучше других. Но сам не лучше. И ты – не лучше! Дерь… девочка.
Он назвал меня не просто девочкой. Это было другое слово, ненавистное. Я привыкла не обращать на него внимания, ведь оно звучало так часто. Стряхивала его, словно капли дождя с лица или пот с ладоней.
Кто ж плачет под дождем?
– Негритянская девчонка! – хрипло прошипел он. В его голосе звучала ненависть всех надсмотрщиков, солдат, торговцев, что орали на несчастных темнокожих, которых продавали на рынке.
Негритянка – не просто цветная, хуже. Когда кое-кто из нас в ответ выкрикивал им бланка[17] – белые, белые плантаторы, – это означало лишь, что бледнолицые выше нас, что таким, как я, никогда не видать власти, просто потому что наша кожа теплая и темная.
Я не могла с этим смириться.
Никогда я бы не позволила Николасу обрести такую власть над собой. Никому бы не позволила. У меня были грандиозные мечты, и никто не мог меня остановить.
– Негритянская девчонка! – снова прорычал он, будто я с первого раза не расслышала. На слове «девчонка» брат даже зубами заскрипел, словно и это было ругательство. Парень не уважал девушек – ни черных, ни белых.
– Слышала, что сказал?
Я вспомнила, что мами сказала – неважно, как тебя называют, – и в груди потеплело.
Я посмотрела на брата и медленно улыбнулась.
– Слышала, глупый мальчишка. А что ты так печешься о Вассе? Боишься его?
Николас сморщился, точно я его ударила.
– Черных дешевок нечего бояться. Уж тебе ли не знать.
Я расплылась в улыбке. Его ненависть порождал страх – он боялся меня, боялся, что я отберу у него все.
Осталось лишь понять, как доказать ему, что он прав.
Когда я ходила мимо совиного дома па, мне так и хотелось выбить из-под него тонкие опоры, дунуть изо всех сил, будто циклон, и расколотить окна папиного кабинета. Па снова уехал и не выкупил нас. Ни Китти, ни мами, ни меня нельзя освободить без уплаты за вольную грамоту, по сорок фунтов за каждую из нас. Это был ортун[18] – целое состояние, сто двадцать фунтов.
Последние несколько лет мне разрешали по субботам сидеть в кабинете па, он учил меня ирландским словам: мишнях – отвага, или рагэрехт[19] – ночной скиталец. Последнее мне особенно нравилось, звучало очень таинственно.
Па учил меня цифрам, купле-продаже, способам, благодаря которым свободные люди могут разбогатеть. Но как мне, невольнице, это сделать?
Почему говорить «па» – плохо? Разве у него не хватает мишнях сделать нас настоящей семьей перед законом?
Па читал мне письма от своих деловых партнеров и от Николаса. Брат обычно присылал один-единственный листок, в котором просил карманных денег, разрешения приехать на Монтсеррат и не бросать его на произвол судьбы.
Я злорадствовала.
Прежде в сердце моем еще теплилась надежда на старшего брата, который научит меня грамоте и расскажет о мире. У па недоставало терпения. Буквы порой опрокидывались. Другие дети – белые и некоторые везучие цветные – умели читать, а у меня не выходило, как бы старательно я ни таращилась на страницу.
Но Николас ни за что не поделился бы со мной знаниями. Хотя это не имело значения, раз па не собирался облегчить мою участь.
Сердце колотилось; я мчалась по плантации мимо хижин и наделов, где рос урожай. В воздухе разливался сладкий запах манго. Я навострила уши, услышав треск здоровенных кожистых листьев: иные были больше моих головы и плеч, вместе взятых. Эти листья женщины собирали на корм свиньям или чтобы завернуть в них еду из манго или устроить тень в огороде, пока копаешься на грядках.
В этой части плантации, на хорошей ее стороне, мое колотящееся сердце всегда стихало, а пыл охлаждался. Я замедлила шаг и направилась к источнику, обложенному красным кирпичом.
Моя сестренка Китти, жизнерадостная смешливая Китти, наливала воду из насоса в свой калебас, а потом выплескивала. Мир для нее был игрой.
Я воспряла духом. Нужно спасать Китти. Конечно, упасть в источник и утонуть ей не грозило, но мне следовало стать ей сестрой, которая защитит малышку, накормит ее, даст нечто большее.
Подойдя ближе, я поправила шарф в сине-белую клетку, что укрывал чудесные каштановые косы сестренки. Она приподняла смуглое личико и улыбнулась мне открыто, всем сердцем.
– Я всегда буду защищать тебя, Китти, всегда. – Так я поклялась. Я буду хранить это обещание у себя в кармане, словно блестящий камешек.
К нам подошли три женщины, две из них несли на голове горшки для воды, а та, что шла посередине, была в шляпке – красивой соломенной шляпке, а не в шарфе, как мы с Китти.
На широкой тулье красовалась ярко-оранжевая лента. Такие шляпки я видела только у жен плантаторов, а у цветных – никогда.
Я уставилась на нее.
Китти распахнула топазовые глаза и ткнула рукой в их сторону.
– Смотри, Долли! Красивые горшки!
Глиняные сосуды, расписанные синим и красным, блестели глазурью.
– Очень милые, – согласилась я. – В городе за такие неплохо платят.
Все трое заулыбались, даже та, которая плохо отзывалась о мами, когда я на прошлой неделе ходила по воду.
– Нравится моя шляпка, Долли? Я свободная женщина. Могу теперь модные шляпки носить.
Самая старшая из женщин уселась на каменную скамью.
– Больно хвастлива ты, девчонка. Твой любовник просто сделал то, что должен был сделать.
Женщина в шляпке ухмыльнулась.
– Похоже, твоя Бетти не знает, что делать, Долли. De lard gib beard a dem who na hab chi fe wear i – у любимицы господина все шансы, а она не может заставить его остаться! – Она засмеялась кичливо и громко.
Эта женщина знала, как меня зовут. Я ее – нет, но злой дух и змеиное шипение мамбы были мне знакомы.
– Но тебе не о чем волноваться, – сказала она. – Креолы смолу не любят. А от белых ни шиша не получишь!
Третья их подруга – худенькая девушка – захихикала. Она была новенькой здесь, на плантации. Па купил ее в прошлом месяце за пятьдесят фунтов. За эти деньги он мог освободить мами.
Я подошла к Китти, открыла медный кран в кладке источника, брызнула водой на руку и выдавила улыбку, похожую на отсутствующую улыбку моей матери.
Злючка снова зажужжала, но я отмахнулась от ее мерзких наветов. Я не могла слушать их, не могла об этом думать, только смотрела на свое красивое отражение в воде, что плескалась у ног.
И все же шляпку мне очень хотелось, и я добавила ее в список своих мечтаний. В груди зияла дыра, и я жаждала заработать три раза по сорок фунтов. Пусть это чувство заполнит дыру, прежде чем прорастут корни сомнений и сплетен.
Неделя болей закончилась. Больше нельзя сидеть в хижине. Я направилась в город. Серая дорога была хорошо утоптана. В мешке я несла кое-что на продажу. На остров прибывало все больше британцев. Эти новые вытесняли ирландских поселенцев, и они нуждались в пожитках – например, в одеялах мами, чтоб украсить отнятые дома.
Мои сандалии поднимали клубы пыли, но мне было все равно. Я радовалась, что с нечистотой регул покончено. Ма поила меня чаями, чтобы облегчить боли, но почти ничего не помогало. Мое тело изменилось, и это было ужасно. Ма сказала, я теперь женщина. Я, нескладеха одиннадцати лет, – женщина?
– Долли, стой!
Я опустила мешок на землю, осторожно опустила. Внутри хрупкие горшки, нельзя их разбить. Я отдала за них два шиллинга. А продам-то за шесть! Китти повалилась на меня, болтая длинными тощими ногами. Я обхватила ее за плечи и не дала упасть.
– Ты должна была помогать мами в саду. Если вырастим побольше ямса, нам хватит еды, и еще останется, чтобы продать в городе.
– Опять в городе! Опять тайком носить продавать! Раньше ты играла со мной, Долли. Сегодня же воскресенье, у нас не так много работы!
– Китти, в том году я наторговала почти двадцать фунтов. А нужно больше. Когда вернется па, я отдам деньги ему на вольные грамоты.
Пухлощекая Китти надулась так, будто вот-вот лопнет. Она никак не могла взять в толк, зачем мне это, на что я подрядилась.
– Давай играть, Долли!
– Мне нужно барышничать, Китти, покупать за гроши и продавать дороже.
– Ты слишком много работаешь. Разве па нас не кормит?
Я подтянула завязки моей желтой как солнышко туники. Яркий цвет привлечет покупателей! Хотя привлечь покупателей – пустяки, а вот укрыться от взглядов мужчин – непросто.
Китти дернула меня за юбку.
– Что стряслось, Долли?
Я будто смотрела на себя пятилетнюю.
Сестренка такая простодушная. Как я могла развеять ее заблуждения? Даже когда па был на плантации, мы и тогда мало что от него видели, а уж во время отъезда…
Нельзя. Я погладила ее пальцем по губам, чтобы она улыбнулась, потом схватила за руки и начала вертеть, пока у Китти не закружилась голова, точно у пьяной. Тут мы и рассмеялись.
– Пошли со мной в город, сестренка, а потом поиграем.
Она быстро кивнула – быстрее, чем курица клюет зерна.
Китти обошла меня кругом.
– Сестричка хочет поиграть.
Я забросила мешок на плечо и взяла ее за руку.
Глядя только вправо, на хорошую сторону, мы прошли мимо плантации Келлсов. Поле недавно вспахали, подготовили борозды, куда зарыли стебли сахарного тростника, что после дадут зеленые побеги. Через несколько месяцев они вырастут большими как бамбук, и зеленые листья с шелестом будут колыхаться на ветру.
Вернулись ли хозяева? Келлсы путешествовали часто, как па. Поговаривали, они гостят у родственников на Барбадосе или в голландской колонии или уехали за море.
– Может, в этом году все будет хорошо, Китти. Келлсы…
– Масса Келлс снова приехал. Он был на лодке вместе с Николасом.
Ладони у меня вмиг стали влажными. Стук сердца отдавался в ушах.
– Он тоже вернулся?
– Да. Когда тебе нездоровилось, я видела их у источника.
Я заставила себя дышать ровно и притворилась, будто все хорошо. Будто я не боюсь нашего брата, который помешает купить нам свободу.
