В уголовном правотворчестве состав преступления выступает объектом конструирования, т. е. одним из «продуктов» этого правотворчества, процесс изготовления которого весьма непрост. По этому поводу Ю. И. Ляпунов отмечал следующее: «Несомненно, наиболее важная и значимая функция состава преступления – его формирование законодательной властью в результате сложного познавательного, прогностического и оценочного процесса, который в итоге (через прохождение конституционно определенных обязательных процедур) создает Особенную часть УК РФ. Конструирование соответствующего состава преступления – основа и одновременно один из показателей профессионального уровня парламента страны»[17].
Правотворчество является предпосылкой правового регулирования. Традиционно правовое регулирование рассматривают как систему, включающую четыре базовых звена: правовые нормы, правоотношения, акты реализации права (обязательные элементы) и индивидуальные предписания применения права (факультативный элемент)[18]. Правотворчество направлено на создание первого из данных звеньев – правовых норм. Формой выражения правовых норм являются нормативные акты. Поэтому правотворчество принято определять как процесс познания и оценки правовых потребностей общества и государства, формирования и принятия нормативных актов уполномоченными субъектами в рамках соответствующих процедур[19]. Результатом правотворчества может быть как создание новых правовых предписаний, так и отмена или изменение существующих[20].
Деятельность по выработке нормативных актов также весьма многогранна и сложна. С содержательной точки зрения она предполагает познание и оценку социальной действительности на предмет ее правового регулирования, выработку существа правового решения, его проработку и воплощение в правовой норме. С формальной точки зрения эта деятельность определенным образом организована, проходит ряд обязательных процедур (например, создание закона включает стадии законодательной инициативы, обсуждения проекта нормативного акта, его принятия и опубликования[21]).
В сфере уголовного права задачей правотворчества является создание уголовно-правовых норм и иных – нестандартных – нормативно-правовых предписаний[22]. Большая часть уголовно-правовых предписаний посвящена преступлениям и наказаниям за их совершение. Поэтому основной задачей законодателя является признание преступными деяний, опасных для личности, общества или государства, и установление наказаний и иных мер уголовно-правового характера за совершение этих деяний (ч. 2 ст. 2 УК РФ). В доктрине уголовного права процессы признания деяний преступными и определения их наказуемости получили, соответственно, название криминализации и пенализации. Противоположные процессы именуются декриминализацией и депенализацией. Следовательно, с содержательной точки зрения важнейшими направлениями уголовного правотворчества являются именно процессы криминализации (декриминализации) и пенализации (депенализации).
Отсюда для формирования наглядного представления об уголовном правотворчестве целесообразно рассмотреть одно из важнейших его проявлений – криминализацию. В 1982 г. вышел в свет коллективный фундаментальный труд, посвященный криминализации и декриминализации[23]. «Криминализация, – писал В. Н. Кудрявцев на страницах данной работы, – общее понятие, охватывающее как процесс, так и результат признания определенных видов деяний преступными и уголовно наказуемыми»[24]. А. И. Коробеев определяет криминализацию как «процесс выявления общественно опасных форм индивидуального поведения, признания допустимости, возможности и целесообразности уголовно-правовой борьбы с ними и фиксации их в законе в качестве преступных и уголовно наказуемых»[25].
Большинство исследователей криминализации сходятся во мнении о том, что узловым вопросом данной темы являются основания криминализации или, как их еще называют, основания уголовно-правового запрета. Г. А. Злобин определял основания криминализации как «действительные предпосылки, социальные причины возникновения или изменения уголовно-правовой нормы» и относил к ним, среди прочего, неблагоприятную динамику определенного вида общественно опасных деяний, возникновение или существенное развитие новой группы общественных отношений, происходящее на базе экономического или технического прогресса, обнаружение вредных последствий хозяйственной или иной деятельности людей, существенное и внезапное изменение социальной, экономической или политической обстановки в результате войны, стихийного бедствия, неурожая и других событий, необходимость выполнения обязательств по международным соглашениям[26].
А. И. Коробеев все факторы, служащие основаниями установления уголовно-правового запрета, в зависимости от их содержания сводит в три относительно самостоятельные группы: юридико-криминологические, социально-экономические и социально-психологические. Юридико-криминологическую группу образуют, по его мнению, следующие основания: 1) степень общественной опасности деяний; 2) относительная распространенность деяний и их типичность; 3) динамика деяний с учетом причин и условий, их порождающих; 4) возможность воздействия на эти деяния уголовно-правовыми средствами при отсутствии возможности успешной борьбы менее репрессивными средствами; 5) возможности системы уголовной юстиции. К социально-экономическим основаниям он относит: 1) причиняемый деяниями материальный и моральный ущерб; 2) отсутствие возможных побочных последствий уголовно-правового запрета; 3) наличие материальных ресурсов для реализации уголовно-правового запрета. Наконец, социально-психологическими основаниями являются: 1) определенный уровень общественного правосознания и психологии; 2) исторические традиции[27].
По мнению названного ученого, анализом и оценкой оснований криминализации завершаются те стадии процесса криминализации, на которых решается главный, центральный вопрос – о допустимости, возможности и целесообразности установления уголовно-правового запрета. На следующем этапе – стадии формулирования уголовно-правовой нормы – возникает необходимость учета еще целого ряда факторов, которые он именует критериями криминализации. Под этими критериями им понимаются обстоятельства, характеризующие объективные и субъективные свойства криминализируемых деяний и подлежащие учету в процессе законотворческой деятельности с целью создания оптимальных моделей уголовно-правовых норм. Они относятся к деянию, последствиям, ситуации, субъекту преступления, субъективной стороне, потерпевшему[28].
Несколько иначе трактует процесс криминализации Н. А. Лопашенко. Она доказывает, что существует только одно основание криминализации – общественно опасное поведение, требующее уголовно-правового запрета.
Основными причинами криминализации, по ее мнению, являются: 1) возникновение новых, не существовавших ранее видов общественно опасной деятельности людей (что обусловило появление в УК РФ 1996 г. составов лжепредпринимательства, легализации денежных средств или иного имущества, приобретенных преступным путем, неправомерных действий при банкротстве, компьютерных преступлений и т. д.); 2) неблагоприятная динамика отдельных видов человеческого поведения, ранее регламентированных в административном законодательстве (в связи с этим в УК РФ 1996 г. включены, например, новые составы экологических преступлений, в частности, порча земли); 3) научно-технический прогресс, развивающий потенциально опасные для человека сферы науки и техники (это послужило причиной выделения в УК 1996 г. целой главы о транспортных преступлениях); 4) необходимость усиления охраны конституционных прав и свобод личности (из-за этого появились многие запреты гл. 19 УК РФ); 5) ошибки в проведенной ранее декриминализации преступного деяния.
К принципам криминализации Н. А. Лопашенко причисляет принципы достаточной общественной опасности криминализируемых деяний, их относительной распространенности, возможности позитивного воздействия уголовно-правовой нормы на общественно опасное поведение, преобладания позитивных последствий криминализации, неизбыточности уголовно-правового запрета, своевременности криминализации[29].
Г. А. Злобин под принципами криминализации понимал «научно обоснованные и сознательно применяемые общие правила и критерии оценки допустимости и целесообразности уголовно-правовой новеллы, устанавливающей или изменяющей ответственность за конкретный вид деяний», «систему правил и критериев установления уголовной ответственности»[30]. Он выделял две основные группы принципов криминализации – социальные и социально-психологические принципы (общественная опасность, относительная распространенность деяний, соразмерность положительных и отрицательных последствий криминализации, уголовно-политическая адекватность криминализации) и системно-правовые принципы (общеправовые принципы конституционной адекватности, системно-правовой непротиворечивости, международно-правовой необходимости и допустимости, процессуальной осуществимости преследования; уголовно-правовые принципы беспробельности закона и неизбыточности запрета, определенности и единства терминологии, полноты состава, соразмерности санкции и экономии репрессии)[31].
Г. А. Злобин подчеркивал, что «лишь то деяние может быть правомерно криминализировано, общественная опасность которого достаточно (с точки зрения уголовного права) высока»[32]. Он считал это положение исходным принципом, отправной точкой при криминализации, «главным условием криминализации», что, кстати, роднит его позицию с подходом Н. А. Лопашенко, которая, как уже отмечалось, считает общественно опасное поведение единственным основанием криминализации.
А. Д. Антонов в развитие существующих позиций предложил принципы криминализации классифицировать на выражающие объективную необходимость и политическую целесообразность установления уголовной ответственности (данным принципам корреспондируют, по его мнению, основания криминализации) и определяемые требованием внутренней логической непротиворечивости норм права (системно-правовые принципы). Первые (и корреспондирующие им основания соответственно) он разделил на юридико-криминологические, социально-экономические и социально-психологические. Вторые же подразделены им на общеправовые системные принципы криминализации, связанные с требованием непротиворечивости системы норм уголовного и других отраслей права, и уголовно-правовые, определяемые внутренними закономерностями системы действующего уголовного законодательства[33].
Анализ приведенных точек зрения показывает, что учение о криминализации объединяет самые различные подходы. И если само понятие криминализации в общем и целом не вызывает принципиальных споров, то составляющие криминализации (их наименование и круг) – предмет оживленной дискуссии в науке. Однако, оставляя в стороне разницу в терминологии, нетрудно видеть, что все исследователи теории криминализации единодушно указывают на множественность факторов, учитываемых при создании состава преступления. То есть при установлении уголовно-правового запрета принимаются во внимание самые разнообразные факторы (правотворческие факторы). Деятельность по оценке этих факторов и составляет содержательную сторону уголовного правотворчества.
Отметим также, что перечень правотворческих факторов не исчерпывается приведенными выше. Например, Ю. А. Тихомиров не без оснований пишет о субъективном факторе в правотворчестве: «Это – деятельность всех субъектов законодательной инициативы, мнение граждан и их «правовые ожидания», лоббизм, действия политических партий, фракций, участие консультантов, экспертов и т. д…»[34]. Достаточно вспомнить ситуацию, сложившуюся в сфере борьбы с незаконным игорным бизнесом. До определенного момента незаконная организация азартных игр оценивалась по ст. 171 УК как деятельность, осуществляемая без лицензии или разрешения. Однако в рамках либерализации уголовного законодательства в экономической сфере в апреле 2010 г. из ст. 171 УК «под шумок» было исключено указание на осуществление деятельности без специального разрешения. В итоге в период с апреля 2010 г. по июль 2011 г. (до введения в УК РФ ст. 1712) незаконные организация и проведение азартных игр были декриминализированы и фактически на год нелегальный игорный бизнес выпал из сферы уголовно-правового реагирования. О целенаправленном создании данного уголовно-правового пробела говорили со знанием дела лица, близкие к парламентским кругам. Закономерно, что после этого были прекращены многочисленные уголовные дела, возбужденные до 2010 г. в отношении организаторов нелегальных игорных заведений. И все это произошло в самый «разгар» расследования уголовного дела, вызвавшего значительный общественный резонанс (называемого «игорным делом»), в отношении Н., который в 2008–2010 гг. в 15 городах Подмосковья при поддержке сотрудников прокуратуры организовал сеть подпольных казино, ежегодный доход от деятельности которых превышал 700 млн руб., обвинение которому и было предъявлено по ч. 2 ст. 171 УК[35].
И еще одно наблюдение 30-летней давности, но уж очень характерное для современного правотворчества: «…Как показывает предшествующая история развития уголовного права, создание законодательной новеллы далеко не всегда основывается на адекватном и глубоком осознании общественной необходимости. Нередко вывод о целесообразности изменить уголовный закон основывается на восприятии и оценке отдельных событий, носящих случайный характер. Получившие широкую огласку и возбудившие общественное негодование факты единичных преступных или аморальных деяний иногда приводят к интенсивному воздействию граждан на законодателя, выражающемуся в потоке требований изменить или усилить за соответствующие действия уголовное наказание»[36]. В итоге появляется норма, отражающая не столько объективную общественную необходимость, сколько предрассудки, состоящие в переоценке социально-регулятивных возможностей уголовной репрессии (в этой связи достаточно вспомнить хотя бы «антипедофильский» пакет поправок 2012 г. в ст. 131–135 УК РФ).
Вернемся, однако, от сущего к должному. Обращает на себя внимание неоднопорядковость правотворческих факторов. Одни из них определяют формирование законодательной воли (сущность правового решения), т. е. выступают основными побудительными причинами отнесения деяния к кругу преступных (например, трансформация политического курса, изменение экономических условий в стране, научно-технический прогресс). При этом сущность проектируемого решения проверяется путем оценки ряда важнейших криминологических показателей: социальной вредоносности деяния, его относительной распространенности и типичности, а также динамики деяния с учетом причин и условий, его порождающих. Учет этих криминологических данных подкрепляет и корректирует законодательную волю.
