Ветров в субботу утром так и не появился. Не вправе отменить решение председателя совхоза, Горобова приказала выйти в поле на полдня. За проявленную «самодеятельность» в установлении трудовой дисциплины тот же обком партии мог наложить взыскания разного рода. Да и Печёнкин предпочитал решать любые вопросы официально. Обморок Николиной, вызванный сильной болью, был недолгим, но так всех перепугал, что начальство боялось теперь всего. Приказав Лене не вставать с постели до обеда, Наталья Сергеевна пошла вместе со всеми работать.
Едва только успели погрузить на телегу последние мешки с собранной картошкой и кое-как отмыть руки и лица от земли, как на горизонте показалась легковушка. Преподаватель по лыжному спорту Джанкоев, увидевший машину первым, приложил ладонь козырьком ко лбу, всматриваясь.
– Кажись, ректорская «Волга», – сообщил Тофик Мамедович немногим задержавшимся у входа столовую: намёрзнувшись, студенты торопились поскорее поесть и завалиться спать. Устроив весёлые сборища в первые два вечера, к концу недели студенты заметно погрустнели. Шума в комнатах поубавилось, равно как и смеха. Свет гасили теперь порой даже раньше установленных десяти часов. А утром, поднимаясь под музыку наружного радиорепродуктора и криков дежурных, молодые люди не задерживались в туалетах, поэтому толчеи, как раньше, там не было.
– Прямо к самому к обеду! – огрызнулся Добров. – Миха, у нашего Орлова чуйка на жратву похлеще твоей, – ковырнул он Шумкина.
– Да пошёл ты! – устало ответил Миша и поспешил скрыться в столовой.
Узнав о проблеме Николиной, ректор сильно расстроился. «Если это что-то серьёзное, доклада „наверх“ не миновать, – подумал он. Избежать работ в колхозах стремились любой ценой, прибегая в том числе и к обману. – Девчонка выздоровеет, а мне потом полгода валандаться с проверками, которые устроят кабинетные зануды из Министерства образования», – досадовал Орлов, выйдя из машины. Горобова проинформировала его о больной, не дав отдышаться с дороги.
– А врача к больной вызывали? – уточнил ректор, осматриваясь. Несмотря на то, что каждый год место прохождения практики менялось, условия проживания и специфика работы на полях оставались одинаковыми. Порадовавшись, что всё рядом: бараки, столовая, баня, – про их серость и убогость Орлов и не заикнулся. Не на слёт комсомола поехали. Это там всё радужно и весело: горны, знамёна, отчёты под музыку, а тут – дело другое.
Горобова подождала, пока взгляд ректора вернулся к ней.
– Врачи тут, Иван Иванович, только в Луховицах. До города – сорок километров. Не наездишься. Поэтому мы ещё утром, как только проблема выявилась, послали в Астапово за фельдшером.
– И что? – Валентина Орлова, переживающая наравне с мужем, поторопилась забрать из машины привезённую сумку с личными вещами.
– Сейчас он сам вам всё расскажет, – Бережной указал на дорогу. Из столовой к паркингу уже хромал Матвей, издали приветствуя всех взмахами руки и извиняясь, что идти быстрее не может.
– Добрый день, – поздоровался Орлов и пожал сухую, жилистую руку кочегара, которую тот протянул. – Как же так, Матвей, простите, отчества не знаю, что вы вернулись один?
– Иваныч я, чего уж мудрёного, – улыбнулся старик, понимая, что угроза старшей поварихи тёти Маши о том, что москвичи его сейчас разделают под орех, сильно преувеличена; ректор казался мирным и вел себя сдержанно. «Это вам столичный интеллигент, не наши горлодёры», – довольно отметил кочегар и продолжил разговор уже по-стариковски размеренно, но при этом «путаясь в показаниях», рассказывая то про заглохший мотор его трёхколёсного мотоцикла, то про фельдшера, не оказавшегося на месте.
Не желая тратить время на пустые разговоры, Орлов быстро отпустил старика и приказал вести его к больной. От трапезы ректор отказался – не до еды было. А вот истопник, наоборот, пожаловался на жуткий голод и, как только процессия тронулась в сторону бараков, поторопился обратно в столовую. После обеда старику снова нужно было ехать в Астапово, теперь уже с картошкой.
– Шумят… Недовольные, – проворчал он, усаживаясь за стол.