Я вытерла ладонь об одежду и сжала руку Китти.
– А и верно ты сказала, никакой работы сегодня. Кэтрин Кирван, пошли-ка играть в холмах.
Она просияла и зашагала со мной.
Там, на землях па, на хорошей стороне, возле источника собрался народ. Один из цветных погонщиков принес флейту. Высокий парень с блестящей от пота темной кожей заиграл быструю мелодию.
Еще один пришел с инструментом, который мами называла баньо. А обитатели плантации – банджо. Он стал пощипывать струны, и занялась волнующая и плавная мелодия. Застучали барабаны, задавая ритм, от которого льется пот и сбивается дыхание.
Из хижин выбежали женщины, пустились в пляс, размахивая руками, юбки их закружились в воздухе. Цветные туники реяли, будто флаги – красный французский, синий британский, желтый испанский, зеленый португальский. Грубый хлопок развевался, как шелк дочерей плантаторов.
Раздался голос:
– Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni…
И послышалось звучное пение в ответ: «Лишь если ты свободен… только тогда можешь жить».
Мужчины и женщины покачивались и напевали, они выглядели счастливыми. Источник из места для сплетен превратился в место священнодействия. Люди воспевали своими телами радость, вскидывая вспотевшие от тяжелого труда руки.
Ложь.
Они знали правду. Они воспевали правду, как мами. При первых звуках рога надсмотрщиков это благоговение исчезнет. Танец – чудо, но ему никогда не заполнить пустой колодец души. Люди забывались в музыке, кожу их опаляло солнце, она покрывалась потом, зудела под дешевым, прилипавшим к ней хлопком.
В глубине души я тоже хотела забыться, кружиться и скакать, пропуская через себя ритм. Пусть песня проникнет глубоко-глубоко в мою душу и заставит ее уснуть.
Я не могла позволить этому случиться.
Музыка соблазняла обманом, делала тебя покорным, но я никогда бы не смогла смириться и жить без мечты.
Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni…
Я отвернулась от танцующих и направилась в город.
– Давай-ка поработаем, Китти, а потом поиграем.
Она перестала хлопать и поплелась за мной.
Времени мало. Если Николас не изменился, пока был в отлучке, он сделает все, чтобы меня остановить. Я ни за что не дам ему выиграть.
Дождь припустил так, словно небо вычерпало всю воду из моря и каждую каплю обрушило на Монтсеррат. Я стояла на крыльце и надеялась, что буря не усилится.
Вода с гор заливала поля.
Хижину мами пока не затронуло, но па заставил нас перебраться в его совиный дом. Если случится наводнение, сваи, что поднимали строение на шесть футов над землей, не позволят его затопить.
Грохотнул гром.
Сердце ударилось о ребра. Я была не одна.
– Ты чего здесь торчишь, Долли?
Я не шелохнулась.
Голос Николаса звучал угрюмо, и мне не хотелось поворачиваться.
Я оперлась на колонну.
– Внутри слишком… тесно.
– А я-то думал, тебе больше негде от меня прятаться.
Два месяца я его избегала.
– Знаю, я тебе не по душе. Не хочу портить тебе отдых на Монтсеррате.
– Экая ты добрая, Долли.
Я слышала, как приближаются его шаги, как скрипят туфли. Они предназначались для светских танцев, а не для дождливых дней. Так сказал па.
Брат встал позади меня, и его тень упала на мою.
Приготовясь бежать, я повернулась.
– Мами печет хлеб, пойду проверю, не нужна ли ей помощь. Хлеб из маниоки – ему так трудно придать форму, а потом еще нужно подсушить, перед тем как печь.
– Это просто буря. Не бойся. – Он коснулся моего плеча.
У Николаса были такие же глаза, как у па, только зеленее и без добрых морщинок. Брат начал отращивать усы. Чтобы казаться старше? Умнее?
Я хотела спросить почему – почему он меня ненавидит. Из-за того, что па уделяет нам немного внимания?
– Мне надо… Дай, Николас?
Он жестом пригласил меня в дом, но нужно было протиснуться мимо него.
Брат оказался слишком близко.
– Принеси чай в кабинет отца, Долли. Может, пока будешь меня обслуживать, расскажешь, куда исчезаешь.
Я кивнула, затаила дыхание и шмыгнула в дверь, стараясь сделаться как можно тоньше. Но кожей руки я ощутила ткань его рукава. Не жесткую, не из нанки[20] или грубого хлопка, а роскошную, гладкую. Такие ткани привозили из-за моря.
Никогда я не завидовала брату, но эта ткань растревожила мою душу. У него был целый мир, а у меня – только подстилка.
– Чай. Попрошу, чтобы его приготовили, Николас.
– Спасибо.
Он говорил отрывисто, даже вроде бы ласково, но взгляд был другим, и тревога, что закралась мне в сердце, не стихала.
Зайдя в дом, я помчалась по выбеленному коридору прямо в кухню с оливково-зелеными стенами. В центре, за большим столом, собрались моя сестра и еще пять женщин, они чистили и резали овощи, месили тесто для хлеба. В воздухе разливался аромат жареного мяса. Козье рагу[21].
Тут же проснулся голод, я отмахнулась от него и велела новенькой служанке отнести чай в кабинет отца. Она всегда улыбалась моему па и обрадовалась такой возможности.
Я не хотела оказаться рядом с Николасом и возобновлять вражду, не хотела встречаться с па. Он вернулся с новыми отговорками о том, почему у него нет денег на наши вольные.
– Мами, я возьму вилку с длинной ручкой и помогу переворачивать хлеб.
– Не спеши. Снаружи слишком влажно, он не просохнет как следует.
Она улыбнулась одной из своих редких улыбок, словно давая мне разрешение удрать. Так я и поступила. Выскочила через черный ход и драпанула.
Деревья гнулись и качались на ветру. У некоторых хижин хлопали покрывающие крышу листья, но не рвались, как во время урагана. Я ускорила бег и добралась до хлопкового дерева у изгороди Келлсов. Я ощупывала узловатый белый ствол и выискивала в толстых корнях и тяжелых ветвях дерева с призраками дух Обеа.
Здесь мог кто-нибудь скрываться – миссис Бен, например, ведь дерево простирало ветви над ее старой хижиной.
Оштукатуренные стены лачуги заново побелили. Следы пожара после мятежа шестьдесят первого года исчезли. Должно быть, Келлсы готовили плантацию на продажу.
Порыв ветра взметнул мою оранжевую юбку, и та обвилась вокруг ног, будто взъерошенные перья испуганной иволги.
Дождь припустил сильнее.
Хижина Бенов с виду казалась сухой и мирной, я побежала к двери и заскочила внутрь.
Там было пусто.
Ни углей для очага, ни подстилок, ни малейших признаков счастливой семьи, что когда-то здесь обитала.
А были ли они счастливы? Или просто я в детстве ничего не замечала, видела лишь радость там, где ее и не бывало.
Снаружи послышался какой-то плеск.
Николас пошел за мной?
Теперь он скажет па, что я пытаюсь сбежать? Глупо, ведь я всего в паре футов от владений Кирванов.
Шум стал громче и отчетливее. Это стук каблуков сапог, а не туфель.
Дверь распахнулась.
Загораживая серый дневной свет, на пороге возник высокий мужчина.
Он вымок еще хуже меня; дрожа и спотыкаясь, ворвался внутрь и захлопнул створку. А потом, прицелясь из пистолета в мою голову, Козевельд Келлс ринулся ко мне.
Блестящий ствол, рукоять черного дерева, но пистолет не пах порохом. Козевельд Келлс опустил оружие.
– Что ты тут… Долли?!
Я промолчала. Мне хотелось превратиться в иволгу с оранжевым брюшком, вспорхнуть, облететь этого человека и исчезнуть, прежде чем он снова поднимет пистолет.
– Это ты, Долли… – Он сунул оружие в карман длинного темного кафтана со сборками, расклешенного от талии до колен. Слишком уж чудного для Монтсеррата. Здесь такое вообще не носят.
Его образ разнился с той картиной, что осталась у меня в голове; яркий дневной свет и годы сделали Козевельда совсем взрослым. Он уже не был таким худощавым, оброс мускулами. Гладкое прежде лицо покрылось щетиной. На подбородке обозначилась ямочка; всегда ли она там была?
– Здесь нечего красть. Вынесли все, даже швейные иглы и костяной наперсток – любимый наперсток миссис Бен.
Я так и увидела старушку, которая в углу бормочет о засахаренном имбире, мирный образ почти затмил застывший лик смерти. Воспоминание о том, как она умирала, с годами не исчезло, оно преследовало меня всякий раз, когда ночью я видела дым или слышала тревожный стук барабанов.
– Я не за тем пришла, сэр. Просто дожидаюсь, пока дождь кончится.
Он потер лицо; раньше щеки Козевельда были розовыми, теперь же стали персиково-белыми.
– Вашу хижину затопило? Ты поэтому здесь?
– Нет. В совином… в доме па слишком много людей. Дождь почти кончился, и я захотела пройтись.
Он подошел ближе, и половицы задрожали под его сапогами.
– О… Не очень-то умно, Долли. Погода непредсказуема. У Кирвана крепкий большой дом.
Мами говорила о мужчинах и о том, что их нужно сторониться. Но я не могла выказать страх или улизнуть, пока он рассматривал меня своими карими глазами.
– Можно спросить? Зачем вы здесь, когда тут неподалеку у вас прекрасный дом?
Козевельд еле заметно усмехнулся.
– Я вырос, бегая туда-сюда между этой хижиной и главным домом. Мне так лучше думалось. Некоторые привычки трудно истребить.
Он вел себя дружелюбно и держался так, будто искал что-то давно ушедшее.
– Тут должен быть горшок для угля и дров. Огонь прогонит холод.
– Я хотела побыть одна. Вдвоем это вряд ли получится.
– Долли. Да ты не только отважная, еще и шутить умеешь. Мило.
Козевельд уселся и положил руки на колени. Казалось, он ведет себя так доброжелательно, чтобы успокоить меня. Однако глаза с напряженными морщинками в уголках говорили: Келлс вовсе не так прост.
Медленно, как хромоногая букашка, я направилась к двери.
– Пойду-ка я…
– Долли, а ведь я тебя так и не поблагодарил. В тот вечер я попал в беду, хотел помочь Мер Бен, а ты помогла мне.