В дальнейшем на первый план в правотворческом процессе выходят иные факторы. Например, упомянутые Г. А. Злобиным принципы системно-правовой непротиворечивости запрета, беспробельности закона и неизбыточности запрета, определенности и единства терминологии, полноты состава. То есть после принятия решения по существу – об установлении уголовно-правового запрета – начинается стадия технической проработки содержания данного запрета (обеспечивается полнота состава и т. д.) и вырабатывается оптимальная его форма (для чего, например, используется соответствующая терминология). Если вернуться к позиции А. И. Коробеева, то процесс технической проработки содержания и формы уголовно-правового запрета он именует «стадией формулирования уголовно-правовой нормы»[37]. Вместе с тем, и при формулировании нормы продолжают учитываться (хотя и в меньшей степени) ключевые правотворческие факторы (криминологические показатели и т. д.), поскольку их игнорирование способно привести к искажению законодательной воли.
А. Д. Антонов отмечает, что после установления оснований криминализации в процессе осуществления последней принимаются во внимание «системные принципы криминализации, которые задаются действующей системой права и обеспечивают включение в уголовный закон или исключение из него нормы с тем, чтобы не нарушались логическая стройность и системное соответствие норм законодательства. В связи с этим для выявления системно-правовых принципов криминализации диссертант рассматривает требования законодательной техники, главным из которых является требование внутренней согласованности. Одним из проявлений несогласованного характера норм является пробельность в регулировании. Из этого следует один из важнейших уголовно-правовых системных принципов криминализации: принцип беспробельности закона и неизбыточности запрета, ставящий вопрос о влиянии того или иного состава на полноту уголовного закона: не создает ли в нем новелла пробела или избыточности… Конструирование оптимальной нормы предполагает выполнение правил законодательной техники, а именно: стройность уголовно-правовой нормы, единообразие использования технических приемов ее построения, выдержанность атрибутики, максимальная компактность изложения, строгость стиля, ясность языка»[38].
Изложенное показывает, что всевозможные обстоятельства, учитываемые при криминализации (да и в целом в правотворческом процессе), касаются различных пластов правообразования. Одни затрагивают его глубинный уровень (сущностный, т. е. процесс формирования законодательной воли), другие имеют выход на содержание права, третьи же влияют на его оформление. Здесь же упомянем особо, что форма права делится на внутреннюю (структуру права) и внешнюю (язык, строение нормативного акта и т. д.). Зачастую, правда, сущность проектируемого решения и содержание права смешивают. Так, нередко, когда речь заходит о языке закона (основном компоненте внешнего оформления права), подчеркивается, что он должен адекватно передать содержание правовых норм или, что как будто одно и то же, адекватно отразить волю законодателя.
Зададимся, однако, вопросом, тождественны ли понятия воли законодателя и правового содержания? В ответе на него и содержится, как нам кажется, ключ к познанию механизма правотворчества и уголовного в том числе. Нам представляется, что воля законодателя (как еще иногда пишут, «воля нормоустановителя»[39]) и содержание права – разные явления. Законодательная воля определяет существо правового решения, представляет собой замысел творца права, который он хочет воплотить в содержании права (например, идея введения уголовно-правового запрета). И воплощение этого замысла в содержании также может быть мысленно обособлено, как и процесс внешнего оформления права, осуществляемого, прежде всего, посредством языка. Законодательная воля должна быть непротиворечиво выражена не только в форме права, но и в его содержании (так, в УК должны быть внутренне согласованы признаки основного и квалифицированного составов). Социальная (в том числе, криминологическая) обоснованность установления уголовно-правового запрета – вопрос в первую очередь существа дела, а вот системное построение состава и согласование его признаков между собой – это хотя и содержательный процесс, но уже не касающийся сущности.
Иными словами, при более внимательном рассмотрении механизма правотворчества в нем просматриваются операции по формированию законодательной воли, операции по переводу ее в содержание и структуру права и деятельность по внешнему оформлению содержания. Подчеркнем, что все эти операции выделяются искусственно (путем анализа), в действительности они тесно переплетены, а формирование содержания и внешней формы уголовного права и вовсе происходит одномоментно.
В итоге правовое содержание выступает формой законодательной воли, а последняя соответственно – содержанием правового содержания. Мысль о том, что одно и то же явление способно выступать одновременно и содержанием, и формой по отношению к другим явлениям, не нова и составляет общее место философского знания[40]. Получается следующая логическая цепочка: сначала происходит выработка решения по существу (формируется законодательная воля); затем это решение воплощается в праве. Так как право имеет содержание и форму[41], то данное решение выражается не только в его форме (внутренней и внешней), но и в содержании. Сформировав свою волю, законодатель пытается адекватно отразить ее в содержании права. В итоге воля трансформируется в ядро правового содержания, становится его сущностью. Д. А. Керимов, как представляется, прав в том, что «содержанием законодательных актов выступает не просто государственная воля, а государственная воля, опосредованная в соответствующих, вполне определенных, конкретных правовых нормах»[42]. В более ранней своей работе он писал, что государственная воля получает строгую и четкую определенность в конкретных правилах поведения[43]. Эту же мысль находим и у другого видного теоретика права Т. Н. Радько: «Сущностью права является выраженная в нем государственная воля»[44]. Упомянутое Д. А. Керимовым опосредование, т. е. трансформация воли в содержание права и состоит, как представляется, в «переводе» мысли законодателя в юридические формулы: ее последовательном воплощении в правилах поведения, согласовании между собой взаимосвязанных правовых норм и т. д.
Выше отмечалось, что криминализация является, безусловно, основным видом правотворческих работ в уголовно-правовой сфере, но отнюдь не единственным. Уже упоминались декриминализация, пенализация, депенализация, особо следует отметить и такой вид правотворческих работ, как дифференциация ответственности (сначала межотраслевая, а затем в рамках самого уголовного права – отраслевая). Однако и это не все виды уголовного правотворчества. Уголовное право – конечный продукт анализируемого процесса – нормами о преступлениях и наказаниях не исчерпывается. Правотворец создает также нормы об обстоятельствах, исключающих преступность деяния (о необходимой обороне, задержании преступника и т. д.), освобождении от ответственности и наказания, об иных мерах уголовно-правового характера и другие. И в основе создания каждого вида норм лежат свои правотворческие факторы (политические, криминологические, социальные, экономические, исторические и т. д.). Одни из них принимаются во внимание при выработке законодательной воли, другие – при ее преобразовании в содержание и текст закона.
Заголовок настоящего параграфа не случайно назван «Механизм уголовного правотворчества». Слово «механизм» в одном из своих значений – это совокупность состояний и процессов, из которых складывается какое-либо явление[45]. Уголовное правотворчество с содержательной стороны как раз и представляет собой, по нашему мнению, совокупность трех процессов: 1) формирование законодательной воли; 2) перевод законодательной воли в содержание и структуру уголовного права; 3) перевод законодательной воли во внешнюю форму уголовного права. Таким образом, на наш взгляд, данные компоненты и образуют механизм уголовного правотворчества.
Этот вывод крайне важен для вычленения в многогранном и сложном понятии правотворчества компонента, являющего предметом настоящего исследования – конструирования состава преступления и более широкой категории – понятия законодательной техники. Иной подход, когда исследователи не используют прием анализа (мысленного расчленения целого – правотворчества – на части), объективно не позволяет обособить законодательную технику в общей теории правотворчества и, по сути дела, сводит эту технику ко всему правотворчеству, а конструирование состава преступления при таком подходе уравнивается с его созданием, т. е. в целом с установлением уголовно-правового запрета.
Необходимо заметить, что в зависимости от целей и задач исследования и соответствующего им угла зрения на проблему возможны и иные подходы к механизму правотворчества, и в частности уголовного. Например, с процедурной точки зрения уголовное правотворчество «осуществляется на определенной организационно-ресурсной основе, в правовых формах»[46], в связи с чем можно выделить стадии создания нормативных актов, содержащих уголовно-правовые предписания (законодательная инициатива, обсуждение проекта нормативного акта и т. д.). Эти стадии в своем неразрывном единстве также могут быть представлены как механизм.
Действительно, деятельность по созданию любых нормативных актов характеризуется определенной цикличностью (стадийностью) и включает определенные процедуры. Так, Ю. А. Тихомиров выделяет следующие стадии правотворческого процесса: «а) изучение, анализ общественных явлений и процессов, установление потребности правовой регламентации; б) определение вида органов, субъектов, правомочных принять правовые решения, и вида правового акта; в) принятие решения о подготовке правового акта; г) разработка концепции, идеи будущего акта; д) подготовка проекта правового акта разработчиком, рабочей группой, органом; е) предварительное рассмотрение проекта акта; ж) общественное обсуждение проекта; з) официальное рассмотрение проекта акта соответствующим органом с соблюдением необходимых процедур; и) принятие правового акта, его оформление, подписание, опубликование, вступление в законную силу»[47]. Процедура создания закона именуется нередко законодательным процессом (представляется, правда, более точно называть ее законотворческим процессом).
Как отмечает И. Н. Сенякин, «законодательный процесс выступает составной частью правотворческого процесса и включает в себя четыре основные стадии: 1) законодательную инициативу; 2) обсуждение законопроекта; 3) принятие закона; 4) обнародование закона»[48]. Думается, что и в таком, процедурном, ключе возможно рассмотрение механизма уголовного правотворчества.
Д. А. Ковачев – автор специального исследования о механизме правотворчества – пошел и вовсе по иному пути. Он рассмотрел деятельность по созданию правовых предписаний через призму субъектов, ею занимающихся. Соответственно, по его мнению, «механизм правотворчества – это система субъектов, осуществляющих правотворческую деятельность»[49].
Специфику же избранного нами подхода предопределила цель настоящего исследования. Для вычленения процесса конструирования состава преступления представляется важным проанализировать именно содержательную сторону уголовного правотворчества. Поэтому мы сначала определили основные его компоненты, а затем синтезировали их в понятие механизма.
Подведем итог. Уголовное правотворчество представляет собой деятельность по созданию, изменению и отмене нормативных актов, содержащих уголовно-правовые предписания, которая имеет строго регламентированную процедуру и основана на познании и учете целой группы факторов (криминологических, политических, экономических, исторических и т. д.). В содержательном аспекте уголовное правотворчество состоит из трех условно выделяемых компонентов, образующих его механизм: 1) формирование законодательной воли; 2) перевод законодательной воли в содержание и структуру (внутреннюю форму) уголовного права; 3) перевод законодательной воли во внешнюю форму уголовного права.
Для решения поставленных задач необходимо исследовать еще одно важное понятие, а именно законодательную технику, которая, на наш взгляд, охватывает понятие конструирования[50] состава преступления. Сразу же оговоримся, что «охват» подразумевается в динамическом аспекте (в статике они не сопоставимы, ибо техника – система технических компонентов, а процесс конструирования – деятельность по их применению). Полагаем, что установление механизма уголовного правотворчества и определение сущности законодательной техники позволит, во-первых, установить место в указанном механизме конструирования состава преступления, во-вторых, определить понятие этого процесса, а, в-третьих, соотнести данное понятие с родственными категориями (криминализацией и др.).
Пионером в области теории законодательной техники, первым, кто осуществил ее разработку в целом, а не отдельных аспектов, по праву считается Иеремия Бентам. В период с 1811 по 1831 гг. им был написан труд под названием «Номография», опубликованный уже после смерти ученого в 1843 г. В этом сочинении Бентам рассмотрел преимущественно вопросы, касающиеся внешнего оформления нормативных актов (их структуры, языка и т. д.), а также классифицировал «формальные» недостатки законодательства (двусмысленность, громоздкость, беспорядочность и др.)[51]. Продолжили дело Бентама в России М. А. Унковский, П. И. Люблинский, М. М. Гродзинский; в Германии – Иеринг, Вах; в Великобритании – Ильберт; в Швейцарии – Штосс; во Франции – Жени. В результате усилий данных и многих других исследователей учение о законодательной технике окончательно оформилось в самостоятельную отрасль знаний.
История свидетельствует, что интерес науки к вопросам законодательной техники пробуждается в период масштабного обновления законодательства, однако достигает своего пика, как ни странно, в первое время после завершения правотворческих работ. Как верно заметил по этому поводу М. М. Гродзинский, в период кипучей работы по созданию нового права все внимание сосредоточивается на его сущности, в связи с чем требования законодательной техники отходят на второй план[52]. И лишь позднее ученые начинают надлежащим образом заниматься этими вопросами. Не стали исключением в этом плане и законодательно-технические аспекты современного отечественного законодательства. По окончании основного этапа кодификационных работ, когда стали выявляться дефекты «второго плана», российская наука внесла проблемы законодательной техники в «повестку дня». Итогом явилось опубликование крупных трудов (в том числе коллективных) по рассматриваемой теме[53].