– Что, потрепали тебя, дед, по холке? – пошутил штангист Попович. На правах бригадира третьекурсник сошёлся с кочегаром ближе других.
– Не родился тот, кому меня удалось по жизни вытрепать, Шаша, – отшутился старик, откусывая от паровой котлеты и при этом так мощно напрягая шею, словно еда была ему не по зубам. – Жаль токо, что обед застыл. Лапша осесть не успела, а меня уже к начальству на вытяжку. Справедливо это? – жуя, Матвей смотрел теперь на Шумкина, сидящего за противоположным столом.
Добров, заметив, как сморщился товарищ, засмеялся:
– Ну, про такое Миха лучше всех понимает. Он, не доев, ни за что не пошёл бы на отчёт даже перед самим Брежневым. Да, Мишаня? – Стас легонько щёлкнул по тарелке Шумкина.
– Да пошёл ты, – снова ответил десятиборец, ревниво убирая тарелку подальше. Отвечать что-то приличное, на голодный желудок и с ногтями, под которыми прочно засела грязь, Шумкин не мог. Час назад он согласился со словами Стаса Доброва о том, что колхоз – это унизительное рабство. Труд молодёжи, как класса, неспособного ответить протестом на подобное насилие, использовался руководством страны беспощадно и беспринципно.
– Ну на хрена, на хрена сажать столько всего, что самим не собрать? – то и дело повторял Шумкин вопрос, уже заданный когда-то куратором их элитной группы Бережным. – Или нет в стране тунеядцев, которых необходимо заставлять работать? Или заключённых? – В паре с другом и тоже десятиборцем Галицким они носили мешки от грядок до центральной аллеи. Второй парой на погрузке были в это утро Стальнов и Кирьянов. Юра слушал стоны Шумкина молча и не без удивления. Безусловно, были в стране заключённые. Но как можно оставить их в чистом поле? Разбегутся, никакого караула не хватит. А тунеядцев сюда загонять и вовсе глупо: работать не будут, факт, а кормить-то их нужно. Этого, похоже, Шумкин не понимал. Сделав паузу, чтобы дать отдых рукам, он продолжил, пыхтя и чертыхаясь:
– И вообще, зачем уничтожили частного предпринимателя? Смотришь фильмы про ту жизнь, – Миша мотнул головой далеко в сторону, и Юра сразу понял, о какой эпохе идёт речь, – и душа радуется: тут магазинчик молочной продукции, тут – мясной и колбасной. Лавки со сладостями. Лабазы мучные, зерновые. Склады кожевенные, текстильные, дровяные. Приходи, покупай… Так, ставь эту тяжесть! – приказал Шумкин, опуская очередной мешок на землю. Растирая спину, он уставился на бескрайнее, до самого горизонта, поле и принялся рассказывать, словно видит то, о чём говорит: – Какие были ярмарки, какие базары! На любой вкус, любой кошелек. Кому всё это помешало? Ведь народ страну кормил. Империя была! Царь! А теперь что? Страна без царя во главе и полный раскарандаш, как любит говорить известная всем персона. – Шумкин сморщился: ладить с дежурной общежития Анной Леонидовной, слова которой он сейчас вспомнил, получалось у него не всегда.
Стальнов и Кирьянов, подтащив мешок к телеге, с опаской поглядели по сторонам: будь рядом комсорг Костин, он такие разговоры о ситуации в стране пресёк бы на корню. А они молча слушали и думали: от усталости так Шумкин говорит или же в принципе не согласен с происходящим? Миша, уверенный, что его понимают как нужно, продолжал:
– Дожились и достроились до того, что крысы в любом магазине с голоду дохнут. Достался тебе рогалик за пять копеек – уже счастье. А я, может, за пирогом с гусиной печёнкой пришёл. А его нет. Уже семьдесят лет как нет в производстве! Как революцию свершили, так пироги с гусиной печёнкой закончились. Гуси перевелись? Нет. Просто не хотят морочиться с ассортиментом. Главное – чтобы «кирпич» за двадцать четыре копейки лежал. Этого добивались? Чтобы народ радовался малому и не думал о большем?
Вопрос был столь неожиданным, что даже Галицкий, спокойно переносивший ворчание, крякнул:
– Развезло тебя, однако, Миха. Рассуждаешь как купчишка.