Мер не была ирландкой, по крайней мере я так не считала.
– Я ничего не сделала.
– Ты сделала больше, чем остальные. Это был храбрый поступок. Спасибо.
Козевельд повернулся ко мне затылком; густые черные волосы были завязаны одной лишь темно-синей лентой. Печаль в его голосе подсказывала: он не причинит мне зла.
– Мы все равно ее потеряли, сэр.
– Да. Да, мы ее потеряли.
Я дружила со старушкой, должно быть, Козевельд Келлс тоже с ней дружил.
– Иногда я вижу тебя из окна своего кабинета. Хорошенькая маленькая негритянка шагает мимо моей плантации в город. Не боишься ходить одна?
– Боюсь, что вы смотрите.
– Пожалуйста, приходи еще. Я тебя не обижу.
Я отступила от двери, таращась на этого мужчину, который разговаривал со мной так, будто видел во мне человека.
– Да все ж знают – я Кирван. Так что я не волнуюсь. Или вы заругаете, что я хожу мимо вашей собственности?
– Это будет не по-соседски.
– Да уж.
– И чем же ты занимаешься в городе?
– Барышничаю. Занимаюсь торгашеством.
Он так расхохотался, что не удержался и упал. Распростертый на полу, смеющийся как болван, Келлс казался моложе и куда симпатичнее.
Он уселся и хлопнул по голенищу сапога.
– Деловая девица. Как любопытно.
– У меня есть мечта. Я не хочу всю жизнь торчать в лачуге. Я хочу заработать много-много денег и купить свою плантацию.
– Мечта грандиозная. – Мистер Келлс наклонился и подхватил мой мокрый шарф, мои косы упали на плечи. – Он же насквозь промок. Так и простудиться недолго.
Не успела я возразить, как он взял и выжал мой серый в клетку шарф. У ног его натекла лужа, будто хлопок расплакался.
Келлс был разодет в шелка с вышивкой и треуголку, рядом с этим великолепием я казалась себе ничтожной, но трусить не собиралась. Когда стану свободной, у меня тоже будут изысканные наряды.
– Что желаете, масса Келлс? Вы видели горшки или одеяла? Хотите купить? Я вижу, вы пытаетесь все починить.
Его лицо озарила насмешливая улыбка, он поджал губы, и свет иначе лег на ямочки на щеках и подбородке.
– Долли, я пытаюсь решить, стоит ли мне здесь дальше стараться. Мой отец – тот этого хотел бы.
– А вы? Боитесь его подвести?
– Что-то вроде того. Но приходится туго. Земля здесь не очень-то хорошая. Полк, мой управляющий, говорит, она не годится. Не годится, – вяло сказал он.
Келлс был богат, из добропорядочных католиков. Ему было не о чем беспокоиться, но неудачи, похоже, терзали его.
– Ваш па поймет. Он бы не захотел, чтобы вы зря тратили деньги. А то у вас так ничего и не останется.
– Кое-что все-таки останется. Ты умная девочка.
– Да, так говорит мой па. Если ты стараешься, никто тебе слова худого не скажет.
– Кто-нибудь да все равно скажет, – вздохнул Келлс. – Ты прибереги для меня лучшее одеяло, но скидки не давай. Друг должен платить полную цену.
Друг?
Друзей у меня, кроме Китти, не было. Не знаю, считается ли она, – если ее можно заставить дружить.
– Да, полную цену.
Я встретила его взгляд и не отвела свой. Мне стыдиться нечего. В конце концов, я деловая женщина! Все эти годы я наблюдала, как делает па, выходит, могу назначить справедливую цену. И все же, после того как Келлс целую вечность таращился на меня, я опустила взгляд в пол и принялась поправлять насквозь промокшую косу.
– Да что такое у вас на уме? Мысли я читать не умею.
– Полагаю, ты все же умеешь немного читать. Мер Бен умела.
Вновь он произнес имя моей дамфо с такой нежностью. Я представила, что Келлс заглядывает к ней, как я, за советом и угощается пряным засахаренным имбирем.
– Мне читать недосуг, есть вещи поважнее – например, цены. Мы не договорились, какие цвета вам нужны.
Он задрал голову к крыше, покрытой свежей соломой.
– Тебя когда-нибудь спрашивают, правда ли ты мулатка, правда ли Кирван твой па?
Я подергала косу, тонкую и аккуратную – мои волосы были прямыми, как долгий день, и глубокого цвета черного дерева, прямо как у па.
– Мами говорит, это у меня от Кирванов. У ее отца креольские волосы, кудрявые. А мне хочется густые, как у нее.
А как зыркнул па, когда мами рассказала ему, что ее пытался навестить надсмотрщик Теллер! Видал бы Келлс – тогда бы знал, что па никого к ней не подпускает.
– А вам зачем?
– Кожа у большинства детей от подобных союзов светлая.
Я сжала руки и сложила их, будто собираюсь лущить бобы. Я была темнее мами и Китти, но никогда не задумывалась о цвете своей кожи.
– Думаю, мне свезло. Черная кожа очень красивая.
Он по-прежнему пристально смотрел на меня. Даже улыбнулся, хотя я сомневалась, что он тоже так думал. Плантаторы считали, что черные нужны только для работы в поле и больше ни для чего.
Я поднялась как мами – медленно и величественно.
– Дождь почти утих, мистер Келлс. Пойду-ка я себе…
Он вскочил, подошел к двери и придержал для меня створку.
– Позаботься, чтобы мне досталось одеяло. Самое лучшее. Я люблю синий цвет.
Я забрала у него шарф и сунула в карман.
– Готовьте монеты. Мы так и не договорились о цене. Синий достать непросто.
– Я приготовлю монеты, мисс Кирван, приготовлю.
Его смех звучал мне вслед, ну и ладно. Я заключила сделку и, возможно, обзавелась другом.
Проходя мимо источника, я поправила шаль. Мешок я набила товарами на продажу. Па должен был вернуться. Несколько месяцев назад он опять уехал. Я наторговала шестьдесят фунтов – в основном на рынке по субботам, а остаток товара сбывала мистеру Келлсу. Он стал моим постоянным покупателем, я убирала его дом, пока хозяин отсутствовал, не давая плесени, этой зеленой пыли, просочиться в его богатства.
Я миновала старое хлопковое дерево и забор Келлсов. Я скучала по нашим перепалкам из-за цены, по тому, как его усы смешно подергивались, когда он разглядывал мои миски. И как весело смеялся, рассказывая о своих путешествиях по Европе.
Со стороны города прикатила повозка. Громко стучали копыта.
Я спряталась за большим деревом, тень которого падала на хижину Бенов.
– Долли…
Я и впрямь хотела, чтобы он вернулся?
– Мистер Келлс?
Он приподнял круглую шляпу, отделанную бобровым мехом. Лицо его загорело, и в своем длинном изумрудном кафтане и свободных белых бриджах он выглядел очень нарядным. Кафтан сверху донизу украшала синяя вышивка. Как-то очень вычурно. Больно уж красиво для Монтсеррата.
– Как видишь. Я ездил в Лондон, а потом в Демерару.
Я прикрыла глаза и шагнула вперед, к его лошади.
– Демерара? Где это?
– За Тринидадом. Это просто райский уголок. Я строю там плантацию. Надеюсь, на сей раз все получится.
– Значит, вы снова уедете с Монтсеррата?
– Я расширяю свои владения. Показал ее Кирвану. Он считает, что дела идут прекрасно.
– Вы видели моего па? Он вернулся?
– Нет. Полагаю, у него остались дела на Гренаде. – Келлс склонил голову набок. – Должно быть, ты направляешься в город. Все еще пытаешься разбогатеть? Может, купишь меня и весь Монтсеррат?
– Нет. Хотя кое-что получилось. Но вы и я на самом деле хотим одного и того же. Побольше денег.
– И чтобы весь мир знал наши имена. – Он на миг прикусил губу, сжал зубами, пока она не налилась кровью. – А ты проницательна, девочка. Что продаешь?
Я встряхнула мешок из обрезков крепкой холстины.
– Мами сшила славное одеяло. За него можно выручить кучу шиллингов.
– Остается лишь восхититься твоей деловой хваткой. – Он похлопал по облучку. – Подвезти до города?
Так было бы безопаснее, но что скажут люди, увидев меня в повозке с Келлсом? Я вцепилась в легкий шарф, наброшенный на плечи.
– Не знаю. У вас и места сзади нет.
– Мы же соседи, Долли. Не бойся меня.
– Вы только что из города. К чему тратить время на дорогу обратно?
Он спрыгнул на землю и помог мне подняться.
– Пустяки.
– Ну раз уж вы слезли… Спасибо.
Он торопливо перешел на другую сторону, вскарабкался наверх и щелкнул поводьями.
– Хорошо, что ты не упрямишься. Юный Кирван говорит…
– Остановите повозку. Выпустите меня!
– Мы еще не доехали до города, Долли.
– Я никуда с вами не поеду, если вы будете говорить о Николасе.
Келлс коснулся моей руки, и я чуть не подпрыгнула от неожиданности.
– Похоже, вы не ладите. Странно. А он, кажется, любит поговорить о тебе. Всегда спрашивает, давно ли я тебя видел.
Я на него так и вытаращилась.
– Не вздумайте сказать ему, что мы разговариваем. Он рассердится.
Келлс поправил перчатки и натянул поводья.
– Он не навредит мне. Николас не знает, как это сделать.
– Детеныш гадюки тоже кусается.
– Он укусил тебя, Долли?
Понурившись, я отвела взгляд.
– Полагаю, да. – Голос Келлса звучал негромко, мерный топот копыт его заглушал.
Мами не нравилось, как Николас пялится на меня. Она велела не попадаться ему на глаза, а если братец примется меня дразнить, быть с ним помягче. Па не мог приказать ему перестать мной командовать, и я все время пряталась.
– Просто отвезите в город, у меня там дела.
Он кивнул.
– Если когда-нибудь захочешь поговорить, приходи, перебирайся через забор. Найдешь меня у дома Бенов. Я буду там. Молюсь за тебя, Дороти, чтобы ты обрела мир с семьей.
– О чем надо помолиться, чтобы остановить зло? Разве вы сами не бежите от него?
Он распахнул глаза орехового цвета.
– О чем это ты?