Вместе с тем, анализ данных работ показывает, что до сих пор отсутствует единство во взглядах на законодательную технику. В первую очередь обращает на себя внимание сложившееся в науке понимание законодательной техники в узком и широком смысле (так называемый дуализм в ее трактовке). Сторонники широкого подхода пытаются объять понятием анализируемой техники, наряду с техническими операциями по созданию нормативных предписаний, иные правотворческие компоненты, чаще всего – организационно-процедурные правила законоподготовительной деятельности. Так, Д. А. Керимов, Л. С. Явич и их соавторы отмечают, что правила законодательной техники регулируют, среди прочего, «вопросы организации законоподготовительной деятельности: составление и редактирование законопроектов, согласование их с заинтересованными ведомствами, получение необходимых виз и заключений, предварительное обсуждение проектов, в том числе и всенародный референдум»[54]. В содержание законодательной техники включают в этом случае также нормы, закрепляющие основную правотворческую процедуру (законодательную инициативу, порядок внесения и рассмотрения проектов и др.)[55], правила и приемы опубликования законов[56], организационно-методические правила перевода актов с одного языка на другой[57]. Рамки законодательной техники расширяют также путем отнесения к ее содержанию требований того, чтобы нормативные акты содержали указание на дату и место их принятия, а также подпись должностного лица[58].
Показательна позиция одного из самых известных сторонников широкого подхода в теории права Ю. А. Тихомирова: «Элементом законодательной техники является соблюдение процедурных правил подготовки законопроекта. Кратко отметим в данной связи основные моменты и последовательность соблюдения подготовительных процедур: а) подготовка первоначального текста; б) обсуждение и согласование текста; в) получение заключений; г) подготовка требуемых документов – пояснительной записки, финансово – экономического обоснования, заключения Правительства РФ (ч. 3 ст. 104 Конституции РФ), перечня изменяемых и отменяемых актов федерального законодательства и др. (ст. 105 Регламента Государственной Думы); д) внесение законопроекта в установленном порядке; е) учет иных требований регламентов»[59].
Широкий подход имеет сторонников и среди «отраслевиков». Так, А. И. Ситникова понимает под законодательной техникой «организационно-процедурные правила и операции технического порядка по структурированию, внешнему оформлению законопроекта, проведению экспертизы, обсуждению, опубликованию и вступлению в силу законов»[60] (курсив наш – А.И.). Надлежащая организация работы по подготовке проектов нормативных актов, процедура их принятия и подписания играют, безусловно, важную роль в правотворчестве, но непосредственного отношения к выработке нормативных предписаний не имеют. Процедурно-организационные правила лишь регулируют специфические социальные связи, которые возникают при решении собственно технических вопросов – определении стиля, языка, логики и структуры нормативных актов[61]. Л. Л. Кругликов верно подметил, что при столь широкой трактовке законодательная техника «смыкается с понятием правотворчества, нормообразования, с технологией подготовки, обсуждения, принятия и опубликования правовых актов…»[62]. Его мнение разделяет и Ю. В. Грачева[63], а Е. В. Ильюк полагает даже, что законодательная техника, рассматриваемая в широком смысле слова, тождественна теории правотворчества[64]. Вряд ли можно вести речь о тождестве (поскольку теория правотворчества не исчерпывается процедурными и техническими вопросами), но тенденция включения в содержание данной техники практически всех правотворческих компонентов, свойственная широкому подходу, обозначена верно.
Уязвимость такого воззрения на законодательную технику осознают и его приверженцы. Например, Ю. А. Тихомиров признает, что он и другие сторонники широкого понимания техники «сближают ее с элементами законодательного процесса»[65]. Упомянутое «сближение», заметим, выразилось в том, что коллективный труд о законодательной технике, редактором которого является Ю. А. Тихомиров, ровным счетом ничего не оставил на долю теории законотворчества (в этой работе проанализированы не только организационно-процедурные вопросы, но и сущностные аспекты правотворчества – познание объективных закономерностей и т. п. вопросы). Однако, поясняет далее ученый, «авторы считают такое «расширенное наполнение» оправданным, поскольку оно способствует более строгой связи содержательных и формально-юридических средств подготовки законов»[66].
Однако вряд ли сегодня найдутся ученые, которые попытаются оспорить строгую связь познавательных, содержательных, формальных и организационно-процедурных элементов правотворчества. Более того, эти процессы в своем единстве образуют настоящий «сплав». В то же время тесная взаимосвязь указанных компонентов отнюдь не приводит к утрате ими относительной автономности. И задача правовой науки как раз и видится в том, чтобы, изучая правовое явление в комплексе (в данном случае правотворчество), вычленить его составляющие и подвергнуть их отдельному анализу (думается, что именно такой подход создает благоприятные условия для приумножения научного знания). Отсюда следует признать несостоятельной широкую трактовку законодательной техники, по сути дела «растворяющую» ее в понятии правотворчества.
При узком подходе под законодательной техникой подразумевают совокупность средств, приемов, методов, операций и т. п. компонентов, задействуемых в процессе выработки нормативных актов с целью обеспечения их совершенства. Техника связывается здесь со стадией «собственно технического построения норм с присущими ей техническими средствами и приемами…»[67]. Предвестником этого подхода явилось учение Иеремии Бентама, который, как уже упоминалось, исследовал проблемы внешнего оформления права. У Бентама нашлись многочисленные последователи, отождествившие законодательную технику с его «номографией», т. е. с вопросами языкового оформления правовых норм и структуризацией нормативных актов[68]. Исключительно к форме права «привязал» законодательную технику и современный ее исследователь Я. И. Семенов: «Законодательная техника – это система исторически сложившихся, основанных на достижениях теории права и проверенных практикой нормотворчества правил, приемов и средств, применяемых государственными органами в процессе построения кодексов, отдельных законов, статей и их элементов, в целях дальнейшего совершенствования их формы»[69].
Вместе с тем, некоторые ученые решили не ограничивать законодательную технику рамками внешнего оформления права и добавили к названным также вопросы выработки структуры права (например, А. А. Ушаков[70], Д. А. Ковачев[71], С. С. Алексеев[72]). Эта позиция представляется правильной, но и она, на наш взгляд, нуждается в развитии и дополнении. Сторонники узкого понимания законодательной техники отмечают, что она не относится к содержанию права. Еще Р. Иеринг подчеркивал, что вопрос о материальной пригодности права не принадлежит к технике права[73]. А. В. Наумов полагает даже, что исключение содержательно-правового аспекта вообще является главным в подходе к определению законодательной техники[74].
Нам эти высказывания представляются верными в том смысле, что законодательная техника не участвует в выработке существа правовой нормы, т. е. в формировании законодательной воли. А что касается содержания права, то к нему упомянутая техника, как представляется, имеет самое прямое отношение. Как уже отмечалось, механизм правотворчества включает, на наш взгляд, три базовых компонента: 1) формирование законодательной воли; 2) перевод законодательной воли в содержание и структуру уголовного права; 3) перевод законодательной воли во внешнюю форму уголовного права.
Законодательная воля определяет существо правового решения, представляет собой замысел творца права, который он хочет воплотить в содержании права. И воплощение этого замысла так же не лишено технического субстрата, как и процесс внешнего оформления права. Так, при формировании идеи запретить под страхом наказания какое-либо деяние учитывается множество факторов, в том числе идеологические, политические, экономические, социальные, исторические. Запрещаемое уголовным законом деяние должно быть общественно опасным, достаточно типичным, не слишком распространенным (но и не единичным), и т. д.
В дальнейшем проект уголовно-правового запрета следует четко проработать с позиции содержания и формы. Вот эта проработка, стадия технического воплощения воли законодателя в праве, и относится к «компетенции» законодательной техники. На этом этапе создаваемый запрет обретает форму состава преступления, законодатель использует определенный вид его конструкции, типизирует его признаки, согласует их между собой, логически корректно определяет границы основного и квалифицированного состава и т. д. Эти технические приемы значительно корректируют содержание уголовно-правового запрета, но его сущность они не видоизменяют. Однако данные технические операции по переводу законодательной воли в правовое содержание традиционно упускаются из виду сторонниками узкого подхода к законодательной технике[75].
Сущностные же аспекты правотворчества, к которым законодательная техника, действительно, не имеет никакого отношения, присущи процессу формирования законодательной воли. В связи с этим мы полностью солидарны с Ф. Жени, который противопоставил законодательную технику «основным, субстанциальным элементам юриспруденции – элементам моральной и социологической природы»[76]. К сущностным аспектам правотворчества относятся, к примеру, решения о необходимости криминализации и декриминализации деяний, пенализации и депенализации. Решения на этой стадии носят абстрактный характер – это еще неоформленные идеи.
Эффективность применения правовой нормы, конечно же, зависит от законодательной техники, от того, насколько искусно отработаны содержание и форма данной нормы. Однако крайне принципиальное значение имеет, как представляется, и правильное определение сущности правовой нормы, достижение соответствия законодательной воли объективным реалиям. Уголовно-правовые предписания, не обусловленные социально, являются «мертворожденными» (видимо, прав был Герберт Спенсер, рекомендуя законодателю «прежде чем вмешиваться в социальные процессы, тщательно их изучить»[77]). Следовательно, вполне мыслимо создание совершенного с точки зрения законодательной техники права, но не работающего на практике. Так, многие предписания УК РФ (например, в сфере экономической деятельности) можно до бесконечности «шлифовать», повышая уровень технического совершенства их содержания и формы, однако от этого эффективно работать они не начнут. В этом плане убедительны слова А. Э. Жалинского: «Формулировка уголовной противоправности – дело преимущественно законодательной техники. Сложнее ответить на вопросы: почему, какие деяния, для чего их нужно запретить, что, какие социальные блага нужно охранять? Если на эти вопросы получены правильные ответы, уголовный закон соответствует общему благу, если – нет, он вреден, и очень сильно»[78].
Поэтому, представляется, что мыслимо создание технически совершенного законодательства, но не соответствующего идеальным понятиям о добре и справедливости, например, дозволяющего убийства и грабежи, работорговлю. К этим – сущностным – аспектам законодательная техника безразлична. С позиции законодательной техники важно, чтобы содержание даже такого «аморального» законодательства было, среди прочего, логичным, системным, внутренне непротиворечивым, а также характеризовалось оптимальными дефинициями, классификациями, законодательными конструкциями и т. д.
Исходя из изложенного, мы считаем необоснованным включение в законодательную технику сущностных аспектов уголовного правотворчества. Например, М. И. Ковалев к законодательно-техническим компонентам причислял принцип экономии репрессии, а также принципы стабильности и динамичности уголовного законодательства[79]. Д. А. Керимов также пишет, что «стабильность закона – одно из важных требований законодательной техники»[80]. По нашему мнению, указанные компоненты выходят за рамки законодательной техники. Они определяют существо уголовно-правовых предписаний и задействуются на стадии формирования законодательной воли. Правотворец объявляет преступлениями только те деяния, с которыми иными правовыми (неуголовными) средствами бороться невозможно. При установлении уголовно-правового запрета он рассчитывает, что запрещаемые им деяния длительный период времени будут представлять общественную опасность. Однако собственно к объективизации воли правотворца в уголовно-правовых предписаниях названные соображения отношения не имеют. Мыслимо создание совершенного с точки зрения законодательной техники права, но излишне репрессивного и нестабильного. Поэтому более правильную, как представляется, позицию занимает Н. А. Лопашенко, рассматривающая стабильность кодифицированного акта в качестве принципа кодификации – одной из форм правотворчества[81].
Итак, существо законодательного решения формируется без помощи законодательной техники, потому что делает это законодатель, опираясь на политические, социологические и другие правотворческие факторы, а не на технические средства и приемы. Техника подключается тогда, когда законодатель в принципе собрался с мыслями, решил, что он хочет «сотворить», и только затем взялся выразить свою волю в праве. Например, решил запретить разбои. В жизни эти деяния в завершенном виде предполагают не только нападение, но изъятие и последующее обращение имущества в пользу виновного. Однако технически законодатель предпочел перенести момент окончания разбоя на более раннюю стадию, т. е. сконструировал состав разбоя по типу усеченного. Здесь хорошо видно, что в процессе конструирования не происходит выбор запрещаемого деяния – это сущностный процесс. В процессе конструирования состава преступления задействуется законодательно-технический инструментарий, т. е. арсенал средств и приемов для оптимальной выработки содержания правового решения. Верно ли решение о запрете данной формы поведения – вопрос существа дела и не затрагивает законодательную технику.