– И зачем тебе этот пирог с печёнкой понадобился? Не хлебом единым жив человек, – хмуро пошутил Стальнов, пробуя упредить дальнейшие рассуждения подобного рода. «Провокация ведь. Чистой воды троцкизм, – подумал Володя. В учебниках по истории партии чётко было прописано, что линия коммунистов – единственно правильная и не терпящая никаких либералов или демократов, разночинцев или народников. – Сам погорит и нас под монастырь подведёт. Философ…» – рассердился спринтер и кивнул Кирьянову на мешок, предлагая не слушать несознательную пока молодёжь. Хоть и далеко было их поколение от времен ссылок и репрессий, вряд ли кто из них рискнул бы вот так прилюдно выражать мнение, отличное от общепринятого. А потому молчал в тряпочку, даже если и согласен был с такими вот заявлениями. И всё же Кирьянов не удержался и заметил:
– А «кирпичик» за двадцать четыре копейки, замечу тебе, Миха, сделан из пшеничной муки высшего качества, и любому по карману, чтобы наесться досыта. Потому в стране нашей нет голодающих людей, как во многих капиталистических державах, – Толик-старший снял очки, чтобы протереть. Разговор будил в нём дух спорщика и оппозиционера, каким бегун-средневик был по натуре. Галицкий протянул Шумкину верёвку:
– У нас, Миха, страна Советов и коллективное хозяйство. Разве ты забыл? Шумкин затянул веревку на мешке так, что она затрещала:
– Ничего я не забыл. Но только кто сказал, что общее лучше частного? – политэкономию первокурсник пока не изучал и не знал, что разговоры на подобную тему вполне могут быть признаны крамольными. А потому продолжал, распрямившись и глядя на ребят без страха: – Вот ты меня, Юрок, купчишкой обозвал. А я и есть потомок купца. И если я ещё пока не дорос до того, чтобы иметь право купить то, что душе хочется, то почему до этого не дожил мой дед? Он всю войну прошёл, всю жизнь трудился, а, умирая, не смог молочного киселя поесть – крахмала в магазине не нашлось. И это ты считаешь достойным концом? – глаза юноши увлажнились, губы затряслись. Ещё немного, и его совсем развезло бы – любимый дед умер совсем недавно. Галицкий подошёл и по-дружески сжал плечо товарища. Миша шмыгнул носом, но распускаться не стал. Только упёрся в мешок твёрдым взглядом да скулы сжал так, что красные редкие прыщи на его лице побелели. А голос и вовсе заледенел: – Мой прадед до революции имел пекарню, магазин и мельницу. Сам жил и другим жить давал. Неплохо жил, должен вам сказать, судя по немногим сохранившимся семейным фотографиям. Усадебку имел. Земельные наделы. Бережно относился к муке и хлебу. А всё почему? Потому что если он был уверен, что за день у него купят только сто пряников с имбирём, то он выпекал именно сто, а не сто десять. И то же про сайки с маком или кулебяку и расстегаи. А тут что? Вредительство, вот что я вам скажу. – Вспомнив про выпечку, Шумкин почувствовал, как урчит в животе, и сморщился. До обеда оставалось недолго. Вот только ждать эти самые последние минуты было труднее всего. К тому же Горобова, подающая команду обедать, исчезла в бараке с ректором, забыв про них. Поэтому Миша выдохнул с неприязнью, сложив руки на диафрагме: – Издевательство – вот что такое ваш колхоз.
– Договоришься сейчас, Миха, – предупредил Галицкий, толкнув парня в бок и заставляя замолчать. И тут же увидел одобрительный кивок Стальнова и сжатые до предела губы Кирьянова.
– Услышит твои слова кое-кто, и не то что зачёт по истории КПСС не получишь, а вообще можешь вылететь и из института, и из комсомола. Толик оглянулся. Заметив одинокую, сложенную пополам фигуру парторга на краю поля, Галицкий выдохнул воздух широкой струёй – в морозном воздухе она окутала Шумкина, как пар локомотива.
– Не очень-то и хотелось. Лучше из комсомола, чем тут гнить, – скорчил Миша недовольное лицо, утираясь. Серьёзность слов Толика до него, похоже, не доходила. И тогда уже Стальнов зашипел с присвистом:
– Слышь, паря! Закрыл бы ты свою коробочку. Толик дело говорит: молчи и терпи. Мы вон уже четвёртый год в колхоз ездим и ничего, брови не выпали и шкура не послезала. И ты привыкнешь.
– Не, Вовка, четырёх раз я точно не выдержу, – простонал Шумкин, подставляя плечи под тяжёлый мешок; Галицкий в это время держал ношу снизу.