– По рынку ходят слухи. Вы уезжаете, потому что британцы издали закон против католиков. Они отняли у вас церкви. Теперь вы молитесь своему богу в лесу. Вы, должно быть, боитесь, что они еще что-то отберут.
– Опасные времена настали для католиков. На кону наша свобода и земля. Если Туиты уедут, у ирландцев не останется и шанса. Британцы принадлежат к англиканской церкви. Они нас ненавидят. Все будет только хуже.
– Почему англиканцы ненавидят католиков? У них же одинаковый бог, или у вас много богов, как духов Обеа?
– Это долгий разговор о святых таинствах, но вражда идет в основном от глав церкви. У католиков главный – папа Клемент XIV. А у англикан – король Георг. Британцы сомневаются в нашей преданности, пока мы католики.
Он разволновался, голос стал таким тонким, что мог проскользнуть в ушко иглы миссис Бен.
– Они так и будут досаждать католикам?
– Они будут делать, что им заблагорассудится и когда заблагорассудится.
– Выходит, вам самим не нравятся надсмотрщики, но вы хотите, чтоб у нас они были? Похоже на замкнутый круг, мистер Келлс.
Он закусил губу, потом склонился ко мне.
– Долли, не ходи на следующей неделе в город. И задержи мать с сестрой в хижине.
– Меня ждут покупатели. В День святого Патрика будет хорошая выручка. Все радуются и почем зря тратят деньги. Я сколочу состояние. Огромный ортун!
В глазах Келлса горело предупреждение, будто грядет беда.
Я погладила ткань платья, которая стала мягкой от того, что мами била ею о камни. Как быть, я не знала, но поверила ему.
– Поспешайте в город, мистер Келлс. Мне нужно сделать много всего, чтобы хватило до вашего возвращения.
– Я попрошу твоего отца, чтоб он отпустил тебя в Демерару. Тебя и твою семью. В новой колонии вам всем будет спокойнее. Я хочу помочь.
Келлса что-то пугало, но мне не нужен был новый хозяин. И мами тоже, я это знала.
– Я отплываю на шлюпе «Долус» в конце недели. Напишу твоему отцу. Он должен понимать, что здесь вам грозит опасность.
Не понимая, чего опасаться – неизвестной угрозы или туманного предложения выкупить меня, Китти и мами, – я склонилась к своему мешку.
– Покупатели ждут. Пожалуйста, поспешайте.
В закрытое окно просачивался запах гари. В День святого Патрика, ирландский праздник в честь святого и чудес, которые он творил в Ирландии, на Монтсеррате разверзся ад. Это было не просто восстание.
Это была резня.
Ружья плантаторов, а их было много, против лопат и кос рабов.
Надсмотрщики хвастались, что возмутители спокойствия умрут сегодня же.
Убивали часами. Выстрелы не смолкали, как и улюлюканье. Из своего заветного окна я видела, как люди гибли на плохой стороне плантации. Этого не должно было случиться.
Я мечтала, чтобы приехали па или Келлс.
Сложив руки, я медленно вышла из комнаты и уселась на полу с Китти.
Мами устроилась на скамейке и шила новое одеяло – с иволгой, распростершей крылья. Если мы выживем, может, продам его в городе.
– Поиграй со мной, Долли…
Сестренка, стуча зубами, вертела в руках железный обруч от бочки. Она знала, что снаружи – смерть.
– Глупый Куджо! – сказала мами. – Из-за него тут всех убивают. Всех наших мужчин, всех сильных мужчин сегодня пристрелят.
Всех сильных мужчин?
Взглянув на мами, я поняла, что она сказала это мне, будто я не ребенок, будто я взрослая. Сестра подергала меня за юбку в оранжевых и красных цветах. Я надела ее, чтобы день хоть немного казался обычным. Надо было отыскать черную, под цвет грязи.
– Можно мы завтра пойдем на улицу, Долли? – спросила Китти, не отрывая взгляда от обруча. – Тогда уже все закончится?
Кто знает? Я пожала плечами.
– Дай я тебя заплету.
– Что, опять?
Она дулась, но я трижды пыталась, и у меня никак не выходило заплести ей волосы. Выходило криво.
– Я позабочусь о нас. И всегда буду это делать.
– Долли, думаешь, Николас цел?
Мне было плевать, цел братец или нет; я не хотела, чтоб он с кровью на руках околачивался у хижины мами. Брат должен был знать о восстании еще раньше мистера Келлса, но промолчал. Так что я выбрала сторону. Пусть победят мятежники.
Дверь хижины распахнулась. Вошли две женщины с плачущим младенцем.
Мами их поприветствовала.
– Может, вы голодны, так есть чуток тушеного мяса, – указала она на миску над котелком с углями. В большом горшке были овощи из сада ма и соленая рыба, которую я принесла с рынка.
Одну из женщин я узнала – она сплетничала со всеми у источника. Мне хотелось их выгнать, но мами продолжала обращаться с ними по-доброму.
Сплетница, прижимая ребенка к своей большой груди, вытерла глаза:
– Спасибо, Бетти.
Тогда я узнала еще кое-что о мами. Кое-что новое. Ее сердце куда больше моего. И способность прощать – тоже.
– Мятеж кончился? – раздался в хижине мой голос.
– Не мятеж это был, – сказала вторая женщина. – Плантаторы застрелили мужчин в лазарете. Они убивают всех черных мужчин. Они убили моего мужа. Ведь он пожаловался человеку Совета, что меня заковали в колодки, когда я вот-вот должна была рожать.
Бедняга зарыдала. Ее подруга обняла несчастную за плечи.
Выстрелы стали громче. Неужели за этими двумя гонятся?
– Они идут за моим малышом. Они убили…
Мами хлопнула в ладоши.
– Тш-ш. Хочешь, чтоб от твоего любимого на свете что-то осталось? У тебя его сын. Тем и довольствуйся.
Слова, спокойные и правдивые, повисли в воздухе.
Келлс меня предупреждал. Если б… Если б он рассказал мне все, я бы заставила мами и Китти подняться на его корабль. Я бы сейчас не боялась. Может, он разрешил бы мне работать каждый день, чтобы копить деньги на выкуп, а не только после домашних дел и по воскресеньям.
– Еще не конец, – выдавила Китти. До меня донесся ее шепот, тихий и дрожащий. – Может, они хотят, чтобы мы все стали Куджо, даже девочки.
Дверь распахнулась.
Я с шипением вдохнула воздух и захлебнулась.
Это был не па. В хижину ворвался Николас. Взмахнув длинноствольным пистолетом па, он нацелился мне в сердце.
Я стою в саду Кенсингтон-хауса. Как мне сказали, ученицы часто приходят сюда посидеть на каменных скамьях. Некоторые изучают растения. Другие вмешиваются в естественную среду, расставляя вазы и прочие украшения.
Здесь не хватает моего источника. Чего-то крепкого и смелого, как греческие или египетские предметы искусства.
Мысль забавная, но хотя бы отвлекает. Я одна, устала после двух дней светских бесед и расшаркиваний. О встрече все еще ни слова, но моя дамфо предана мне и находчива. Верю, что, какие бы ни возникли сложности, их преодолеют. Господь поможет отыскать новый путь.
Воздух невесом. Он не дышит влагой и не омыт морской солью. Меня знобит от холода. Пытаясь произвести на меня впечатление, мисс Смит показала лиловые цветы камнеломки, которые ползут по краям изумрудной живой изгороди, и желтые шарики дрока. Яркие краски и правда поражают и навевают воспоминания о доме.
Я окидываю взглядом засеянные грядки в поиске желтых и оранжевых бутонов павлиньего цветка – калатеи. Он помогает женщине от всех бед, если она подверглась насилию.
В юности я мало что понимала.
– Бабуля…
Мэри вышла за мной наружу. Я придаю лицу спокойное выражение, скрывая слезы.
– Что, милая?
– Почему ты грустишь? Никогда не видела тебя грустной. Ты же веселая, бабуля.
– Веселая? – Я разглаживаю длинные юбки. Веселилась я давно, еще когда была одна кожа да кости. – У меня много забот, мой ангел.
Она улыбается и берет меня за руку. Мы кружимся вместе. Мэри родилась свободной, но когда мы путешествуем, я держу ее бумаги при себе. Вдруг понадобится подтверждение.
– Как тебе поездка, Мэри?
– Хорошо, бабуля! Нас возят в экипажах с мягкими-премягкими сиденьями. В Лондоне у тебя прекрасные дома, но здесь мне тоже нравится.
Да, мы живем в комфорте, наши слуги обучены обращению с утонченными гостями. Я обеспечиваю своих внуков первоклассной пищей, лучшей рыбой и говядиной.
Нельзя позволить миру, который я показываю Мэри, исчезнуть. Эта пятилетняя малышка должна оставаться наивным ребенком как можно дольше. Когда повзрослеет – вспомнит эти минуты. И будет знать себе цену.
Мы кружимся быстрее и быстрее.
– Играем в ураган! – вылетает у нее с придыханием и визгом.
Ноги Мэри отрываются от земли.
Она будто летящая ласточка. Безупречно белое платье раздувается сильнее, чем парус корабля.
– Мэм…
У входа в сад стоит директриса. Ее лицо наполовину скрыто тенью от крыши Кенсингтон-хауса. Позволив моей ласточке опуститься на землю, я перевожу дыхание. И ищу взглядом записку в руках мисс Смит.
Ничего.
Ни слова в ответ. Встречи с лордом Батерстом не будет.
Я не нашла способа победить.
Вошедшая дрожит, серые юбки ее трепещут, будто крылья бабочки. Кажется, она все еще на взводе, ожидает от меня упреков.
Возможно, стоит дать ей небольшой нагоняй.
– Мисс Смит, мне нужен секретарь. Я хочу продиктовать письмо. Можете прислать кого-нибудь из ваших девочек, чтобы записать?
В сад выходит юная женщина, высокого роста, с проворными руками – такая бы пользовалась спросом на балах мулаток[22]. Она становится рядом с директрисой.
– Я могу записать письмо для мисс Кирван.
– Это миссис Томас, мисс ван ден Вельден. – Вид у мисс Смит такой, будто она хочет влепить девчонке пощечину. Но вместо этого директриса склоняется к Мэри. – Пора на урок. Пойдемте, маленькая мисс Фуллартон. Когда-нибудь вы станете лучшей ученицей Кенсингтон-хауса.