Но содержание лишь мысленно можно отделить от формы. В реальности они не существуют друг без друга. «Форма содержательна, содержание оформлено», – гласит известный философский постулат. В конкретных предметах, конкретизирует его Ж. Т. Туленов, содержание и форма существуют в непрерывном единстве[82]. Это в полной мере относится и к праву. «Создание права, – правильно писал А. А. Ушаков, – происходит одновременно, в единстве содержания и формы»[83]. Форма имеет большое значение (как сказали бы философы, она активна). Вообще, для любого творца, по справедливому замечанию Гегеля, «служит плохим оправданием, если говорят, что по своему содержанию его произведения хороши (или даже превосходны), но им недостает надлежащей формы»[84].
Форма права подразделяется на внутреннюю и внешнюю. При создании внутренней формы выделяются отрасли, подотрасли, институты и, наконец, «кирпичики» – нормы и нестандартные нормативно-правовые предписания. Таким образом, создается скелет права, его структура. Внешняя форма права, прежде всего, представлена в его языковой оболочке и структуре нормативного акта (если право выражено в такого рода источнике). Отсюда в правообразовании явно просматривается процесс внешнего оформления права, в ходе которого также используются специфические средства и приемы (термины, примечания, перечневый и ссылочный приемы и т. д.).
Изложенное выше приводит к выводу о том, что понятие законодательной техники имеет отношение лишь к двум компонентам уголовного правотворчества и объемлет выработку как внешней формы, так структуры и содержания права, за исключением его сущности. В дальнейшем мы не будем оговаривать, что сущность права определяется законодательной волей (политикой, экономикой, национальными и географическими особенностями страны и другими правотворческими факторами), а потому, хотя и входит в содержание права, к законодательной технике отношения не имеет. Для обозначения процесса внешнего оформления права считаем целесообразным оперировать термином «внешняя законодательная техника»[85]. Механизм же образования содержания и структуры права обозначим термином «внутренняя законодательная техника».
С указанных позиций небесспорно определение законодательной техники, предложенное Н. Ф. Кузнецовой. По ее мнению, указанная техника в уголовном праве означает «систему инкорпорации, кодификации и конструирования уголовно-правовых институтов и норм, обеспечивающую эффективность УК»[86]. Эта дефиниция представляется слишком широкой, поскольку, например, кодифицированное уголовное правотворчество состоит в выработке и сущности, и содержания, и формы уголовного права. Законодательная же техника охватывает, как уже отмечалось, не все эти процессы. Кроме того, приведенная дефиниция представляется нелогичной, поскольку понятие конструирования институтов и норм логически пересекается с понятием кодификации. Наконец, эффективность уголовного закона зависит не только от законодательной техники, но и от сущности уголовного права (определяемой криминологическими, политическими и массой иных факторов). Указанной технике отводится, так сказать, служебная (хотя и значимая) роль – оптимальное выражение воли правотворца в уголовном законе.
Трудно согласиться и с подходом К. К. Панько. По его мнению, «законодательная техника – это обусловленная закономерностями развития правовой системы совокупность определенных средств, приемов, правил, используемых в законотворческой деятельности с целью обеспечения высокого качества ее результатов»[87]. На наш взгляд, и в данном определении дается крайне широкая трактовка искомому понятию, поскольку на качество результатов законотворчества оказывает влияние не только законодательная техника, но и сущность правового решения.
Настоящий калейдоскоп мнений наблюдается в науке по вопросу о компонентах законодательной техники. В своих определениях последней И. Л. Брауде, Д. А. Ковачев говорят о правилах[88]; И. К. Ильин, Н. В. Миронов – о приемах и методах[89]; А. С. Пиголкин – о правилах и приемах[90]; Б. А. Миренский – о правилах, средствах, приемах и методах[91]; С. С. Алексеев, В. М. Галкин – о средствах и приемах[92] и т. д. Некоторые ученые, по всей видимости, не считают данный вопрос принципиальным. В частности, Д. А. Керимов в одной работе определяет законодательную технику как совокупность правил[93], в другой – как систему требований, оперируя, кроме того, понятиями технических средств и приемов[94]. Не решает, как представляется, рассматриваемой проблемы и Ю. А. Тихомиров, именующий любую составляющую законодательной техники термином «элемент»[95].
В то же время выяснение статуса составляющих законодательной техники немаловажно. Во-первых, пока это не сделано, понятие исследуемой техники и, как следствие, понятие конструирования состава преступления, будет иметь неопределенное содержание. Во-вторых, разные компоненты законодательной техники имеют различную природу, подчиняются самостоятельным законам. В частности, из-за того, что одни ученые рассматривают юридическую конструкцию как технический прием, а другие – как техническое средство, в теории наблюдаются существенные противоречия в вопросах о ее понятии и механизме работы.
Проанализировав все многообразие проявлений интересующей нас техники, мы пришли к выводу, что ее первичными компонентами являются средства, приемы и правила. Средство в узком смысле трактуется как «орудие (предмет, совокупность приспособлений) для осуществления какой-либо деятельности»[96]. Поэтому под средствами законодательной техники должны пониматься не явления или методы (способы), а sui generis нематериальные инструменты законодателя, например юридические конструкции (конструкции преступления, освобождения от уголовной ответственности и др.), термины (отнесение к указанным средствам материальных предметов – текстов законов, журналов, компьютеров и т. д.[97] труднообъяснимо). В отличие от средств приемы – это способы в осуществлении чего-нибудь[98]. Следовательно, приемы исследуемой техники суть способы построения нормативных предписаний и нормативных актов в целом, в том числе соединенные с использованием определенного средства. В качестве их примера можно назвать приемы построения формальных, материальных и формально-материальных составов преступлений, примечания, дефиниции и т. д.
Подчеркнем, что приемом является и использование технического средства[99]. Так, в настоящее время детально исследовано использование языковых средств в праве – законодательный стиль. Говорится о монологическом и т. п. приемах. С. С. Алексеев систему таких приемов именовал законодательной стилистикой[100]. В данном случае языковые единицы (к примеру, термины и обычные слова) – это средства, а их употребление – прием законодательной техники. Однако не все приемы сводятся к использованию технических средств. Таковы, например, ссылочный и перечневый приемы.
Правила законодательной техники регулируют применение ее средств и приемов. Скажем, обширный их блок посвящен использованию языковых средств. Имеются в виду правила о ясности и точности языка, недопущении экспрессивности, языковой стандартизированности, композиционности, унифицированности стиля и др. Немало правил регламентирует использование такого технического приема, как дефиниция. Суть этого приема состоит в определении какого-либо понятия, встречающегося в нормативном акте. Правила требуют при этом фиксировать в определении существенные, имеющие правовое значение признаки, избегать «порочного круга» в дефиниции и т. д.
Нетрудно видеть, что правила носят зависимый от средств и приемов характер, они как бы привязаны к ним, поэтому вряд ли правильно ставить данные компоненты в один ряд. Думаем в связи с этим, что технические средства и приемы следует считать основными первичными компонентами в содержании законодательной техники, а правила – производными. Средства, приемы и правила мы не случайно называем первичными компонентами техники. Отдельные из них, будучи связанными между собой, могут образовывать, на наш взгляд, и более крупные единицы в содержании законодательной техники. В данном смысле можно говорить, например, о методиках построения санкции и языкового оформления нормативных предписаний. Здесь возможна аналогия с содержанием права, элементарными единицами, «кирпичиками» («клетками») которого являются нормативные предписания – стандартные (правовые нормы) и нестандартные (например, правовые предписания о принципах и целях). Однако в содержании права можно вычленить и более весомые компоненты – «нормативно-правовые общности» (правовые институты, субинституты и другие блоки однородных предписаний). Роль клеточек в содержании законодательной техники как раз и играют ее средства, приемы и правила, а роль «общностей» – методики.
Указанные компоненты законодательной техники тесно взаимодействуют, образуя единый механизм оформления воли правотворца. При этом их совокупность обладает, по нашему мнению, всеми признаками системного образования. Данная система включает две подсистемы – внутреннюю и внешнюю законодательную технику. Названные подсистемы в свою очередь состоят из элементарных единиц (средств, приемов и правил) и их блоков (методик).
Но какова задача законодательной техники в уголовном правотворчестве? Указанная техника решает, на наш взгляд, задачи разного уровня. Настолько разного, насколько неоднородны компоненты самой техники. Например, язык права призван максимально точно и ясно передать содержание уголовного права, логические приемы и правила – обеспечить последовательность и внутреннюю непротиворечивость выражения воли законодателя, прием обобщения – компактно разместить уголовно-правовые предписания. И так далее. Думается, что для обозначения этих и всех иных задач, стоящих перед законодательной техникой, вполне пригоден термин «оптимум» (лат. оptimum – наилучшее). «Оптимально» означает «наилучший вариант решения какой-либо задачи или достижения какой-либо цели»[101]. Отсюда задачей искомой техники выступает оптимальное выражение воли правотворца в уголовном законодательстве.
Итак, законодательная техника в уголовном правотворчестве представляет собой систему средств, приемов и правил, используемых для оптимального выражения воли правотворца в уголовном законодательстве. Данная система включает две подсистемы – внутреннюю и внешнюю законодательную технику. Названные подсистемы в свою очередь состоят из элементарных единиц (средств, приемов и правил) и их блоков (методик). Законодательная техника объемлет выработку как внешней формы, так структуры и содержания права, за исключением его сущности. Сущность же уголовного права определяется законодательной волей, формируемой на основе познания и учета целой группы факторов (политических, экономических, криминологических, исторических и т. д.).
После изложенного становится понятной наша позиция по вопросу о сущности конструирования состава преступления. Рассматривая построение состава как один из видов законодательно-технической работы, мы оставляем за рамками данного процесса формирование законодательной воли, т. е. идеи установления уголовно-правового запрета. Предвидим, что у ряда исследователей, вопреки нашей позиции, появится соблазн широко истолковать данное понятие, отождествив его с понятием создания состава преступления. Вместе с тем, нельзя не видеть, что процесс образования состава, равно как и правотворчество в целом, многогранен и охватывает различные по содержанию операции. И среди этих операций можно обособить и условно выделить ряд содержательных компонентов, что и было показано в первом параграфе. При этом наличие различных «пластов» в правотворчестве признает большинство специалистов в теории права и «отраслевиков». Так, уже упоминалось, что при описании процесса криминализации нередко указывается на его стадийность: сначала имеет место этап анализа и оценки оснований криминализации, на котором решается главный, центральный вопрос – о допустимости, возможности и целесообразности установления уголовно-правового запрета, а на следующем этапе осуществляется формулирование уголовно-правовой нормы[102]. Это самое формулирование применительно к составу и выражается в его конструировании, которое с научной точки зрения нуждается в изолированном рассмотрении от глубинных процессов криминализации.
Заметим также, что понятие конструирования состава охватывается более общим понятием законодательной техники. Сегодня большинство научных школ страны рассматривает процесс юридического конструирования в качестве составляющей законодательной техники. Из этого традиционно исходит и ярославская научная школа, возглавляемая Л. Л. Кругликовым, представителем которой является автор этих строк. Таким образом, мы солидарны с позицией о том, что «проблема конструирования составов преступлений упирается в более общую проблематику, связанную с законодательной техникой»[103]. А последняя, как уже отмечалось, не имеет отношения к формированию законодательной воли. После принятия решения о необходимости криминализации (в широком смысле) начинается этап собственно конструирования состава преступления с присущими этому процессу особыми средствами и приемами, применение которых подчиняется определенным правилам. Разумеется, в реальной действительности формирование идеи введения уголовно-правового запрета зачастую происходит одновременно с разработкой самой нормативной конструкции состава и содержания его признаков, но путем анализа как логического приема «стадия конструирования» вполне может быть обособлена и подвергнута автономному научному исследованию.
Развиваемый взгляд на процесс конструирования состава преступления, как представляется, согласуется и со здравым смыслом. Например, решение человека построить дом принимается с учетом целой группы важных факторов (наличие потребности в жилище или в улучшении жилищных условий, обладание необходимыми денежными средствами, согласие родных и близких, наличие земельного участка или возможность его приобретения, и пр., и пр.). Когда же идея «дома» вызреет и человек примет окончательное решение, тогда начинается процесс построения дома, включая разработку его проекта, использование разнообразных архитектурных решений и т. д. Сходные процессы, как мы могли убедиться, наблюдаются и при установлении уголовно-правового запрета, когда после возникновения идеи его введения собственно и начинается конструирование состава преступления.
Думается, поэтому, что вполне закономерным результатом являются результаты проведенного нами анкетирования ученых. На вопрос «Правильно ли рассматривать конструирование состава преступления в рамках учения о законодательной технике?» 84 % респондентов ответили утвердительно[104].