Цыганок, мимо грядок которой ребята проходили, разогнулась и, охая, пристыдила:
– Ты бы, Михайло Потапыч, постыдился жалиться-то! Посмотри, какие девчата выдерживают, – Света указала на их маленькую одногруппницу Воробьёву. Работая до этого с Шумкиным в паре, Лиза, пока его отправили на погрузку, примкнула третьей к Станевич и Штейнбергу и вытаскивала картошку, подкапывая мёрзлую почву небольшой палочкой. Земля, глубоко взрыхлённая накануне плугом, но прихваченная первыми ночными заморозками, к утру превращалась в слежавшиеся, смёрзшиеся, склеенные пласты, надёжно удерживающие в себе клубни. И пока почва не подтаяла, приходилось растаскивать борта борозды руками, подкапывать картофель, кто чем приспособился: или палкой, как Лиза, или острым камнем. А вытащив корнеплод, прежде чем положить в мешок, надо было хорошенько отбить от него налипшую землю. Поэтому сбор шёл медленно.
Шумкин выдохнул, как загнанный конь, и засуетился под мешком, поворачиваясь к обидчице спиной:
– Шла бы ты отсюда, Света – радио не надо! Нашлась тут «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи».
Штангист Попович распрямился и крякнул:
– Шумкин, прекрати совать партию, куда ни попадя. И не стоит срывать злость на девчонках. Чего тебе Света плохого сделала, что ты прозвал её «радио не надо»? – улыбаясь Цыганок, Саша весело поиграл мышцами. Саченко, наблюдавший за этой сценой, сделал напарнице знак вернуться обратно к грядке. Но спринтерша продолжала выставлять перед Поповичем свои и без того пухлые губы.
Осудив взглядом такое кокетство, Шумкин поспешил сбросить мешок в телегу и отойти. Напоминание о Лизе всё же оказалось аргументом, чтобы перестать жалеть себя. «Как она, такая маленькая, в этом растреклятом колхозе вообще не окочурится?» – Миша растирал своё широкое, сытое тело и мечтал о тепле.
Позже, уже сидя на обеде, он понял, почему у него нет настроения: никто не знал, что с Николиной. Медсестра отделалась за завтраком коротким «Ничего страшного, понаблюдаем».
«Понаблюдаем за чем? Потеряет Николина сознание ещё раз или нет? Или ждут, кто ещё сляжет? Поэтому и изолировали эту красавицу и никого к ней не пускают. И чего это преподы шушукаются? Может, уже кто-то что-то знает да боится проговориться? Подозрительно это всё. – Усаживаясь за стол, Шумкин впервые не обрадовался куриной лапше. И даже кусок курицы, заботливо положенный в тарелку Любой, не прибавил ему аппетита. – И эта тоже подлизывается. Не иначе как уже что-то пронюхала», – злился Шумкин на повариху. А уж когда Матвей сказал, что приехавшие ректор и его жена отказались от обеда и остались в бараке с Николиной, Мише не помогли даже свиная котлета и картофельное пюре на сливках.
– Точно эпидемия, – поделился молодой многоборец своими мыслями со Стасом, словно выпрашивая прощения за недавнюю грубость.
– Да иди ты! – отмахнулся Добров. Пессимист по натуре, он ещё больше, чем Шумкин, испугался, что с Николиной что-то не то, и что это самое «не то» может быть опасным для всех них.
Адронов, сидящий напротив, покрутил пальцем у виска, дразня обоих ребят сразу:
– Совсем, что ли, сдурели? Какая эпидемия? У Лены какие-то женские проблемы.
– Откуда ты, Игнат, это знаешь? – оживилась Кашина, впившись взглядом в коллегу прыгуна в высоту. К лапше Ира едва притронулась, котлету обнюхала с отвращением, в пюре воткнула вилку и есть не торопилась: модница-москвичка разглядывала свои отросшие и неухоженные ногти и гладила руки, успевшие покрыться цыпками. Игнат проговорил тихо, чтобы его услышали только те, кто сидит рядом:
– От верблюда. У неё живот болел ещё перед отъездом в колхоз.
– Точно, – согласился Галицкий. – Было такое.
– Только вот откуда ты про это знаешь? – Стальнов посмотрел на Игната с подозрением.