Мэри дуется, но увидев, что я поджала губы, идет к директрисе. Мне говорили, будто от моего хмурого взгляда застывает сам воздух. Но я не понимала, что такое холод, пока не приплыла в Англию.
Директриса строго смотрит на служащую.
– Мисс ван ден Вельден, надеюсь, вы окажете истинно кенсингтонский прием нашей прекрасной благодетельнице.
Та кивает.
– Конечно, мэм.
Я разминаю пальцы, внутренне готовясь сражаться.
– Возможно, вам понадобятся бумага и перо, мисс ван ден Вельден?
– У меня прекрасная память. Уверена, что смогу надлежащим образом вас обслужить.
– Похоже, вы не любите, когда вам велят следовать указаниям. Подозреваю, вы предпочли бы сами их давать. – Я присаживаюсь на каменную скамью у куста чайных роз. – Устроюсь-ка я поудобнее. Говорите все, что хотели сказать.
Она удивленно распахивает глаза. Моя откровенность застала ее врасплох. Я бы хихикнула, но она должна выбрать: по-дружески себя вести или докучать мне.
– Мой отец говорит, вы приехали, чтобы устроить неприятности.
Значит, выбрала докучать, впиться, как клещ-краснотелка или муравей-вредитель с Барбадоса. Муравьи эти погубили много скота. Но и насекомых погибло множество.
– Ваш отец? – переспрашиваю я. – Вам точно известно, кто он?
Она быстро моргает. Принимается гадать, видела ли я ее метрики.
– Вы знаете, кто он, – хмыкает мисс ван ден Вельден. – Он состоит в Совете Демерары.
– Да, один из прихвостней губернатора Мюррея[23], я хорошо его знаю. Я устраивала прием для него и губернатора Барбадоса. Он нашел угощение, которое приготовил мой шеф-повар, великолепным.
От удивления она разевает рот, так широко – вот-вот муха залетит, но все же отвечает:
– Жду не дождусь, когда у меня будет собственный повар – как только обзаведусь средствами. Отец пришлет их быстрее, если я заставлю вас воздержаться от глупостей и вернуться домой.
Утонченная, почти изнеженная девушка нервно стискивает свои локти. На длинных тонких пальцах ни шрамов, ни огрубелой кожи. Ни малейшего признака, что ей приходилось работать в поле, сносить лишения и выживать.
Она усмехается, и в этой усмешке будто отражается мое прошлое – танцы в отелях, милые улыбки солдатам в красивых мундирах, прикосновения к золотистым шнурам, стекающим с эполет на плечах. Те тоже усмехались, думая, что певцы и танцоры – лишь в пешки в игре им на забаву.
Я помню себя, девочку, которой пришлось заново осознать свою ценность, когда все пошло наперекосяк. А потом стало еще хуже.
– Что вы думаете, мисс…
– Миссис Томас.
– Мисс Долли Кирван. Мой отец называет вас Долли. Говорит, так вы именовались, когда были проституткой, когда соблазнили собственного брата и родили от него ребенка.
Белые мужчины всегда хотят переложить свои грехи на плечи цветных женщин. Их пороки – наша вина. Если мы терпим насилие, чтобы прожить еще хоть один день, мужчины говорят, что мы их совратили. А историю пишут они.
– Моя фамилия Томас, дуреха. Миссис Дороти Томас. В Демераре все знают, как меня зовут. Ты еще слишком мало прожила на свете, чтобы понимать, что к чему.
Мисс ван ден Вельден шипит от злости. В уголках губ пузырится слюна.
– Я просто пыталась…
– Да, пыталась.
– Отец рассказал мне, кто вы! Он все о вас знает. Он много писал мне о вас с тех пор, как узнал, что вы собираетесь в Лондон. Я знаю, что творилось в давние времена, знаю о вас. Я пришла передать послание. Прекратите поднимать скандал и заплатите налог. Шумиха, которую вы устроили, хуже, чем очередной мятеж.
Девчонка не представляет, как больно было мятежникам. Как сильны мужчины, способные усмирить женщину. Разве она не понимает, что покорность только заставит мужчин выдвинуть новые требования? Покорись хоть раз – и они будут придумывать все худшие законы, чтобы держать нас в кулаке.
Расправив плечи, Люси направляется к двери.
– Возвращайтесь туда, откуда явились.
– В следующий раз приходи с бумагой и пером. И держи свои надутые губы закрытыми.
– Я сказала правду. Вы просто шлюха с балов для мулаток. Старая негритянка, которой деньги вскружили голову. Пусть вы танцевали с принцем – но теперь вы старая и потасканная.
– Если попадешься мне на глаза завтра, называй меня миссис Томас. В отличие от тебя, у меня деньги уже есть. Я заплатила за уважение. И тебе придется его оказывать. – Я смотрю на нее, будто на пустую улицу позади Кенсингтон-хауса, будто на всех, кто принес в мою жизнь ненависть. – Я сражаюсь за своих внуков, за себя и даже за тебя, глупая курица.
Люси останавливается у порога.
– Вы мне не нужны.
– Еще как нужна. Женщинам нужны женщины, готовые сражаться за наши права.
Я откидываюсь на спинку скамьи, прижимаясь к холодному камню.
– Запомни: мис-сис Томас-с-с. И в следующий раз захвати бумагу.
Люси встряхивает головой и уходит, бормоча, что, мол, еще мне покажет.
Дверь с грохотом закрывается, потом все стихает.
Я устремляю взгляд за забор, словно это окно и можно увидеть звезды. Я все еще надеюсь, но не уверена, что мое терпение будет вознаграждено.
Моя маленькая закорючка лежала в своей колыбели. Малышка Лиззи, моя дочь, в этом месяце ей исполнился год. Хорошенькая и здоровая, я уже отняла ее от груди. Она вовсю ползала, вот-вот должна была начать ходить.
Если бы я могла с ней расстаться, снова бы приторговывала в городе. Одной лишь платы за уборку дома Келлса и очистки его книг от зеленой пыли не хватит на выкуп четверым.
Китти прислонилась ко мне, заглядывая через плечо.
– Она маленькая, Долли, как куколка.
– Но она растет. Пригляди за ней, пока я убираю у мистера Келлса.
Китти вытаращила глаза так, что те чуть не лопнули.
– А вдруг заплачет? Что мне делать, если Лиззи заплачет?
– Заплачет, но ты справишься.
Страх исчез, и вместо него появилась широкая улыбка.
– Ты в меня веришь, Долли?
– Всегда.
Я поцеловала сестренку в щеку и коснулась лба Лиззи. Дочери достались мои тонкие волосы, но карие глаза отсвечивали зеленью – то были проблески Николаса.
Я любила малышку всем сердцем. А ведь и не думала, что смогу. После того, что Николас со мной сделал. Но, возможно, у Господа был свой замысел, которого я не понимала…
Нося дочь в утробе, я проводила время в лесах, слушала священника и искала ответы.
И все еще их не нашла.
Еще раз поцеловав Лиззи, я поднялась с колен и направилась к двери.
– Береги себя, Долли. Не хочу, чтобы ты опять печалилась.
Держась за руки, мы с сестрой вошли в большую комнату. Я раскрутила Китти, пока она, смеясь, не свалилась от головокружения на пол.
Я подала ей руку и помогла подняться, а потом вручила садовую косу.
– Иди, доделай все в саду, как мами просила. Она скоро вернется после стирки. Лиззи проспит еще час, но ты все равно прислушивайся.
Китти выскочила за дверь, сжала косу и покрутила ее.
– Осторожнее. Кончик очень острый.
– Быстрее возвращайся, Долли.
Я вышла на теплую улицу и увидела мами, которая шла из совиного дома. Что она делает?
Мать водрузила корзину себе на голову и поспешила ко мне. Потребовались все силы, чтобы овладеть собой и не подать вида, что я думаю о ее предательстве.
– Долли, нам надо поговорить.
Лоб у меня вспотел.
– Что ты натворила?
Она опустила плетеную корзину, полную чистой одежды.
– Я ходила к Николасу. Он должен исправить метрики Лиззи. Нужно, чтобы он вписал туда себя.
В груди защемило. Вряд ли я хотела, чтобы он заявил права на Лиззи. Разве это не означает, что я претендую на него?
– Разве меня одной для нее мало? Он даже не захотел на нее посмотреть. Прошел уже год. Совиный дом рядом, а он и не подумал ее навестить.
– Его имя должно быть в ее бумагах. Это единственный способ заставить твоего па освободить и ее тоже. Ты много работаешь, чтоб раздобыть деньги нам на выкуп. Ты ведь не хочешь, чтобы малышка росла одна на его плантации.
Этого я не хотела, но от Николаса мне ничего не нужно.
– Долли, он сказал, что согласен, если ты сама его попросишь.
Это была ловушка.
Мой брат собирался заново устроить весь этот ужас.
– Нет. Нет!
Не дав ей себя поймать, я убежала. Нужно было убраться подальше от всех, насколько возможно.
Когда же все будет по-моему?
Нельзя превращаться в рабыню похоти моего брата. Я больше не подчинюсь только ради того, чтобы он перестал щипать и пинать меня. На сей раз я убью его прежде, чем он попытается.
Тяжело дыша, я стояла под хлопковым деревом у забора Келлса. Каждый раз, проходя мимо, я вспоминала ужасный мятеж на День святого Патрика и тело Куджо, раскачивающееся на ветке. Повесить его там была идея Николаса, просто чтобы показать мне, насколько он гнусен.
Пыльные пальцы ног покачивались туда-сюда.
Веревка на шее делала его похожим на кабана, которого па подвесил в коптильне. Язык был наполовину вырван: ясно, что этот человек сильно страдал. Темное лицо выделялось на фоне белой коры дерева, как бледные пальцы Николаса, вцепившиеся в мои черные.
Не знаю, сколько прошло времени, пока мы стояли, взявшись за руки и глядя на дерево, ноги, посмертную гримасу Куджо, но оцепенеть от ужаса я не успела.
Никогда я не хотела вспоминать о произошедшем, ни в ту ночь, ни в любую последующую. Но кошмар не закончился. Николас мог снова начать меня преследовать. Я отошла от дерева, мечтая закричать, убежать, заплакать.
Повозка Келлса! Я видела ее на дороге.
Он вернулся. В голову хлынули тысячи мыслей, но я сосредоточилась на одной: он сказал, что задолжал мне. Пора расплатиться.