Выше отмечалось, что понятие законодательной техники охватывает процесс конструирования состава преступления в динамическом аспекте, ибо в статике они не сопоставимы (техника – система технических компонентов, а процесс конструирования – деятельность по их применению). В связи с этим отметим, что в содержании законодательной техники конструирование состава преступления образует, на наш взгляд, самостоятельную методику как систему средств, приемов и правил конструирования искомого состава. Дело в том, что совокупность технических компонентов, задействуемых законодателем в процессе образования состава преступления, не является разрозненной и отвечает всем признакам системы.
Отсюда, методика конструирования состава преступления есть составная часть законодательной техники в уголовном правотворчестве. При этом данная методика является комплексной и вбирает в себя компоненты как внутренней, так и внешней техники, ибо конструирование состава выражается не только в определении комбинации его признаков и их содержания, но и языковом оформлении данного содержания. Посредством языка состав преступления обретает завершенный вид. Разумеется, не все компоненты внутренней и внешней техники участвуют в конструировании состава, ибо объектом законодательной техники является все уголовное право, а объектом построения состава – лишь последний. Поэтому, например, технические средства построения структуры права как компоненты внутренней техники (построение по типу правовой нормы, разработка институтов уголовного права и т. д.) не входят в методику конструирования состава преступления. В последнюю включаются также не все элементы внешней техники. Так, правовой язык используется в конструировании состава, ибо лексические единицы в обрисовке состава сродни кирпичам, используемым в строительстве здания. Однако, например, вопросы структурирования нормативного акта и размещения нормативного материала (а это компетенция внешней техники) находятся за рамками конструирования состава, ибо они вторичны по отношению к этому процессу. Признаки состава можно дислоцировать в различных местах нормативного акта (Общей и Особенной частях; статьях, примечаниях и т. д.), однако эти вопросы прямого отношения к конструированию состава не имеют.
Базовым средством внутренней техники, входящим в методику конструирования состава, является юридическая конструкция преступления. К инструментам внешней техники, участвующим в образовании составов преступлений, относятся, прежде всего, языковые средства (терминология, грамматические обороты и т. д.). Приемы конструирования состава носят разнообразный характер. Во-первых, это различные способы применения конструкции преступления как базового средства, например, приемы построения формальных, материальных и формально-материальных составов; приемы образования простых и сложных составов. Во-вторых, это приемы, не связанные с определением комбинации признаков состава, а решающие содержательные вопросы, например, о моменте окончания преступления или о дифференциации ответственности. Соответственно, можно выделить такие, в частности, приемы, как построение: усеченных составов и составов создания опасности и др.; основных, квалифицированных и привилегированных составов. В-третьих, в процессе построения составов преступлений задействуются и общие приемы законодательной техники (например, фикции и презумпции). В-четвертых, целый блок приемов построения составов связан с использованием языковых средств.
После изложенного представляется возможным сформулировать определение как самого процесса конструирования состава преступления, так и методики, обсуживающей этот процесс.
Конструирование состава преступления – это процесс реализации идеи запрета общественно опасного поведения, формируемой на основе правотворческих факторов (криминологических, политических, экономических, исторических и др.), путем разработки и закрепления в уголовном законодательстве определенной комбинации признаков данного поведения и определения их содержания[105].
Соответственно, методика конструирования состава преступления – это составная часть законодательной техники, охватывающая систему средств, приемов и правил, призванных оптимизировать процесс разработки и закрепления в уголовном законодательстве определенной комбинации признаков общественно опасного поведения и определения их содержания.
Обратим внимание, что последняя дефиниция основывается на определении законодательной техники в уголовном правотворчестве, поскольку методика конструирования состава преступления является ее составной частью. Поэтому в дефиниции в качестве составляющих методики названы средства, приемы и правила, в качестве цели – оптимизация процесса конструирования состава преступления. Действительно, названная методика имеет своей целью, как и в целом законодательная техника, отыскание наилучшего (оптимального) варианта построения состава преступления в уголовном законодательстве.
Необходимо отметить, что в науке уголовного права предложена иная трактовка понятия конструирования состава преступления. Так, по мнению Д. В. Решетниковой, «под конструированием составов преступлений понимается особая юридическая деятельность, в результате которой на базе научно обоснованных правил определяются и разрабатываются внешние формы и структура внутренне логичного, функционально оправданного и встроенного в систему действующего уголовного законодательства «corpus delicti», включая взаимное расположение его составных частей и внутреннее строение каждого компонента»[106].
Отдавая должное данной дефиниции, следует указать и на спорные ее положения. Во-первых, как это ни печально, результат конструирования составов преступлений в настоящее время нередко далек от «внутренне логичного, функционально оправданного и встроенного в систему действующего уголовного законодательства». Возможно, это цель конструирования, но в таком случае в искомом определении данный результат и следовало указывать в качестве цели. Во-вторых, и это самое главное, данная дефиниция неоправданно сужает определяемый предмет, поскольку конструирование состава сводится к разработке «внешней формы и структуры состава, включая взаимное расположение его составных частей и внутреннее строение каждого компонента». Если внешняя форма – это языковая оболочка состава, а структура – строение состава, включая строение каждого из элементов, то «за бортом» конструирования оказывается техническая проработка содержания признаков состава. В частности, определение законодателем момента окончания определенного преступления относится к содержанию признаков состава, хотя, вне сомнения, этот принципиальный вопрос находится в сфере конструирования того или иного состава. Справедливости ради заметим, что, несмотря на неполную (по нашему мнению) дефиницию, ее автор в своей работе понятием конструирования охватил как определение момента окончания преступления, так и многие иные «содержательные» вопросы образования составов.
До сих пор мы сознательно не касались этимологии слова «конструировать», поскольку такой подход в юриспруденции не всегда приводит к «установлению истины по делу». В данном случае с филологической точки зрения допустима как узкая трактовка термина «конструирование», развиваемая нами, так и широкое его понимание. Конструировать – значит, «создавать конструкцию чего-нибудь, строить» либо «вообще создавать что-нибудь»[107] (курсив наш. – А.И.). Таким образом, в узком смысле слова построение, конструирование состава – это понятие более узкое, нежели понятие его создания. Так же, как создание права (правотворчество), более широкое понятие в сравнении с законодательной техникой, не затрагивающей существо законодательного решения.
Теперь соотнесем понятие конструирования состава преступления с понятиями криминализации и дифференциации уголовной ответственности. Криминализация и дифференциация ответственности посредством создания составов преступлений – это правоворческие процессы, т. е. охватывающие как сущность законодательного решения, так и воплощение последнего в уголовном законодательстве. Криминализация, рассматриваемая в широком смысле, как процесс формирования идеи уголовно-правового запрета и ее реализации в уголовном законодательстве, поглощает и дифференциацию уголовной ответственности. В узком же смысле криминализация – это создание нового основного или автономного состава преступления (за исключением специального), начиная с этапа формирования идеи его введения и заканчивая ее оформлением в уголовном законе. Дифференциация уголовной ответственности – это градация ответственности за преступление посредством образования квалифицированных или привилегированных, а также специальных составов. В процессе дифференциации также можно условно выделить как стадию формирования законодательной воли, так и стадию ее воплощения в уголовном законе. Конструирование же состава преступления – это процесс технической проработки воли законодателя при формулировании уголовно-правового запрета. Построение состава преступления начинается после принятия решения о необходимости криминализации какого-либо деяния и состоит в технической проработке содержания его признаков (обеспечении полноты и непротиворечивости состава, выработке оптимальной законодательной конструкции, внешнем его оформлении).
Таким образом, понятие конструирования состава охватывается понятиями криминализации и дифференциации, взятыми в единстве, поскольку они затрагивают как сущностную, так и техническую сторону уголовного правотворчества. Для существа дела не столь важно, как именно мы запретим, например, убийство сотрудника правоохранительного органа: путем создания формального (по иной классификации – усеченного) состава или же материального. Важно, что это общественно опасное поведение будет запрещено. Для конструирования же состава – это вопрос принципиальный.
Рассматривая указанные понятия, следует обратить внимание на один немаловажный факт. Если конструирование состава оформляет идею запрета того или иного поведения, то основание криминализации или основание дифференциации уголовной ответственности в будущем найдет свое отражение в признаках состава преступления. Ввиду этого требуется рассмотреть вопрос об основании криминализации и основании дифференциации уголовной ответственности.
Г. А. Злобин отмечал, что «лишь то деяние может быть правомерно криминализировано, общественная опасность которого достаточно (с точки зрения уголовного права) высока», и указывал, что это исходный принцип, отправная точка при криминализации, «главное условие криминализации»[108]. Как уже отмечалось, это дало веский повод ряду ученых признать общественную опасность акта человеческого поведения единственным основанием криминализации[109]. В свою очередь, в гармонии с этой позицией находится, на наш взгляд, и господствующее мнение об основании дифференциации уголовной ответственности как резком перепаде в характере и типовой степени общественной опасности поведения[110]. Отсюда понятно, что при формировании идеи уголовно-правового запрета и последующем воплощении данной идеи в законе посредством конструирования состава преступления многое зависит от понимания общественной опасности. И речь здесь не о старом споре, только ли преступления характеризуются искомой опасностью[111], а о том, какие признаки человеческого поведения обусловливают данную опасность.
По нашему мнению, общественная опасность, служащая основанием криминализации и перепад которой выступает основанием дифференциации ответственности, слагается из общественной опасности деяния и общественной опасности личности его субъекта. Уголовная политика нашего государства в разные исторические периоды впадала в крайности в этом вопросе, преувеличивая то опасность деяния, то опасность личности (в последнем случае доходя даже до внедрения реакционной теории опасного состояния личности как самодостаточного основания криминализации)[112]. Думается, что в вопросах криминализации (равно как и дифференциации ответственности, и во многих иных) истина находится посредине (est in media verum). Здесь «золотая середина» видится в том, чтобы криминализация и дифференциация (а за ними и конструирование состава) опирались на учет как объективных свойств общественной опасности человеческого поведения, так и опасности личности преступника. Если в основание уголовной ответственности всегда без исключения закладывать только деяние, то это приведет к «уравниловке», а если только личность, то неизбежен произвол[113]. Прав, как представляется
В. Н. Кудрявцев, писавший, что в криминализации каждая крайняя позиция чревата определенными опасностями[114].
С указанным мнением согласны не все. Так, в 2012 г. увидел свет проект Концепции уголовно-правовой политики РФ, разработанный по инициативе Общественной палаты РФ (авторы – М. М. Бабаев, Ю. Е. Пудовочкин и др.)[115]. Принятие этого документа, по задумке его разработчиков, призвано в значительной степени остановить тот хаос, который царит сегодня в сфере российского уголовного правотворчества. Согласно же п. 10 проекта, одним из безусловных приоритетов нормотворческой деятельности должен выступать следующий императив: «Равенство граждан перед законом не исключает возможности и целесообразности дифференциации уголовной ответственности с учетом данных о личности виновного, при этом признаки, характеризующие личность виновного, не могут входить в систему признаков, определяющих основание уголовной ответственности». То есть признаки личности преступника не могут включаться в основной состав преступления (служить средством криминализации), но могут и должны дифференцировать ответственность, т. е. выступать квалифицирующими признаками.
Оставляя в стороне вопрос о крайне широкой формулировке приведенного положения проекта (его редакция означает невозможность учета в основных составах преступлений признаков, характеризующих служебное положение лица, его социальный статус и т. д., что противоречит теории и сложившейся практике криминализации), обратимся к сути проблемы. В п. 10 проекта имеются ввиду признаки субъекта преступления, прямо не связанные с самим преступлением, в частности, признак административной преюдиции.
В этой связи вспоминается выступление в качестве эксперта Десятой (Юбилейной) сессии Саратовской летней школы уголовного права (Саратов, 2012 г.) А. И. Долговой, которая перед слушателями Школы высказала мысль о том, что российский уголовный закон сегодня «обезличен». Солидаризируясь с этим тезисом, добавим, что сохранение в итоговом варианте Концепции и последующая реализация указанного выше императива продолжат курс на окончательное «обезличивание УК РФ». Полагаем, что противники учета свойств личности в процессе конструирования основных составов преступлений исходят из узкой трактовки общественной опасности как существенной вредоносности деяния или опасности причинения им существенного вреда[116]. Очевидно, что именно такое – узкое – понимание общественной опасности послужило причиной изложения одним из судей Конституционного Суда РФ особого мнения по резонансному делу. «Единственным мерилом преступлений служит вред, причиняемый ими обществу», – писал он[117].
