Пятнадцатилетний Адам смотрел на них, а затем протянул приготовленный для себя в кофеварке стакан капучино Макару. Тот не взял.
– Вы все втроем меня спасать бросились, – тихо молвил подросток. – Я такого не забываю. Я ваш должник.
– Ты себя сам спас на холме. Что ты сделал с собаками? – повторил вопрос Макар.
– А что, я должен был позволить им кишки мне выпустить, а потом вас разорвать в клочки? – Адам отпил капучино с самым спокойным и невинным видом.
– Как ты их остановил и заставил убежать? – спросил полковник Гущин.
– Я им приказал.
– Ты не выкрикивал никаких команд на холме ночью.
– Я просто им велел. Вот так, – мальчишка сделал левой рукой жест – вуаля! Кулак его сжался и разжался.
На ладони его появилась муха. Секунду она медлила, затем взлетела.
Клавдий Мамонтов не заметил, как и остальные, – как парень поймал муху на лету. Более того – на чисто убранной кухне (в отличие от верхнего этажа здесь царил порядок) не жужжали мухи. Да и на улице – май выдался холодным – мух пока не видно, не слышно.
– Повелитель мух, повелитель псов. Адские твари те алабаи, правда? – усмехнулся Адам.
– А жаба? – спросил Макар.
– Слушай, это ты, что ли, папаша малявок? – пятнадцатилетний подросток обратился к нему по-свойски и развязно. – По виду ты молодой еще. И что вам жаба далась? Ничего я с ней не делал, ясно вам?
– А то мы слепые, – парировал Клавдий Мамонтов. Его Адам удивлял и настораживал все больше и больше.
– Я греб на лодке, гляжу, малявки на берегу прыгают, мне машут. Мне стало интересно, кто в особняке, где мужика богатого отравили, снова поселился. Я пристал к берегу, – Адам словно сказку им «сказывал». – Малявки чудные – одна вроде как иностранка, по-русски еле говорит, шепелявит. Вторая вообще немая. Она ведь у тебя немая, папаша? Ну, ущербная. Но милые они. Младшая малявка мне по-английски: «Вы, мол, кто? Принц воды?» А я ей: «Да нет, какой я принц? Жабеныш местный…» А она свое твердит: «Принц, принц». Я ей: «Ладно – как в сказке, принц Жаба».
– По-английски с моей дочерью беседовал? – уточнил Макар.
– У меня в гимназии английский и французский хорошо шел. – Адам улыбался им. – Малявки меня растрогали своей добротой и непосредственностью. Так меня приняли тепло. Я решил сделать им в следующий раз подарок. Где бы я взял жабу? На нашем озере их нет. Не болото ведь, озеро. Но у «садыков»…
– У кого? – спросил полковник Гущин.
– У мигрантов с рынка все можно достать. Хочешь, кальян покурить, хочешь, чего покрепче. Собачьи бои они подпольно устраивают – зачем им алабаи такие? Они на них бабло гребут. Алабаи в загоне до смерти грызутся, а «садыки» на них ставки делают. И петушиные бои там… Я сам ходил… Когда один петух другого шпорой в кровь сечет, брюхо распарывает… У них даже богомолы в банке сражаются – а все пялятся, как богомол богомолу башку клешней – кирдык! Я на рынок к «садыку» одному пришел – тот с золотыми зубами, значит, пахан у них, – я ему: «Мне жаба нужна живая в террариуме. И хорошо бы ей корону на головку из фольги золотой». Он мне: «Сделаем, бакшиш давай». Я думал, они корону жабе приклеят «Моментом». Я не знал, что они ее нитками пришьют, честное слово!
– Ума-то у тебя хватило такое малолеткам дарить? – спросил Клавдий Мамонтов. – Ты вон какой продвинутый, креативный.
– Да я клянусь, не заметил я ничего! Малявки тоже не врубились, – просто ответил ему Адам. – Они так обрадовались. Я сказал – вот он я, буду теперь всегда с вами. А то они расстраивались, когда я уплывал, покидал их. Они такие маленькие, одинокие. Младшая мне поведала, что мама умерла…
Полковник Гущин глянул на Макара – тот побледнел. Значит, так он объяснил дочкам, почему матери Меланьи с ними нет. Не сказал, что та сидит в тюрьме…
– Я проникся к малявке. Вторая вообще ни бэ ни мэ – немая с детства, калека. Тоже жалко ее. Я ничего плохого не хотел, честно, только подбодрить их. Без родителей они ж мне сиротами показались, – повествовал подросток.
– С ними оставались гувернантка и горничная, – ответил Макар, он словно оправдывался теперь перед мальчишкой.
– А, ну конечно, ты папаша деловой. С детьми никто не считается. Со мной, например, тоже никто раньше не считался. Зато теперь…
– И что теперь? – спросил полковник Гущин вроде как даже с интересом неподдельным.
– Ничего. Как поставишь себя, так и заживешь.
– Ты мог бы в гости к нам приходить как нормальный человек – не тайком, когда мы все дома, – объявил Макар.