К двери не подошел ни один слуга. Я достала из кармана бронзовый ключ, который вручил мне хозяин, и со щелчком провернула в замке. Я вошла; как прекрасен был этот величественный дом с его лепниной и хрустальными светильниками.
И все же внутри было почти пусто. Келлс снова забрал мебель. Скоро он уедет, на этот раз навсегда. Келлс должен взять нас с собой, как предлагал однажды.
Послышался шаркающий звук, и скрипнули половицы. Хозяин в кабинете?
Сердце сжалось. Он и правда был здесь, сидел за столом, водрузив на него ноги.
– Долли. Какая ты прилежная. В моем доме нет пыли.
– Ваш дом почти пуст, мистер Келлс.
– Да. Обитель готова.
– Обитель?
– Ну, меня можно назвать отшельником, я вижусь только с парой слуг и с тобой, конечно. Обитель – звучит весомо, правда?
– Я в этом ничего не понимаю. – Я достала из кармана тряпку и принялась протирать корешки книг на низкой полке. – Мне больше нравится плантация Келлса. Или плантация Долли. Так я зову этот дом, когда вас тут нет.
– Правда?
– Да. И потом притворяюсь, что это все мое.
Он засмеялся.
– Кладешь ноги на мой стол?
– Нет. А то снова протирать его придется. – У меня перехватило дыхание. Будто нехорошо вот так весело подшучивать, когда надо мной нависла угроза.
Глаза наполнились слезами.
– Долли? – Келлс вскочил, ботинки громко стучали об пол при каждом шаге. На хозяине были белые бриджи, черный камзол и синий кафтан с пуговицами и складками. – Долли, что случилось?
– Мой брат.
Келлс взял меня за плечи.
– Он тебя обидел? Я говорил с твоим отцом. Он должен был пригрозить ему. Кирван скоро вернется.
– Но сейчас его тут нет. Пока он вернется, я успею родить этому ублюдку еще одного ребенка. Я не могу. Просто не могу.
Келлс прижал мою голову к своей груди. Там гулко билось сердце. Приятный ритм казался успокаивающим, почтительным и нежным.
– Он больше не сделает тебе больно, Долли.
Ему-то откуда знать? Почему мой друг выглядел таким уверенным и вместе с тем так ошибался?
– Сделает. А если не мне, то тем, кто мне дорог.
– Ты его переоцениваешь. Он не настолько умен.
– Да вы же не слушаете! Он хочет поставить меня на место. А тут ведь еще и Лиззи. Чудесная малютка, очередная забава для него, чтобы гнуть меня, пока я не сломаюсь.
Келлс взял мою руку в свою – и снова соприкоснулись кожа темная и белая, слабая и сильная. Я жаждала его силы.
– Она похожа на тебя?
– Она похожа на себя. Она красавица.
– Черная красавица или белая? Такая светлая, что ее могли бы назвать квартеронкой или метиской?
Я с прищуром уставилась на него, не веря, что он произнес подобное вслух.
– Она белая как привидение. Узнав цвет ее кожи, вы удовлетворили свое любопытство? – Я отошла к нависающим книжным полкам. – Разве вас не беспокоит – здорова ли она, не голодна ли?
– Беспокоит, Долли. – Он провел руками по волосам и заново завязал ленту, удерживающую его непослушные кудри. – Я работаю над некоторыми проектами с Советом по поводу плотины на реке Демерари. Из-за переговоров у меня мысли разбегаются.
– У вас о-очень важная работа. – Мой голос прозвучал горько, но я больше не видела своего друга, который обо мне тревожится. Келлс сосредоточился на собственных мечтах.
И они не касались моих.
Он облокотился на полку рядом с той, которую я полировала.
– Я надеялся, ты возьмешь с собой Лиззи.
– Ну да, взять и вывезти ребенка-раба с плантации. – Я стукнула кулаками по полке, опрокинулась книга.
– Долли, я не…
– Николас ее заберет. Он накажет меня тысячью разных способов. И я сделаю все, чтобы ее увидеть. Это не жизнь, мистер Келлс, для меня – нет.
– Что ты несешь, Долли? – Он схватил меня за локти и встряхнул. – Ты же не настолько глупая!
– Что же глупого, если мне надоело ждать худшего и я хочу с этим покончить.
– Нет. Долли, в тебе говорит страх. Я беседовал с Николасом. Ему очень жаль. Он сказал, что напился. Что не хотел тебя обижать. Поклялся, что это никогда не повторится.
– И вы ему поверили? Он брал меня не раз и перестал, только когда у меня пузо вылезло. Он угрожал мне, даже когда я носила его дитя. Он всегда будет меня преследовать и не остановится, пока кто-нибудь из нас не умрет.
– Я снова с ним поговорю.
Поговорить? И все?
И тут я увидела уродливую правду, что скрывалась в его бегающих глазах орехового цвета.
– Вам хочется верить Николасу. Да как вы можете? Этот брехун меня изнасиловал. Он на все пойдет.
Келлс пошевелил губами, но спорить не стал.
– Если вы ему верите, значит моя судьба решена. Вы и моему па верите, потому что он обещал вернуться. Но его нет уже больше года. Все вы, плантаторы, одинаковые. Никогда ничего не делаете, чтобы нас защитить.
– Я старался защитить миссис Бен. Ничего не вышло.
– Это у меня ничего не вышло! Я думала, вы другой.
– Следи за языком, Долли.
Я швырнула ключ ему в голову.
– Отдайте плату. А потом проваливайте к черту!
Он подошел обратно к столу и достал кошель. Выудил оттуда два фунта и положил на стол, а когда я приблизилась, смахнул блестящие золотые монеты на пол.
Я смотрела, как они катятся. Одна описывала восьмерки у моих ног.
Ничего не стоило бы наклониться и поднять их. Мои карманы стонали от отчаяния, но не моя гордость. Моя душа больше не могла идти на уступки.
С высоко поднятой головой я повернулась и направилась к двери.
Позади раздались шаги Келлса.
– Долли, стой. Прости!
Хватит вранья. Я побежала.
– Подожди, Долли, подожди!
Каблуки загрохотали громче, но я была быстрее. Промчавшись по коридору, я в мгновение ока очутилась у двери.
Бабах! Я распахнула ее.
И тут же замерла.
За порогом стояла мами с Лиззи на руках. Обе заливались слезами.
– Что стряслось?
Ма была бледная, словно собиралась лишиться чувств.
– Они ее забрали.
Я взяла у нее Лиззи.
– Кого забрали, мами?
– Они забрали Китти. Она ударила Николаса косой. Он уволок ее в город, чтобы там выпороть. Утром ее продадут.
Сердце замерло…
– Нет!
– Я еду в город. – Келлс на миг прикрыл глаза. – Посмотрю, что можно сделать.
Его слова эхом отдавались у меня в ушах, но я не могла взглянуть на него, не могла ему больше довериться.
Был лишь один человек, злой человек, который держал все в руках, и это был не терзающийся сомнениями Келлс.
Дым вился будто веревка, темная и тонкая, скручивался к убегающему облаку. Труба совиного дома плевалась пеплом, как жерло вулкана. Это был знак мне.
Стояла самая жаркая часть года, период роста. Я замерла на одном из полей па, на левой, дурной стороне плантации. Молодые побеги тростника доходили мне до бедер.
Николас хотел, чтобы я знала, где он. Хотел, чтобы я пришла и сдалась на его милость.
Мятежница во мне хотела бушевать и бороться, но как?
Келлса я оставила в городе. Он пошел разговаривать с должностными лицами. Заставил их прекратить пороть Китти, но плеть успела порвать ее тунику. Ярко-зеленая ткань в пальмовых листьях была изодрана, испещрена кровавыми пятнами. Плетка-девятихвостка[24] оставила огромные шрамы.
Китти не посмотрела на меня, но я видела, что один ее глаз заплыл чернотой. Она была полуголая, голова и руки в колодках. Представители Совета, даже те, кто должны были препятствовать злоупотреблениям в отношении рабов, никого к ней не подпускали, особенно цветных, и не давали ее прикрыть.
Я не могла обнять свою маленькую ласточку, сказать ей, что люблю ее и что сегодня за нее убью. Она хорошо порезала Николаса: царапина на щеке была длиной три дюйма, сказал Келлс.
Лучше бы она его зарезала.
Но Китти вздернули бы за это, повесили за то, что она убила белого. Они способны на все.
Мы не можем защитить себя.
Отче наш, отвернись сегодня, как отворачивался всю мою жизнь.
Я виновата, мне и исправлять ошибку.
Если бы я просто пошла к Николасу и подчинилась ему, то пострадала бы одна. А я вместо этого побежала к Келлсу, и теперь мою сестру продадут с торгов.
Я глянула в сторону хребта, где раскинулась плантация Келлса. Его я тоже ненавидела. Он заставил меня поверить, что не такой, как все. А сам просто добрый землевладелец, приятный человек, который держит людей в рабстве и не замечает их страданий, как Бог и другие плантаторы.
Я переставляла озябшие ноги, поднимаясь по ступенькам совиного дома. Помедлила на крыльце, зная, что если войду – пути назад не будет.
Я вихрем ворвалась в дом. Слуги уже вернулись на свои наделы. Здесь будем только я и Николас.
Какой-то шум. Скрип кресла.
Наверное, он в кабинете па.
Я прошла коротким коридором и проскользнула в комнату.
– Николас…
– Здравствуй, Долл… Долли…
Судя по тому, как он произнес мое имя, болван напился. Возможно, он смягчится и я смогу уговорить пропойцу не продавать Китти.
– Николас. Я пришла взглянуть, сильно ли наша сестра тебя порезала. В городе говорят, мол, девчонка хорошо тебя отделала.
Он хохотнул.
– Она все сделала правильно. Китти не такая умная, как ты. Ее куда легче спровоцировать.
Покажи я ему, как испугалась, он бы вскочил с папиного кресла.
Но я и правда боялась.
Последний раз мерзавец лупил меня, пока я не перестала сопротивляться. Я смотрела на него и будто ощущала те удары, а он ведь даже не двинулся с места.
– Ты редко заглядываешь, Долли.
– Занята ребенком, которым ты меня наградил.
Он глотнул еще жидкости янтарного цвета, налитой в один из причудливых бокалов па.
– Подойди. Дай взглянуть, появилась ли у тебя снова талия.
Я не могла, не хотела пошевелиться.
– Я пришла просить за сестру. – Голос мой надломился. – У мами есть настойка от ран. Она в хижине.