Однако такая трактовка общественной опасности представляется, как минимум, небесспорной. Согласимся, что вредоносность не зависит от свойств субъекта преступления (в том числе, предшествующего привлечения его к юридической ответственности). Но полагаем, что общественная опасность поведения субъекта определяется не только лишь реальным или потенциальным вредом, а набором всех присущих этому поведению признаков, включая и характер самого действия (бездействия), и вред, и форму вины, и мотив или цель, и признаки субъекта, и т. д.
Здравый смысл и анализ уголовного закона, по нашему мнению, подтверждают правильность именно такого подхода. Так, при прочих равных условиях и совпадающую вредоносность умышленное причинение смерти (убийство) наказывается по УК строже, нежели причинение смерти по неосторожности. Поэтому общепризнано, что общественная опасность убийства выше, нежели опасность неосторожного причинения смерти. В равной мере ни у кого из специалистов не вызывает сомнений тот факт, что при прочих равных условиях уровень общественной опасности убийства, совершенного преступной группой (п. «ж» ч. 2 ст. 105 УК), выше, нежели уровень опасности убийства, совершенного одним субъектом (ч. 1 ст. 105 УК). Отсюда и ощутимая разница в грозящих наказаниях по ч. 1 и ч. 2 ст. 105 УК. Однако вредоносность этих двух видов убийства (простого и квалифицированного) идентична, поскольку выражается в смерти человека. Значит, общественная опасность не сводима к вреду или угрозе его наступления, она определяется более широким спектром признаков, в приведенных примерах – формой вины или групповым способом совершения преступления. И в ряде случаев она напрямую зависит от опасности субъекта преступления. Поэтому нам импонирует мнение о том, что «необходимая широта криминализации может быть правильно определена лишь с учетом всех признаков состава преступления: объекта, субъекта, объективной и субъективной сторон»[118] и о том, что «недопустимо выводить из факторов, образующих общественную опасность, личность виновного»[119].
В случае, например, с административной преюдицией, конечно же, вредоносность второго или третьего нарушения не повышается, но опасность личности субъекта возрастает, а, следовательно, в целом возрастает общественная опасность такого поведения. Это и позволяет учитывать данный фактор при криминализации (а затем при построении основных или недифференцированных[120] составов преступлений). Подчеркнем, однако, что речь не идет о необходимости учета опасных свойств личности преступника в каждом случае. Понятно, например, что опасность убийства достаточна для криминализации с «запасом» и без учета прошлого убийцы. Более того, по общему правилу, опасные свойства личности должны использоваться, на наш взгляд, не как инструмент криминализации, а как средство дифференциации уголовной ответственности или индивидуализации наказания (в рамках характеристики личности виновного). Однако если опасность субъекта применительно к отдельному виду преступления свидетельствует о целесообразности ее отражения в основном составе на правах обязательного или альтернативного условия привлечения к уголовной ответственности (что подтверждается экспертными оценками, данными криминологии и правоприменительной практики), то есть все основания для этого. В частности, перспективным представляется обсуждение вопроса о более широком использовании признака административной преюдиции в составах ряда экономических, экологических и транспортных преступлений.
Если в процессе криминализации правомерен учет опасных свойств личности, поскольку они в ряде случаев влияют на типовую степень общественной опасности акта поведения, то логично этот учет производить и в сфере дифференциации уголовной ответственности. Основанием дифференциации, как уже отмечалось, выступает резкий перепад в характере и типовой степени общественной опасности, а потому при существенном увеличении опасности личности (например, в случае специального рецидива) применительно к отдельному виду преступления (с учетом данных криминологии и пр., и пр.) есть все основания конструировать квалифицированный состав преступления. Кстати, в исследованиях по вопросам дифференциации уголовной ответственности, как правило, прямо указывается на типовую общественную опасность личности виновного как основание дифференциации[121].
Не секрет, однако, что законодателя в этом вопросе «лихорадит»: после масштабного исключения из УК РФ в 2003 г. специального рецидива как квалифицирующего признака, в 2012 г. в рамках «антипедофильского» пакета поправок в ряде составов специальный рецидив был восстановлен (ч. 5 ст. 131, 132 и др.). По вышеизложенным причинам полагаем, что «реанимация» специального рецидива вполне оправдана и, более того, напрашивается системное насыщение уголовного закона соответствующими квалифицирующими признаками. Отказ законодателя от использования данного дифференцирующего средства в 2003 г., по нашему мнению, не был оправдан и с учетом современных криминологических реалий: доминирующей криминологической тенденцией в России признается рост рецидивной преступности[122]; из числа же лиц, совершивших преступления и выявленных, ранее совершали преступления 47,5 %[123]. Сказанное касается и множества преступлений, совершение которых нередко становится специализацией профессиональных преступников (особенно в сфере экономики).
Таким образом, криминализация и дифференциация ответственности, а вслед за ними и конструирование состава преступления, должны, на наш взгляд, опираться на учет опасных свойств как деяния, так и деятеля. Подчеркнем, однако, что отражение в УК опасных свойств личности, прямо не связанных с преступлением, как одного из условий криминализации должно быть скорее исключением из правила, целесообразность которого должна подтверждаться данными криминологии, правоприменительной практики, статистики и иными значимыми факторами.
Поскольку состав преступления конструируется не в реальной действительности, а в уголовном законодательстве, важно иметь ясное представление о последнем. Казалось бы, здесь нет проблем, поскольку, согласно ч. 1 ст. 1 УК РФ, уголовное законодательство РФ состоит из УК РФ; новые же законы, предусматривающие уголовную ответственность, подлежат включению в него. Таким образом, в указанной статье поставлен знак равенства между уголовным законодательством и УК РФ[124]. Непосредственно после принятия Кодекса и по сей день ряд специалистов отмечает бесспорность данного законоположения. Указывается, в частности: «Единственным нормативным актом, составляющим уголовное законодательство, является Уголовный кодекс»[125]; «уголовный кодекс представляет в целом уголовное законодательство РФ и содержит все действующие в стране уголовно-правовые нормы»[126].
Но все-таки сегодня в науке уголовного права преобладает критика ч. 1 ст. 1 УК с признанием множественности источников уголовного права[127]. Обратим особое внимание на то, что авторы указанной критики активно оперируют термином «источник уголовного права». Полагаем, однако, что в рассматриваемую полемику следует внести терминологическую ясность, разграничив понятия трех источников: уголовного права, уголовного законодательства и регулирования в уголовно-правовой сфере. Акты уголовного правотворчества – это его результаты, т. е. нормативные акты, содержащие уголовно-правовые предписания. Их еще именуют источниками уголовного права (в формальном смысле). Повторим, что вопрос об источниках уголовного права важен для целей настоящего исследования, поскольку процесс конструирования состава преступления как вид уголовного правотворчества находит свое объективированное выражение в соответствующих актах, в которых закрепляется данный состав или отдельные его признаки.
Исходя из специализации различных отраслей законодательства, источниками уголовного права должны выступать нормативные акты, образующие уголовное законодательство. Однако фактически источник уголовного права может как входить, так и не входить в уголовное законодательство. Дело в том, что право и законодательство соотносятся как содержание и форма. Известно, однако, что форма не всегда адекватна содержанию. Например, УИК РФ, образующий «ядро» уголовно-исполнительного законодательства, выступает источником уголовного права, поскольку содержит ряд уголовно-правовых предписаний (о сокращенных сроках отпуска для осужденных к исправительным работам; об основаниях замены принудительных работ новым наказанием; и т. д.). Это как раз пример несоответствия форме нормативного акта фрагментов его содержания, которые необходимо было – в силу отраслевой специализации – закрепить в УК. В силу же профиля различных отраслей законодательства, источниками уголовного права должны выступать акты уголовного законодательства. Соответственно источник уголовного законодательства – это нормативный акт, содержащий уголовно-правовые предписания и входящий именно в уголовное законодательство (т. е. по форме обозначенный как принадлежащий к сфере уголовно-правового регулирования).
Источник регулирования в уголовно-правовой сфере – это нормативный акт, регулирующий отношения, входящие в предмет уголовного права. Разумеется, любой источник уголовного права и уголовного законодательства одновременно является и источником регулирования в названной сфере. Но выделение понятия «источник регулирования» объективно необходимо. Например, в России есть нормативный акт, который не содержит уголовно-правовых предписаний, но отношения в уголовно-правовой сфере может регулировать – это, по нашему мнению, Конституция РФ. Кроме того, данные отношения могут регулироваться отмененным уголовным законодательством (в силу правил о действии УК РФ во времени сегодня фактически могут применяться более ста двадцати его редакций), международными и иными актами, перечень которых будет приведен далее и которые не являются, по нашему мнению, источниками российского уголовного права.
Теперь уточним рассматриваемые понятия. Во-первых, речь идет о так называемых формальных источниках права, т. е. формах внешнего выражения правовых норм и иных нормативных предписаний[128]. Во-вторых, определим пространственные параметры понятий «источник уголовного права» и «источник уголовного законодательства». Рассматриваемые понятия, если они употребляются в контексте анализа ч. 1 ст. 1 УК, должны обозначать не любой источник, а источник российского (национального) уголовного права (законодательства). Так, В. П. Коняхин не без оснований оперирует терминами «источник российского уголовного права» и «источник уголовного права» как синонимами[129]. Это и понятно, ведь названный ученый вопрос об источниках поднимает в связи с рассмотрением ч. 1 ст. 1 УК РФ, а в ней прямо говорится об уголовном законодательстве России. В-третьих, обозначим временные параметры источника уголовного права и законодательства. Под рассматриваемыми источниками должны пониматься лишь действующие акты. Например, Соборное уложение 1649 г. или Артикул Воинский Петра Первого – также источники отечественного уголовного права, но своего времени. Источниками регулирования, действительно, могут выступать и редакции УК РФ, утратившие силу, но их нельзя считать источниками уголовного права в смысле ч. 1 ст. 1 УК.
Итак, если обобщить суждения ученых, отстаивающих тезис о множественности источников уголовного права[130], то, помимо УК, к этим источникам предлагается относить следующие акты: а) Конституцию РФ; б) международные договоры РФ; в) УК РСФСР 1960 г. и устаревшие редакции УК 1996 г.; г) неотмененные нормативные акты СССР; д) нормативные акты РФ (в том числе кодексы криминального цикла); е) нормативные акты РФ, к которым отсылают бланкетные диспозиции УК; ж) законодательство военного времени; з) акты об амнистии; и) решения Конституционного Суда РФ; к) постановления Пленума Верховного Суда РФ; л) судебные прецеденты; м) решения Европейского Суда по правам человека; н) решения, принятые на референдуме. Разумеется, к источникам уголовного права причисляют только те акты из приведенного перечня, которые содержат уголовно-правовые предписания.
С учетом высказанных выше соображений (о разграничении понятий разных источников, их пространственных и временных границах) к числу источников российского уголовного законодательства сегодня, помимо УК РФ, следует, на наш взгляд, относить: 1) неотмененные нормативные акты СССР, содержащие уголовно-правовые предписания, 2) периодически принимаемые постановления об амнистии и 3) решения Конституционного Суда РФ уголовно-правового характера. Потенциально мыслимо появление уголовного законодательства военного времени (ч. 3 ст. 331 УК РФ), которое не принято и, будем надеяться, не увидит свет в будущем. И опять-таки гипотетически (и сугубо теоретически) не исключена возможность принятия уголовно-правового решения на референдуме.
Из реально же существующих и названных выше трех (кроме УК РФ) составляющих уголовного законодательства в сфере конструирования составов преступлений актуальным является лишь один – решения Конституционного Суда РФ уголовно-правового характера (ибо неотмененных актов СССР с признаками составов преступлений сегодня не существует, а постановления об амнистии, которые по ряду причин могут быть расценены в качестве нормативных актов, к указанной сфере отношения не имеют). В. П. Коняхин справедливо пишет о том, что решения Конституционного Суда РФ могут фактически отменять уголовно-правовые предписания, т. е. они являются формой негативного правотворчества[131], а О. Н. Бибик резонно подметил, что «Конституционный Суд РФ обладает и позитивными правотворческими полномочиями», поскольку «ни суды общей юрисдикции, разрешающие уголовные дела, ни органы, исполняющие наказание, реализуя свои полномочия, не вправе придавать соответствующему нормативному положению какое-либо иное значение, расходящееся с его конституционно-правовым смыслом, выявленным Конституционным Судом РФ»[132].