– Нет, гран мерси, на хрен, – Адам усмехнулся. – Теперь уж точно не приплыву.
– Для чего ты в павильоне в ту ночь разбил окно? – спросил полковник Гущин. – Своровать хотел что-то в «Восточных сладостях»? Залезть?
– Привычки не имею воровать. И сладкого я не ем. Какие сладости у «садыков»? Зараза одна, холера. По слухам, они вообще терьяк… ну, опий в этот свой рахат-лукум закатывают и нарикам толкают. Вы бы проверили. А вдруг слухи верные?
– Так зачем же ты разбил окно? Раз воровать ничего не собирался? Псов страшенных выпустил?
Адам смотрел на них. Потом усмехнулся, пожал плечами.
– Так, настроение накатило – потусить.
– И часто ты ночами из дома уходишь – «потусить»?
– Временами. Как у гения Пушкина написано в «Пире во время чумы»: «дома у нас печальны, юность любит радость…» Сейчас такая чума… тоска, жесть кругом. Разве вы этого не ощущаете?
Странное впечатление осталось у них от разговора с ним. А наблюдательный Клавдий Мамонтов, когда они покидали кухню, заметил, что в кладовой с винтовой лестницей стоял старший сын Зайцева – Василий. Он слышал их разговор. Он подслушивал? Или все получилось случайно?
Но еще больший сюрприз ждал их чуть позже.
– Он не воровать лез в рыночный павильон, Федор Матвеевич, – объявил Макар, когда они садились в машину за воротами дома с медной крышей. – Он все на рынке отлично знает – сам же сказал, что он бывал там не раз и всю подноготную уже успел изучить в свои пятнадцать. Он в курсе, что псов в павильоне на ночь запирали. Он хотел устроить большой раскарданс.
– Посостязаться в беге с собаками по полям? – Гущин хмурился.
– Он желал спровоцировать кровавое столкновение на рынке между национальными общинами. Я уверен в этом.
Клавдий глянул на Макара. «Ну, куда загнул… Воображение твое буйное. Чтобы мальчишка до такого додумался…»
– Спровоцировать драку мигрантов? Но как он собак-то отпугнул? Мы так и не выяснили, – ответил Гущин.
– Оттаскал бы я жабеныша за уши. – Клавдий Мамонтов явно сожалел теперь об упущенном шансе. – Что он насчет девочек плел! Макар, не бери в голову. Не одинокие они у тебя и не заброшенные. Делаешь ты для них столько, сколько не всякий отец-одиночка смог бы. Ты их оставил тогда, но ты не на гулянку в кабак отправился, а хоронить старика-адвоката за тридевять земель. И Августа – она не ущербная и не калека. Она особенная. У нее талант художника, а не болтушки. И, может, она еще заговорит.
В густеющих вечерних сумерках, наливавшихся тьмой, они доехали по бетонке до развилки и повернули в поля, так что дом Зайцева перестал быть виден.
На обочине в свете фар возникла фигура в черном. Женщина с распущенными темными волосами в льняной дорогой черной шали и льняных брюках. В запыленных домашних бабушах из черных кружев. Она подняла руку, останавливая их, а потом ринулась прямо к внедорожнику, когда он еще даже и не затормозил.
– Вы правда полиция? – спросила она громко. – Я не хотела в доме с вами говорить… я ушла и ждала здесь, одна ведь у нас дорога.
Голос ее – тот самый… что поразил Клавдия Мамонтова еще в доме. Не просто волнение, но плохо подавляемый страх в интонации… ужас… истерика.
Они вышли. На вид женщине можно было дать лет тридцать шесть, и, возможно, прежде она блистала энергичной яркой южной красотой – темноволосая, стройная, высокая. Но сейчас вид ее поражал неухоженностью, затравленностью, пожирающим ее внутренним беспокойством. Взгляд странный, бегающий… ранние морщины на лбу и у глаз, мешки под глазами. В темных густых волосах – нити седины.
– Вы – полиция? – повторила она настойчиво и словно умоляюще протянула к ним худые руки.
– Полковник Гущин, это мои коллеги, – полковник не стал вдаваться в подробности. – С кем имею честь разговаривать?
Конечно, они сразу догадались – вопрос риторический.
– Я Ева Лунева, жена Ивана Петровича. Я вас ждала здесь для разговора. Не хотела в доме. Они все… они разозлятся. Они считают меня сумасшедшей.
– Вы мать Адама? – спросил Клавдий Мамонтов.
– Он не мой сын.
Они опешили.
– То есть как не ваш? А чей же? – спросил полковник Гущин.
– Они вам скажут – Адам сын Евы. Но такого ведь просто быть не может, не библейский казус. – Странная женщина взмахнула рукой. – Может, я и сама когда-то так считала прежде, насчет кровных уз… Пока глаза мои не открылись. Он не мой сын. Я не знаю, кто он. Кто скрывается в его обличье.
– Как понять, кто скрывается? – полковник Гущин озадачивался ситуацией все больше.