– Бетти ведьма.
– Как угодно. Она говорит, царапина может загноиться из-за навоза, который был в саду.
Он коснулся длинного пореза на щеке, красного и набухшего.
– Навоз? Хорошо, что они ее отстегали. – Улыбка его превратилась в оскал. – Она даст мне настойку, а ты?
Николас приблизился. Горделивая походка сделалась шаткой. Подол белой рубахи наполовину выбился из черных бриджей: судя по всему, он был доволен, пьян и праздновал то, что сотворил.
– А ты? – Негодяй коснулся моего платья.
В локте зародилась дрожь и охватила всю руку.
Мишнях! – сказала я себе, взывая к собственной храбрости.
– Ты знаешь, зачем я пришла.
Он отпил из бокала, а потом, развернувшись, выплеснул остатки в огонь. Пламя взревело и плюнуло пеплом.
– Ты пришла, чтобы стать моей? Может, ты мне не нужна.
– Отлично. Я ухожу.
Не успела я дойти до двери, как он подскочил ко мне и согнутым пальцем приподнял мой подбородок.
– Нет, не уходи, Долли. Хорошенькая маленькая куколка. Ростом едва ли пять футов, а такая женственная.
– Мне четырнадцать лет, и я твоя сестра, твоя кровная сестра. Почему ты не можешь вести себя порядочно?
Он обвел пальцем мой подбородок.
– Если… я тебе… позволю, ты спасешь Китти?
Николас сгреб меня за шею.
– Посмотри на меня и поцелуй.
Этот болван сбрил свои дурацкие усы. Может, все будет не так ужасно, как я помнила. Я закрыла глаза, потянулась к нему и прикоснулась ртом к его рту. Он укусил меня за губу.
– Хоть ты пытаешься изображать доброго, это ничего для меня не значит.
Его смех пронзил меня. Эх, был бы камень. Что-нибудь, чтобы вдарить ему между глаз. И все же Николас не убирал рук, и я растворилась внутри себя, ускользая в бездонную дыру в своей душе.
– Можно я пойду?..
– Нет. Ты уже год как не проводила со мной время. Может, я скучал?
– Зачем врать?
– Я сказал твоему другу, что был пьян. Празднование святого Патрика меня доконало.
Николас отпустил меня, подошел к буфету и хлебнул из бутылки. Спиртное полилось в глотку, и мышцы у него на шее напряглись.
Он засмеялся, поставил бутылку и вернулся ко мне.
– Конечно. Должно быть, я уже напился.
Это было не один раз.
Он преследовал меня снова и снова, наконец семена павлиньего цветка, которые дала мне мами, убийственного средства, перестали помогать, и показался мой живот.
Николас разинул рот и схватил меня за плечи, рванул рукав.
– Отпусти меня. Мне больно. Веди себя достойно. Спаси Китти. Исправь метрики. Нужно, чтобы у Лиззи было правильное имя. Ей нужна твоя фамилия.
Он отшвырнул меня в сторону и снова пошел к бутылке бренди. На ее углах играл свет.
– Это еще зачем?
– Тогда у нее появится шанс на свободу. Нужно, чтобы ее признали мулаткой, признали твоей. Тогда па и ее освободит. Сказал, что по его завещанию мы все получим вольные, если он не вернется.
– Тоже ждешь папаниной смерти? – Николас засмеялся и пошатнулся. – Заявить о бастарде – серьезное решение.
Локтем он задел бутылку, та упала и разбилась на тысячи осколков.
– Пойду принесу корзину.
– Нет. Ни с места, – твердо сказал он. – А то схватишь осколок и порежешь меня, как Китти. Ты куда опаснее ее.
Ах, если бы я могла. Я хотела, чтоб он хоть раз испугался меня.
Мерзавец подошел ко мне и обхватил за талию.
Николас держал меня слишком сильно, слишком больно его ногти впивались мне в бока.
– Может, и тебя продать? Я бы повеселился, увидев, как ты, обмазанная маслом и голая, стоишь на помосте… – Брат схватил меня за подбородок и потряс. – Тогда будешь так же нос задирать?
– Высоко, как только получится. Все равно я лучше тебя.
Он ударил меня о стену.
Я хотела отдаться ему, чтобы спасти Китти, но не могла покориться болвану. Он должен был умереть.
Разбитое стекло… Осколки сверкали как звезды.
– Чего смотришь?!
– Смотрю, какой ты болван. Маленький глупый мальчишка. Думаешь, па тебя простит, когда узнает, что ты продал нас с Китти? Ты айеркойли[25] – похотливый болван!
– А ну, возьми свои слова назад, Долли!
– Подонок! Почему, ты думаешь, он все время отсылает тебя или уезжает? Это не из-за меня!
Николас сильно тряхнул меня.
– Умолкни!
– Только дай па повод забрать твою долю наследства и отдать его кузенам, успешными Кирванам с Сент-Китса. А может, он и вовсе отдаст деньги мне, чтобы исправить зло, которое ты причинил.
Он так крепко сдавил меня, что, казалось, оторвет мне руки. Пьяные щели глаз были лишь чуть приоткрыты.
Я вырвалась, схватила его за подбородок и ударила.
– Зачем ты нужен па? Он раз и навсегда поймет, что ты недостоин быть его сыном. От твоей матери ему ничего не нужно.
Бац!
Он ударил меня, и я снова рассыпалась на части.
– Слишком много болтаешь, как всегда!
Я утерла кровь, размазанную по губам. Больше я ему не поддамся.
– Подонок!
Я видела, что от моих слов его передернуло, но ничего не вышло: он забросил меня на плечо.
– Ты – моя собственность. Я могу делать все, что пожелаю.
Я извивалась, но это не помогло. Он покачнулся, но держал меня железной хваткой.
А потом швырнул вниз головой к камину.
От боли затуманилось зрение. Жаль, что удар не отключил мои чувства. Я не хотела вспоминать, какой Николас тяжелый.
Я не стала кричать и умолять. Его все равно ничто бы не остановило. Я принадлежала ему – как свиноматка, которой пользовались.
На меня упали сапоги. Потом бриджи.
Тяжелые ноги Николаса, его колени раздвинули мои бедра.
Он задрал подол моей юбки до груди.
– Вот так, Долли, не хнычь и внимательно смотри своими красивыми глазками на меня. Ты помнишь!
Отвернувшись, я заметила два кривых осколка бутылки. Сверкающие кусочки в четырех футах поодаль было не достать. Я не могла до них дотянуться.
Все пропало.
И все же не отводила взгляда, продолжала мечтать, продолжала таить надежду все глубже в душе, там, где Николас не мог ее коснуться.
– Посмотри на меня, Долли.
Я не стала.
Осколки притягивали меня, потому что они были разбитыми, блестящими и свободными.
Я поклялась найти в себе мишнях – отвагу, – исцелиться, отыскать силы. Когда-нибудь мужчины, такие как Николас, будут бояться осколков.
Рассвет застал меня лежащей на полу в кабинете отца.
Болело все.
Всю кожу будто содрали.
Николас лежал рядом и храпел, у рта валялась пустая бутылка.
Я отодвинулась. Внутри забурлил гнев, эхом отдаваясь в груди. Я желала брату смерти, но мне нужна была фора. Жизнь сестры важнее мести. Спасу ее, если ублюдок не проснется. Я бросила его штаны и добротные сапоги в камин.
Этого было мало. Тогда я схватила пустую бутылку и обрушила ее на его мерзкий череп.
Он не шелохнулся, но все еще дышал.
Если бы я не спешила к Китти, то спалила бы совиный дом и осталась на это посмотреть.
Яркое солнце на улице ослепило глаза. Против света, я помчалась к мами за своими деньгами.
Она не спала. Сидела на скамейке и ждала.
Я посмотрела на нее, потом на малышку Лиззи у нее на руках.
– Я иду спасать Китти.
Она не отводила взгляд от моей оборванной юбки в кровавых пятнах.
– В следующий раз он тебя убьет, Долли. Забирай Китти и не возвращайся.
Голос ее прозвучал невыразительно, будто мами повторяла это уже много раз.
– Твои деньги и одежда на подстилке. Я добавила мешочек с семенами павлиньего цветка. Тебе не нужен еще один ребенок от Николаса и его власть над тобой.
Груди горели и ныли. Налились бы они молоком для малышки, чтобы я могла ей что-то дать напоследок…
Но там было пусто.
Я – была пуста.
– Мами, да как же я брошу вас с Лиззи?
– Если получится выкупить Китти, не приводи сестру сюда. Здесь ее не спрячешь. Николас тебя прикончит. Он растопчет все твои мечты.
– Но Лиззи…
– Китти совсем одна. Стань ей матерью. А я стану матерью Лиззи.
– Как я покину плоть свою?
– Остаться – не значит сохранить ее. У тебя есть старшая сестра, Долли. Ее у меня забрали.
– Что?!
– Да, сестра, Элла. Мой отец продал ее, прежде чем продать меня Кирванам.
Я прижалась лбом ко лбу мами.
– Когда-нибудь я все исправлю.
– Ты все исправишь, просто оставшись в живых. И сохранив жизнь Китти.
Я была дурехой, слишком поздно узнав силу матери. Теперь мне предстояло выживать без нее.
– Мами…
– Китти – мое сердце, но ты – моя душа. В тебе сила женщин-воительниц.
Ма взяла меня за руку и отвела в мою комнату. Она положила Лиззи в колыбель, а потом умыла меня водой из калебаса. Достала свои четки, те самые, с красными и золотистыми бусинами, прошептала молитву и сунула их мне карман.
Плача, я попрощалась со своей комнатой, с окном, откуда светили мне звезды. Затем взяла мою дочь, мою Лиззи, которая сосала десны с режущимися зубами.
– Прощай, малышка. – И посадила ее обратно в колыбель.
Прихватив кошель денег и мешок с пожитками, я убежала.
От меня все еще смердело Николасом. А кровь на одежде я должна была показать единственному человеку, который мог выкупить для меня Китти.
Дойдя до границы плантации, я увидела, что перед входом в дом Келлса стоит повозка. Он снова собирался уезжать.
Я ворвалась в дом и принялась звать снова и снова:
– Пожалуйста! Мистер Келлс! Вы нужны мне!
Он вышел из длинного коридора босой, в халате.
– Долли, рад… Ты… Николас.