Один из ярких примеров вторжения Конституционного Суда РФ в сферу построения составов преступлений – постановление № 8-П 1 от 27 мая 2008 г., которым была признана не соответствующей Конституции РФ ч. 1 ст. 188 УК в ее взаимосвязи с примечанием к ст. 169 УК и соответствующим образом скорректированы границы ныне декриминализированной товарной контрабанды[133]. Особо отметим, что ч. 1 ст. 188 УК в указанной части, согласно решению Конституционного Суда РФ, утратила силу, а основанные на ее применении решения судов и иных органов были пересмотрены в соответствии с ч. 2 ст. 54 Конституции РФ. Таким образом, в данном случае имеет место прямое вмешательство в сферу уголовно-правового регулирования. При этом если сама Конституция РФ закрепляет правовые нормы общего характера (конституционные), то Конституционный Суд РФ в этом и иных своих решениях со ссылками на Основной закон творит предписания сугубо уголовно-правового характера.
Что же касается иных источников, выделяемых в литературе, то к составляющим уголовного законодательства РФ они отнесены быть не могут по тем или иным причинам. Обратим внимание, однако, на ряд принципиальных, по нашему мнению, моментов.
1. Конституция РФ не входит в число источников уголовного законодательства, ибо не содержит уголовно-правовых норм[134]. Правда, в ней есть ряд важных указаний универсального плана (например, о том, что смертная казнь устанавливается только за особо тяжкие преступления против жизни – в ч. 2 ст. 20). Однако, как правильно отмечал А. А. Мишин, «конституционное (государственное) право, будучи основной отраслью системы права, определяет основы других ее отраслей – административного, финансового, уголовного, гражданского и т. д…»[135]. Думается, что приведенное предписание регулирует вопрос именно конституционного, а не уголовно-правового уровня. В предмет конституционного права входит закрепление основных прав человека, что предполагает решение вопроса о возможности применения смертной казни (т. е. лишения человека права на жизнь). Именно поэтому «содержащаяся в Конституции РФ основа общеправового режима предопределяет содержание всего правового массива, действующего в Российском государстве»[136].
Естественно, Конституция РФ может быть непосредственно применена при разрешении уголовного дела, если ей противоречит УК (такие случаи известны практике применения УК РСФСР). Однако применяться она будет как источник конституционного, а не уголовного права. То есть как нормативный акт, обладающий большей юридической силой, нежели УК РФ, и имеющий прямое действие на всей территории страны. Иными словами, она не является источником уголовного права. Она – источник регулирования в уголовно-правовой сфере в силу положения, которое занимает в иерархии отечественной правовой системы. Соответственно и к уголовному законодательству РФ Конституция РФ никакого отношения не имеет, будучи частью конституционного законодательства. Поэтому прав, на наш взгляд, российский законодатель, указав, что УК РФ лишь основывается на Конституции РФ (ч. 2 ст. 1 Кодекса).
2. Международные договоры РФ – это источник не национального, а международного уголовного права. Из ч. 4 ст. 15 Конституции РФ, на которую обычно ссылаются, отнюдь не следует вывод, что национальные и международные акты смешаны. Напротив, они различаются, поэтому и установлен приоритет вторых над первыми. Отсюда, как обоснованно отмечает З. А. Незнамова, «даже ратифицированные Российской Федерацией международные договоры и конвенции, содержащие нормы уголовно-правового характера, не могут быть составной частью российского уголовного законодательства…»[137]. Прав, на наш взгляд, и Е. В. Благов, отмечающий, что данные международные акты могут стать уголовным законодательством РФ лишь посредством их включения в УК РФ[138]. Таким образом, международные договоры являются источниками международного уголовного права и законодательства. Корректировать российский УК РФ они могут, не теряя при этом своего международного статуса. Они также выступают источником регулирования в уголовно-правовой сфере, но не источником российского уголовного права и законодательства.
Вместе с тем, с учетом приоритета названных актов перед УК РФ при конструировании состава преступления законодатель обязан соотносить его признаки как с нормами Конституции РФ, так и с положениями международных договоров РФ.
Сказанное в полной мере касается и решений (прецедентов) Европейского суда по правам человека, которые в силу международных обязательств нашей страны должны соблюдаться Россией. Следовательно, эти решения – источник регулирования в уголовно-правовой сфере России. Но указанные решения не есть источник национального уголовного права и законодательства. Они – составляющая международного уголовного права, которое обладает приоритетом перед российским.
Впрочем, если отвлечься от статуса международных договоров, а обратиться к сути проблемы, то следует признать, что в части из них, ратифицированных РФ, закрепляется ряд составов преступлений. Другое дело, что в этих договорах отсутствуют соответствующие санкции, без чего применение таких составов невозможно. Таким образом, воплощение в жизнь подобных договоров должно происходить путем конструирования в УК РФ соответствующего состава преступления с установлением наказания за него.
3. Причисление к источникам уголовного права нормативных актов РФ, содержащих уголовно-правовые предписания, представляется обоснованным. Примерами таких актов являются УИК РФ, УПК[139] РФ, КоАП РФ. Уголовно-исполнительное право должно определять порядок исполнения наказаний, но не их содержание[140], хотя на деле ряд предписаний УИК касается именно содержания наказаний, т. е. образующих наказание правоограничений (например, о сокращенных сроках отпусков для осужденных к исправительным работам и лишению свободы). Значит, данные предписания – фрагмент уголовного права[141].
Источником уголовного права в сфере конструирования составов является, например, КоАП РФ, поскольку в нем формулируются разграничительные признаки некоторых административных правонарушений и преступлений. В частности, как верно отмечает Р. Д. Шарапов, «граница основания уголовной ответственности за хищение чужого имущества очерчивается при помощи административно-правовой нормы о мелком хищении»[142] (7.27 КоАП). Однако в данном случае законодатель в силу специализации отраслей права и законодательства обязан был разместить соответствующие предписания и в УК РФ. «В наше время, наверное, ни у кого не вызывает сомнения, что предмет регулирования каждого кодекса определяется по отраслевому признаку», – совершенно обоснованно замечает Р. Кабрияк[143]. Очевидно, что приведенные выше нормативные акты относятся не к уголовному законодательству, а к иным отраслям законодательства: уголовно-исполнительному, административному и т. д. Следовательно, эти акты не являются источниками уголовного законодательства, хотя несомненен их статус как источника уголовного права и регулирования в уголовно-правовой сфере.
Поэтому в ситуации, когда отдельные признаки состава закрепляются в иных нормативных актах, нежели УК РФ, имеет место правотворческая ошибка, подлежащая устранению. Так, в ст. 158–160 УК давно пора определить разграничительные признаки уголовно наказуемого и мелкого хищений.
4. Говоря о конструировании состава и актах, объективирующих результаты данного процесса, мы не можем обойти стороной вопрос о статусе нормативных актов РФ, к которым отсылают бланкетные диспозиции УК РФ. Если признать, что источником уголовно-правовой нормы выступают нормативные акты других отраслей права, как утверждает ряд ученых[144], то логически обоснованным будет и их причисление к источникам уголовного права в сфере конструирования составов. «…Источником бланкетной уголовно-правовой нормы кроме уголовного закона являются и нормативные акты других отраслей права», – пишет, в частности, Т. В. Кленова[145]. Н. И. Пикуров пришел к более общему выводу: «Уголовно-правовая норма представляет собой динамичную систему, включающую как собственные уголовно-правовые предписания, так и нормативные предписания иных отраслей права»[146].
Эта посылка приводит к выводу о том, что уголовно-правовые нормы не одинаковы в разных регионах и организациях, а это уже противоречит Конституции РФ. В результате подобных рассуждений, подкрепленных ссылками на ч. 2 ст. 1 и ст. 8 УК, утверждается даже, что «наличие бланкетных норм в УК РФ и их применение незаконно»[147].
Эти парадоксальные выводы и лежащая в их основе посылка нам представляются весьма спорными по следующим основаниям. Базовым критерием разграничения отраслей права служит предмет регулирования. Этот критерий обусловливает разделение труда между нормами различных отраслей права (специализацию отраслей). Поэтому открытость бланка как раз и означает, на наш взгляд, факт того, что уголовный законодатель не вмешивается в сферу неуголовно-правового регулирования. Так, ст. 143 УК отсылает к трудовому праву; ст. 169 УК – к гражданскому; ст. 198 и 199[148] УК – к налоговому и т. д. Иной подход ведет к разрушению системы права, смешивая различные его отрасли (при этом правовые нормы теряют свое «отраслевое лицо» или, пользуясь образным выражением С. С. Алексеева, свой «цвет»). Бланкетной, по нашему мнению, является именно уголовно-правовая норма, а статья уголовного закона лишь дублирует данный бланк, «послушно» оформляя содержание. Не случайно в определении Конституционного Суда РФ от 16 января 2001 г. говорится, в частности, что поскольку минимальный размер оплаты труда устанавливается не УК, а законом «иной отраслевой принадлежности», постольку «его изменение не влечет изменение нормы уголовного закона…»[149].
Поэтому и выводы, основанные на критикуемом положении, небесспорны. Иногда утверждается, например, что предметом налоговых преступлений не могут являться региональные и местные налоги (а только, якобы, федеральные). Если занять иную позицию, то будто бы следует вывод о том, что в разных регионах установлены различные по содержанию уголовно-правовые нормы. Исходя из этого, в частности, Б. В. Волженкин утверждал, что нормативные акты, к которым отсылают бланкетные диспозиции УК, «могут быть установлены только на федеральном уровне, а отнюдь не региональными и локальными нормативными актами»[150]. Действительно, набор местных и региональных налогов специфичен для каждого субъекта РФ, в связи с чем фактические границы уголовно наказуемого уклонения от их уплаты не совпадают в разных регионах. Однако данное обстоятельство не должно смущать, поскольку оно ни в коей мере не означает существование различных уголовно-правовых норм о налоговых преступлениях. Эти нормы едины для всех регионов и закреплены в ст. 198–1992 УК РФ. Просто они содержат незаполненный бланк в части предмета регулирования налогового права.
Такое положение вещей согласуется и со здравым смыслом. Общественная опасность тех же налоговых преступлений заключается в непоступлении в бюджетную систему налоговых сумм, в результате чего причиняется соответствующий ущерб[151]. При этом, разумеется, не имеет значения, результатом неуплаты какого вида налога вызван данный ущерб. Поэтому представляется не только формально обоснованным, но и теоретически состоятельным мнение о том, что предметом налоговых преступлений выступает «налог любого уровня – федеральный, региональный или местный»[152]. Очевидно, что бланк, сознательно оставленный пустым, обеспечивает стабильность уголовного закона и автоматически исключает ненужное дублирование. Но эти достоинства лишь следствие процесса специализации в праве и производны от него.
Поэтому, конструируя состав преступления и размещая его в уголовном законе с использованием бланкетной диспозиции, законодатель фиксирует все его признаки именно в УК РФ, а не в актах иной отраслевой принадлежности. Другое дело, что бланкетные признаки состава должны быть согласованы с инооотраслевым законодательством, но это уже вопрос иного плана (о нем пойдет речь в третьей главе работы). И в силу отмеченной особенности в случае фиксации в УК РФ состава с бланкетными признаками уголовный закон должен применяться в системном единстве с иноотраслевыми нормативными актами.
5. Постановления Пленума Верховного Суда РФ не являются, на наш взгляд, источниками законодательства и права. До недавних пор они выступали источниками уголовного права и уголовно-правового регулирования, поскольку в силу ст. 56 Закона РСФСР «О судоустройстве» были обязательны для судов, других органов и должностных лиц, применяющих закон, по которому дано разъяснение[153]. Однако данный закон утратил силу в связи с принятием Федерального конституционного закона от 07.02.2011 г. № 1-ФКЗ «О судах общей юрисдикции в Российской Федерации». Согласно ст. 14 этого закона Пленум Верховного Суда РФ «дает судам общей юрисдикции разъяснения по вопросам применения законодательства РФ в целях обеспечения единства судебной практики». Таким образом, архаичная норма заменена новой, в полной мере соответствующей ст. 126 Конституции РФ, которая предоставляет Верховному Суду РФ лишь право разъяснения УК РФ, т. е. его толкования. Получается, что Пленум Верховного Суда РФ в принципе не должен заниматься уголовным правотворчеством, его разъяснения сегодня не могут признаваться источниками права и законодательства, но, безусловно, являются так называемыми (в зарубежной теории права[154]) «косвенными» или «авторитетными» источниками.
Однако, как мы знаем, периодически Пленум под видом толкования изобретает новые «правила», указывая на выявленный смысл уголовного закона. Иными словами, Пленум Верховного Суда РФ в своих постановлениях порой нарушает приведенные нормативные акты и создает по существу новую норму, в том числе и новый признак состава преступления. Например, в п. 4 постановления от 27 декабря 2002 г. № 29 «О судебной практике по делам о краже, грабеже и разбое» Пленум указал («разъяснил»), что «если присутствующее при незаконном изъятии чужого имущества лицо является близким родственником виновного, который рассчитывает в связи с этим на то, что в ходе изъятия имущества он не встретит противодействия со стороны указанного лица, содеянное следует квалифицировать как кражу чужого имущества»[155]. С позиции УК РФ это открытое, а не тайное, хищение имущества, т. е. грабеж (ст. 161). По «духу» Кодекса Пленум, наверное, прав, ведь общественная опасность хищения в присутствии лиц, не мешающих виновному (родственников, друзей и т. д.), что заранее очевидно для него, сопоставима с опасностью тайного хищения.