– Он чуть не убил меня еще при родах. Но тогда я ничего не поняла, дура наивная, молодая. Он и потом меня едва не убил… Но в молодости я отказывалась верить фактам – я же нормальный взрослый человек, я не пациентка дурдома, я столько работала, добивалась успехов… А сейчас мои глаза открылись. Он не мой сын. Он хочет со мной покончить. С отчимом он уже… почти… наверное…
– Если не ваш сын, так кто же тогда пятнадцатилетний Адам Зайцев или Лунев? У него отчима фамилия или ваша?
Ева не мигая смотрела на полковника Гущина, медленно перевела взгляд на Клавдия, затем на молчавшего Макара.
– Фамилии не важны, имена тоже. Не верьте ни одному его слову – он отец лжи. И не верьте нашим в доме, они не понимают. Считают меня свихнувшейся идиоткой. К психиатру все посылают, только я не пойду к психиатру. Тот, кто выдает себя за моего якобы сына, – не сын мне. Личина такая у него, маска. Он глаза так всем отводит – мужу моему, сводному брату, нашей прислуге и всем другим… И матери моей покойной, и всем в гимназии прежней… В здешней школе они, наверное, чего-то испугались, почуяли… отдали его нам на домашнее обучение. И еще… самое главное… Только дайте обещание, что вы защитите меня, вы, полиция! Защитите меня от него! Ведь он уже пытался меня убить.
– Вы, пожалуйста, успокойтесь, – полковник Гущин постарался говорить мягко. – Расскажите, что случилось с вами и Адамом?
– Нет, сейчас не расскажу. Рано пока. Вы мне тоже не поверите. Я по глазам вашим вижу. – Ева оглядывала их с горестной настороженностью. – И вы меня уже безумной сочли. Шизофреничкой. Вы со стороны сначала сами некие факты узнайте.
– Какие именно факты? – спросил полковник Гущин, доставая из кармана служебную визитку и протягивая Еве.
– Здесь ведь пропадали, погибали дети? – спросила Ева.
Полковник Гущин отдал ей визитку.
– Я слышала ваш разговор с Васей – у вас в доме на озере тоже малыши. Глаз с них не спускайте. А отродью… не верьте. Ни единому его слову.
– Не верить Адаму, вашему сыну? – спросил Макар.
– Он не мой сын! – истерически злобно заорала Ева прямо ему в лицо. – Ты дурак набитый! Чайльд Гарольд долбаный, из Англии вернувшийся в родные пенаты! Мало тебе, что отца твоего отравили, что всем здесь в Бронницах прекрасно известно! Слушай, что я тебе говорю! Иначе и детей лишишься. И вы слушайте, полиция… – Она выдала чудовищное матерное ругательство, оскорбляя полицию. – Проверяйте то, что уже случилось. А когда ум ваш созреет, прояснится, мы снова поговорим.
– Успокойтесь, не волнуйтесь так. – Полковник Гущин не знал, как ее урезонить, он явно склонялся к мысли, что перед ними психически больная. – Я дал вам все свои контакты – хоть ночью, хоть днем мне звоните. Лично приеду. Не дам вас никому в обиду. Всегда мы вас защитим, ничего не бойтесь. Ни о чем не тревожьтесь.
– Прямо сражаете, гнобите меня своей добротой. – Ева опустила глаза. Визитку она держала в руке. – Ну и … с вами!
Оскорбив их матерно на прощание, она шагнула к опушке и… словно растворилась в ночной тьме леса.
– Больная баба, – констатировал Клавдий Мамонтов в машине. – Муж умирает от рака, она в стрессе, крыша поехала. Все признаки острого психоза налицо – за собой не следит, сквернословит, не может удержать себя.
– Она Макара назвала Чайльд Гарольдом. – Полковник Гущин о чем-то снова думал. – Хорошо образованна. И парень… ее отпрыск… он тоже не по летам взрослый и начитанный.
– Я прослежу, чтобы соседи полоумные не то чтобы в гости, а на пушечный выстрел к твоему дому не подходили. К детям, – пообещал Клавдий Макару – тот тоже о чем-то думал.
– Ты сначала ответь мне на один вопрос. – Полковник Гущин смотрел с заднего сиденья в зеркало на Клавдия. – Здесь, в Бронницах, пропадали дети?
– Нет, что вы, Федор Матвеевич, мы на озере месяц живем – ничего не слышно в округе. А прошлым летом вы сами здесь сколько гостили. Не было ничего, – взволнованно ответил за друга Макар. – И раньше тоже ничего такого. При отце.
– Клавдий, что молчишь? – спросил полковник Гущин.
– В начале апреля, – коротко ответил Клавдий Мамонтов. – Ты, братан, с семьей сюда еще не переехал. Я всю ту неделю работал в Балашихе, где вооруженные задержания шли по ворам в законе, меня на подмогу отправили. Вернулся, когда здесь, в Бронницах, уже все закончилось – поиски. Подробностей я не знаю. Известно мне лишь, что ребенок пропал и его скоро нашли. Мертвым. И сочли все несчастным случаем.
– Завтра в УВД поднимем материалы из архива, – решил Гущин. – Надо понять, что произошло.