– Да. – Бросив свои пожитки, я показала ему синяки. – Купите для меня Китти! Вы – плантатор, вам позволят.
– Даже не знаю…
– Все мои деньги останутся вам, даже если не выйдет, только попробуйте. Это все, что у меня есть. Помогите!
Он пристально смотрел на меня. Казалось, прошел не один час. Келлс оценивал риск, гадал, достаточно ли это для него выгодно?
– Пожалуйста! Вы знаете, что это доброе дело. Вы сами сказали, что должны мне. Помогите же.
Его рука сомкнулась на моей. Он взял монеты и убрал в карман.
– Идем.
На сей раз мне понравилось, что он не задал вопросов. Когда Келлс вернулся, одетый в свои белые бриджи, я поняла: все будет хорошо.
Он дал мне одеяло – одно из одеял мами, которые купил. Келлс набросил его поверх моего разорванного платья. Забираться в повозку и садиться на жесткое сиденье было больно, но требовалось ехать побыстрее. В мгновение ока мы очутились в городе.
На рыночной площади толпился и гудел народ. В гавани в тот день причалило громадное судно с красно-сине-белым английским флагом, и я знала, что сегодня рабов продадут больше обычного. Было горько оттого, что причиной отсрочки для нас стал невольничий корабль.
Келл остановил повозку в поле у широкой дороги и бросил вожжи в мои влажные от пота пальцы.
– Сиди здесь. Если ничего не выйдет, поезжай ко мне на плантацию.
– Я не уеду без вас и Китти.
Он бросил на меня взгляд, затем пробормотал то ли молитву, то ли проклятие.
– Тогда жди здесь.
Келлс сдвинул назад черную шляпу-треуголку с высокими полями и кокардой из кожаных лент, переплетенных в узел, расправил складки на рыжевато-коричневом кафтане – модник эдакий – и удалился по гравийной дорожке к дамам и господам на площади.
Вскоре Келлс растворился в толпе плантаторов и зевак, что пришли посмеяться и поглазеть на забаву.
В воздухе веял грибной запах. Так пахло ужасное пальмовое масло, которым обмазывали невольников. Прекрасные черные, коричневые и бронзовые тела блестели на солнце, ожидая своей очереди на каменном постаменте. Смазанные маслом, сияющие будто звезды или осколки стекла, один за другим выставлялись они напоказ и продавались.
Я потеряла счет после двадцати. Издевки толпы застревали в груди, все глубже проваливаясь в яму боли, что зияла у меня в душе. Я и дышать-то не могла.
Уткнув голову в колени, я всхлипывала в истерзанные руки. И перестала плакать и вспоминать прошлую ночь, только когда пришел черед сестры.
Она казалась такой маленькой. Ее развернули, проталкивая вперед, будто скотину.
Все мои раны вскрылись снова.
– Двадцать! – выкрикнул голос, похожий на Келлса.
Посыпались новые ставки. Он уже не был главным претендентом.
Неужто сдастся?
В глубине души я цеплялась за надежду. Я достала четки мами из кармана и принялась молиться, чтобы хоть раз доверилась Келлсу не зря.
Ветерок, тихий полуденный ветерок пронесся над рыночной площадью. Сердце колотилось у меня в горле, пока я смотрела, как продают мою сестру.
– Пятьдесят фунтов!
Голос принадлежал Келлсу. Он не сдался.
Но другой тут же предложил пятьдесят пять.
Ставки поднимались. Наконец, когда Келлс выкрикнул: «Семьдесят шесть фунтов!», торг остановился. Это были все мои деньги и даже больше. Еще шестнадцать фунтов, которых у меня не было, – вот какова цена сохранить сестру.
Келлс победил; он привел Китти с рыночной площади за веревку на руках. Когда они перешли дорогу и оказались у повозки, он набросил на нее пальто, затем поднял мою сестру наверх, ко мне.
Мой друг забрался на место возницы. Я положила ладонь ему на руку и пристально посмотрела в его кроткие глаза. Он убрал мою руку:
– Это опасно.
Келлс щелкнул поводьями, и лошадь тронулась.
Я развязала руки сестры, напевая ей.
Она не ответила, и я тоже замолчала.
Путь выдался долгий и молчаливый; наконец мы приехали к дому Келлса. Он попытался помочь Китти спуститься, и она вздрогнула.
– Я здесь, Китти! Это я, Долли! Я не дам тебя в обиду.
Сестра смотрела на меня безжизненным взглядом.
– Быстро в дом, Дороти. Здесь опасно. Расскажешь мне свой план.
Все мускулы ныли, возможно, у меня были разрывы, но я отнесла мою ласточку в дом.
– Проводи ее в маленькую уборную в коридоре, потом вымой. И сама вымойся. Не могу видеть тебя в таком состоянии. – И Келлс ушел прочь.
В глубине души я страшилась, что заставила его выбирать. И все же надеялась, что это поможет ему перестать быть просто «теплым», и тогда Господь не извергнет его из уст Своих[26] на муки вечные, как толковал нам священник.
Спотыкаясь, я принесла воды и полотенец. Сняла с сестры испачканное пальто Келлса и промокнула следы от веревок на ее запястьях.
– Я с тобой, Китти.
Обрабатывая порезы, я заметила потеки на бедрах. С ней свершилось самое ужасное. Она так страдала. Мами сунула настойку корня валерьяны в мои пожитки, и я подумала, может, дать немного Китти, чтобы она уснула, однако я опасалась, что сестра застрянет в ловушке кошмаров. Лучше потом, когда мы будем в безопасности. Я-то привыкла к жути, которая пробиралась мне под веки.
– Дороти! – окликнул из коридора Келлс.
Я поцеловала Китти в лоб.
– Теперь бояться нечего, сестра. Нечего. Я выйду ненадолго.
Она всхлипнула.
– Я не хочу бояться… Хочу… Никогда этого больше не будет…
Китти крепко вцепилась мне в руку, и в глазах у меня снова вскипели слезы, хотя казалось, я их все уже потратила. Я высвободила ее пальцы.
– Подожди чуть-чуть.
Сестра уткнулась головой в одеяло, а я пошла, каждым шагом будто наступая себе на сердце.
– Ну что? – Я прислонилась спиной к двери.
Келлс положил руку на бедро.
– Долли, пока Николас жив, он будет преследовать тебя. Он жив?
Я задрожала всем телом.
– Да. Я ударила его и сожгла одежду. Но когда у него перестанет болеть голова, он все поймет. О небеса. Он придет сюда. Куда ж еще я могла деться…
Келлс открыл было рот, потом сжал губы.
– Меня закуют в колодки и продадут. У меня больше нет денег, чтобы дать вам на мой выкуп. Я и так должна вам шестнадцать фунтов за Китти.
– Ты ничего мне не должна. Я просто отплатил тебе за давнюю услугу с процентами.
Келлс стиснул мое плечо – прямо там, где был синяк, и я зажала рот рукой.
– Ублюдок!
– Он меня не волнует. Главное, увезти Китти подальше отсюда.
Но Келлса Николас волновал. Выглядел он так, как я чувствовала себя в глубине души: будто хотел сжечь совиный дом па и посмотреть, как сдохнет Николас.
– Он всегда побеждает. Мистер Келлс, вы и так много для нас сделали. Я пойду к мами, расскажу ей, что с Китти все хорошо, и буду ждать, когда меня заберут.
Он преградил мне путь.
– Нет. Сестру выкупила ты. Ты – ее хозяйка. А мне просто дала деньги, я представлял интересы покупателя.
По задумчивому взгляду Келлса я поняла: у него был план! Любопытно, он такой же, как у меня? Кто наберется смелости рассказать о нем вслух?
Келлс поджал губы, я поняла, что он не скажет, и взмолилась:
– Отвезите нас в Демерару! Мистер Келлс, отвезите нас с Китти прямо сейчас!
– Ты просишь меня помочь тебе сбежать? Если беглого раба поймают, его убьют. Да и я могу потерять многое.
– Меня убьют, если я останусь. Николас уже приставил ружье к моей голове. Прошлой ночью он снова показал, как будет обращаться со своим имуществом.
Я подняла платье и открыла живот в синяках и раны на груди.
– Это сделал Николас.
Келлс зажмурился.
– Опусти подол. Пойди вымойся.
– Эта скотина меня прикончит. Или я его. Бог, которому вы молитесь, не хотел бы, чтобы я стала убийцей.
– Нельзя так избирательно относиться к вере, Долли.
– Нельзя так избирательно относиться к добру и злу! Отвезите нас в Демерару! Я буду вдвое больше работать на вас, чтоб отплатить за все.
Он направился в кабинет.
– Я выпишу купчую, чтобы подтвердить: деньги на покупку Китти дала мне ты.
– Кто признает покупку одного раба другим рабом? – Я сжала ладони, будто в молитве. – Пожалуйста. Николас придумает, как наказать вас, если выяснит, что вы купили Китти для меня.
На лице Келлса мелькнула какая-то гримаса, не похожая на вину. Возможно, он понял, что Николас может осложнить ему жизнь.
– Помогите нам или верните меня Николасу. И смотрите, как он избивает меня, пока я не сдамся. Смотрите, как он раздвигает мне колени…
Келлс зажал мне рот.
– Хватит. Умоляю, хватит.
– Что ваш Господь велит вам сделать: уйти или спрятать нас с Китти в безопасном месте? Николас знает, где меня искать. Единственный человек, которому я доверяю, сейчас здесь.
Келлс принялся беспокойно ходить туда-сюда.
– Он знает, что мы мимоходом видимся с твоим па, что я заключаю с Кирванами сделки. Я могу сказать ему, что договорился с твоим отцом о продаже тебя мне. Но как же твоя мать и ребенок?
– Мами позаботится о Лиззи, пока все не уладится.
– Мне нужно хорошенько подумать. Иди помойся. Не хочу, чтобы в моем доме смердело Кирваном.
И он вышел мимо меня в прихожую.
Я вернулась к Китти. Промыла все ссадины, оттерла все места, к которым прикасался Николас. Я не знала, получится ли когда-нибудь избавиться от его запаха. Достала из своего мешка чистую сорочку, а потом забралась в постель.
Я обняла Китти, та плакала. Я напевала ей на ухо, пока она не уснула. Закрыв глаза, я пожелала проснуться и увидеть на пороге комнаты Келлса, который скажет, что готов поступить как должно и отвезти нас в Демерару.