Но «нет ничего опаснее, – писал еще в XVIII веке Чезаре Беккариа, – общепринятой аксиомы, что следует руководствоваться духом закона. Это все равно, что уничтожить плотину, сдерживающую бурный поток произвольных мнений»[156]. Поэтому Пленум, отступив от «буквы» уголовного закона (ст. 161 УК), вышел за пределы своей компетенции и издал незаконный в указанной части акт. Это не толкование, это в сущности новая уголовно-правовая норма, обязательная для правоприменителя. Корректировка же содержания уголовного права – прерогатива законодателя. Видимо, этим объясняется давняя неприязнь законодателя к толкователям (известно, например, что Наполеон, увидев первый комментарий к ГК Франции 1804 г., вскричал «Погиб мой Кодекс!»[157]). В рассматриваемой ситуации происходит подмена законодательной власти судебной, не учитывается, что «только законодателю должно принадлежать право строить и закреплять в уголовно-правовой норме законодательную модель преступления, т. е. конструировать состав преступления», а «малейшее отступление ото этого принципиального положения неизбежно ведет к произволу»[158]. Но по форме постановления Пленума облечены в акт толкования, в связи с чем не входят и, в принципе, не могут входить в уголовное законодательство.
Понятно, что такая порочная практика должна быть ликвидирована (напомним, что у Верховного Суда РФ есть право законодательной инициативы), поскольку, несмотря на формальную необязательность разъяснений, фактически для рядового правоприменителя они имеют силу закона[159]. Постановления Пленума публикуются в Бюллетене Верховного Суда РФ, выписываемого каждым судом нашей страны, и размещаются на официальном интернет-сайте Верховного Суда РФ (www. supcourt.ru или www.vsrf.ru), а потому повсеместно применяются.
Отсюда следуют два мини-вывода: а) такого рода постановления не являются источниками уголовного права (законодательства и регулирования); б) существование разъяснений Пленума с «новыми признаками состава преступления» и иными фрагментами права незаконно (все такие фрагменты при условии их обоснованности подлежат закреплению в УК РФ путем реконструкции существующих составов преступлений);
Поэтому одной из насущных и приоритетных задач отечественного законодателя с точки зрения совершенствования процесса построения составов преступлений является «перенос» всех заслуживающих одобрения новых («изобретенных» Пленумом) признаков преступлений из текста постановлений Пленумов Верховного Суда РФ в УК РФ и, соответственно, ликвидация тех положений, которые заслуживают критической оценки.
6. Отнесение к источникам уголовного права судебного прецедента[160] вызывает возражение. Под судебным прецедентом понимаются решения российского суда по конкретному делу и в первую очередь опубликованные решения Верховного Суда РФ. Судебные прецеденты не могут быть отнесены к источникам права, прежде всего, ввиду отсутствия у них свойств общеобязательности и нормативности. Не секрет, конечно, что любой российский суд и тем более Верховный Суд РФ может постановить решение, не основанное на нормах УК РФ. Это трудно оправдать в случае прямого противоречия судебного решения уголовному закону, но в случае пробела в последнем вполне объяснимо. Известно и то, что в случае публикации данного решения в Бюллетене Верховного Суда РФ оно приобретет едва ли не силу закона. Но, тем не менее, даже фактически оно общеобязательным и нормативным не станет. Огромный авторитет какого-либо акта и отнесение акта к числу источников права – разные вещи. Безусловный авторитет, наверное, есть и в «телефонном праве», и еще во многих иных формах влияния на выносимое по делу судебное решение, но источниками права эти «способы давления» не являются, равно как и позиция суда, пусть даже высшего в стране, высказанная по какому-либо конкретному делу. Не случаен поэтому тот факт, что среди размещенных в Бюллетене Верховного Суда РФ решений встречаются прямо противоположные друг другу.
7. Законодательство РФ военного времени (предусмотренное ч. 3 ст. 331 УК) может стать частью уголовного законодательства РФ, что справедливо подмечено рядом криминалистов[161], но сегодня такого источника не существует.
8. Актам об амнистии присущи, на наш взгляд, все признаки нормативного акта[162], однако нельзя не видеть и их специфики – разовости (временности) и направленности в прошлое, а не будущее, что отличает их от обычных источников права. В настоящее время акты об объявлении амнистии облекаются в форму постановлений Государственной Думы РФ, что вряд ли приемлемо ввиду значимости решаемых в них вопросов. Поэтому следует поддержать Т. В. Кленову в том, что «возникающие в связи с амнистией уголовно-правовые отношения должны регламентироваться, как и все уголовно-правовые отношения, в форме закона»[163]. Итак, с рядом оговорок постановления об амнистии необходимо причислить к источникам уголовного права и уголовного законодательства (соответственно и регулирования в уголовно-правовой сфере), но, как уже отмечалось, в этих актах не фиксируются признаки составов преступлений.
9. Решения, принятые на референдуме. Согласно ст. 83 Федерального Конституционного закона от 28 июня 2004 г. № 5-ФКЗ «О референдуме Российской Федерации» решение, принятое на референдуме, вступает в силу со дня официального опубликования Центральной избирательной комиссией РФ результатов референдума, является общеобязательным, не нуждается в дополнительном утверждении и действует на всей территории РФ[164]. Анализ данного закона не оставляет сомнений, что на референдум может быть вынесен и вопрос уголовно-правового характера, в том числе, о введении какого-либо состава преступления. Разумеется, такая возможность ничтожно мала, но при ее реализации «родится» новый источник уголовного права (законодательства) и регулирования. Отметим, что в данный момент времени такого источника не существует.
Обобщая изложенное, отметим еще раз, что только три источника, кроме УК РФ, могут, по нашему мнению, считаться составляющими уголовного законодательства РФ. Стоит ли из-за них править категорическое предписание ч. 1 ст. 1 УК? Представляется, что нет. Уголовно-правовые предписания союзных актов должны быть включены в УК РФ (их сегодняшнее отсутствие в Кодексе – погрешность законодателя). Акты об амнистии носят исключительный характер, что подчеркивают все исследователи[165]. Решения Конституционного Суда – также экстраординарный способ уголовно-правового регулирования, носящий исключительный характер. То же самое можно сказать и о возможных в будущем законодательстве военного времени и решениях, принятых на референдуме. Следовательно, указанные акты выступают вполне допустимым исключением из правила о том, что один только УК образует уголовное законодательство РФ (ч. 1 ст. 1 УК).
Завершая обзор актов уголовного правотворчества, в которых, среди прочего, могут фиксироваться и признаки составов преступлений, заметим, что их спектр не является и не может являться постоянным. Это вопрос факта и конкретного временного периода, т. е. нужно оценивать взятый в определенный момент времени нормативный акт. Так, сегодня «фрагменты» уголовного права без правовых оснований оказались закрепленными в некоторых пунктах постановлений Пленума Верховного Суда РФ. Завтра Верховный Суд РФ и законодатель могут исправиться и, изъяв их оттуда, поместить в УК. Тогда то или иное постановление автоматически утратит статус источника уголовного права. Также и с КоАП, и с иными источниками уголовного права и (или) законодательства.
Отметим, что в США, Англии, Нидерландах, Швеции, Франции и множестве других стран уголовное законодательство рассредоточено в значительном числе законодательных актов. В Германии, вообще, нормы об уголовной ответственности содержатся, помимо УК, еще более чем в четырехстах законах – так называемом дополнительном уголовном праве (Nebenstrafrecht)[166]. Однако отечественный законодатель обоснованно не воспринял такую практику, поскольку концентрация уголовно-правовых предписаний в едином акте имеет массу достоинств (и в правоприменении, и в законотворчестве, и с точки зрения превентивной задачи). Свою нацеленность на полную кодифицированность уголовно-правовых предписаний законодатель и выразил в ч. 1 ст. 1 УК, что заслуживает всемерной поддержки. Как пишет известный французский теоретик права К. Атиас, «мечта сменилась мифом, когда современники Гражданского кодекса Франции поверили в то, что он тождественен гражданскому праву и включает его целиком»[167]. Тем более важно максимально содействовать тому, чтобы составы преступлений, выступающие основанием применения к лицам самых суровых мер принуждения, известных праву, были зафиксированы в одном нормативном акте – УК РФ. Благодаря ч. 1 ст. 1 УК РФ в России обеспечена «непрерывная кодификация» путем внесения в один Кодекс всех принимаемых поправок.
Это означает, что должна быть подвергнута серьезной критике законодательная практика, при которой признаки составов преступлений включаются в акты неуголовной отрасли законодательства (в частности, в КоАП РФ.) либо, вообще, не в нормативные акты. Их необходимо либо переместить в УК РФ, либо исключить из указанных актов.
Кстати, с учетом уже не раз упоминавшейся отраслевой специализации укажем на недопустимость (нецелесообразность – само собой) в процессе конструирования состава преступления размещения в УК предписаний другой отраслевой (не уголовно-правовой) принадлежности. Например, в примечании к ст. 189 УК с 2002 г. по 2013 г. определялись признаки специального субъекта преступления, а именно лица, наделенного правом осуществлять внешнеэкономическую деятельность. Очевидно, что определение этого понятия – удел законодательства о внешнеторговой деятельности, поэтому его исключение, давно напрашиваемое, следует оценить, на наш взгляд, положительно. Техническое правило о недопустимости смешения в одном акте разноотраслевых предписаний было зафиксировано еще в Наказе Екатерины II[168]. Как видим, это прогрессивное наставление законодательно-технического плана и по сей день не утратило своей актуальности.
Подведем итог. Источниками действующего российского уголовного права, помимо УК РФ, в настоящее время являются: 1) неотмененные нормативные акты СССР, содержащие уголовно-правовые предписания, 2) постановления об амнистии; 3) решения Конституционного Суда РФ уголовно-правового характера; 4) нормативные акты РФ, включающие уголовно-правовые предписания (в том числе, КоАП РФ); 5) постановления Пленума Верховного Суда РФ, содержащие новые, в сравнении с УК РФ, положения. Первые три из них должны быть признаны также источниками уголовного законодательства РФ. С позиции уголовного правотворчества акты, указанные под номерами 1, 4 и 5, не должны входить в круг источников уголовного права. Уголовно-правовые предписания союзных (1) и российских актов (4) должны быть перемещены в УК РФ. Предписания Пленума Верховного Суда РФ, не являющиеся толкованием УК (5), незаконны, а потому подлежат исключению из соответствующих постановлений. В случае правильности их по существу (их целесообразности) они подлежат отражению в УК в рамках установленной процедуры уголовного правотворчества (в силу ч. 1 ст. 104 Конституции РФ Верховный Суд РФ обладает правом законодательной инициативы).
Спектр же источников регулирования отношений, входящих в предмет российского уголовного права, еще шире, поскольку он включает все пять источников уголовного права, указанные выше, и дополнительно: Конституцию РФ (конституционно-правовые нормы которой действуют непосредственно), международные акты (международные договоры РФ и решения Европейского Суда по правам человека, имеющие приоритет перед национальным уголовным правом), УК РСФСР 1960 г. и отмененные редакции УК РФ 1996 г., которые применяются к преступлениям, совершенным в период их действия (если УК РФ не улучшает положение лиц, их совершивших), иноотраслевые акты, которые в силу бланкетности УК применяются в связке с ним, а также источники уголовного права зарубежных стран (которые применяются к гражданам этих стран, совершивших преступления в России, и в ряде иных случаев).
Правильное и системное представление законодателя о реальном круге источников уголовного права и регулирования в уголовно-правовой сфере России важно для конструирования составов преступлений и обеспечения должного качества его результатов, а также проведения в жизнь принципа законности (nullum crimen sine lege), закрепленного в ст. 3 УК РФ. Исходя из изложенного выше, законодатель обязан: 1) разрабатывая уголовный закон или совершенствуя его, соотносить создаваемые нормы с Конституцией РФ, решениями Конституционного Суда РФ, международными договорами РФ и решениями Европейского суда по правам человека; 2) конструировать новый состав преступления или реконструировать существующий только путем внесения поправок в УК РФ; 3) в ближайшей перспективе закрепить в УК РФ уголовно-правовые предписания российских нормативных актов, а также отдельные положения постановлений Пленума Верховного Суда РФ, в которых описываются отдельные признаки составов преступлений.