– Мы в общаге ужинали вместе. А утром у Лены случился приступ, и она тогда ещё чуть в обморок не упала. Я её едва успел подхватить. Мишка подтвердит.
Дождавшись, пока Шумкин, сморщив лоб, всё же кивнёт, Стальнов отцепился от Игната и вопрошающе указал Кашиной на её нетронутую тарелку.
– Бери конечно, Вовочка. Я эти отруби есть не буду, – фыркнула москвичка.
– Почему отруби? —Добров противился не вообще сказанному, а сказанному не ему.
– Намешают туда каких-нибудь котят, а потом нас кормят.
– Ну и дура ты, Кашина! – не сдержался Штейнберг, заметив, как Станевич чуть не подавилась. – Да в деревне свиней в тысячу раз больше, чем кошек. В каждом дворе скотину держат. Это тебе не город.
– Все равно не буду, – Кашина пододвинула второе Стальнову: – Ешь, Вовочка, тебе силы нужны. Устал, наверное, на погрузке?
– Один он устал, – Стас недовольно усмехнулся. – Если каждого так жалеть, то к концу месяца протянешь ноги.
– Не протянет, у неё вон какие бёрда, – цокнул языком Миша Ячек, подмигивая высотнице.
– Чего? – обиделась Кашина, не зная, как воспринимать комплимент рыжего гимнаста. – Какие ещё бёрда? Сам ты бёрда, мячик несчастный. Ты лучше Синоме своей про бёрда рассказывай. У неё уж точно есть на чём пережить блокаду Ленинграда, – Ира зло рассмеялась.
Сычёва перестала есть и растерянно захлопала ресницами. Галицкий посмотрел на высотницу суровым взглядом:
– Кашина, тебе тоже бойкот объявить? Или уймёшься?
– Да пошли вы! – легкоатлетка вспыхнула и резко встала. – Пока вы будете жрать эту баланду, я подышу на свежем воздухе.
– Ага, иди проветри мозг, – не пожалел девушку и Стальнов.
Подождав, пока Ира выйдет, студенты снова принялись за еду, но теперь уже без разговоров и привычных шуток.
На обратном пути из столовой Кашина, дождавшись Стальнова, ухватила его за рукав куртки. Солнце наконец-то стало пригревать, обещая хорошую погоду на сегодня и завтра. Подставляя лучам лицо, Ира тягуче протянула:
– Так я и поверила Игнату, что он только ужинал с нашей Николиной, – высотница ехидно поджала тонкие губы. – Прикинь, они в тот вечер были одни на всю общагу.
– И что? – Стальнов сыто отрыгнул, извинился, но с мысли его это сбило.
– Ну ты и вахлак! – воскликнула Ира. Отцепившись от локтя Стальнова, она блаженно сощурилась. – Не поверю я, что Ленка вот так запросто стала бы рассказывать про свои проблемы первому встречному.
– Думаешь? – юношу глодало сомнение: летом он сам убедился, что характер у Николиной довольно вздорный, и просто так с ней не сойтись.
На крыльце показались ректор Орлов, его жена, ведущие больную под руки. Следом шли медсестра Иванова, Бережной, Горобова и преподаватель анатомии Павел Константинович Лысков с одеялом. Наталья Сергеевна на ходу объясняла Бережному про кирзовые сапоги, которые нужно забрать в правлении:
– Рудольф Михайлович, ты скажи Ветрову, пусть не медлит. А то у меня пол-отряда ляжет. Утром уже минусовые температуры.
– Да, рано в этом году осень началась, – согласился Бережной, глядя на лесополосу у дороги, что вела в деревню. Деревья вовсю желтели, листья опадали, рябины зажглись ягодами.
– Ничего, товарищи, эта неделя похолодания закончилась, – заверила всех Валентина Орлова. – Уже с завтрашнего дня синоптики снова обещают до плюс десяти. Уверяю вас, утки на Малаховском озере собираются в стаи, но пока все на месте. – Каждый день жена ректора совершала длительные пешие прогулки вокруг озера, на берегу которого стоял МОГИФК. Горобова улыбнулась:
– Ну да. Для нас перелётные птицы – главный в наших краях ориентир.
– Так что картошку ещё пособираем. Да, Наталья Сергеевна? – Валентина с готовностью сжала кулаки, словно была не прочь хоть сейчас выйти на поле. В колхоз она приехала в широком полупальто, длинной шерстяной юбке, под которой просматривались контуры рейтузов с начёсом, и в полусапожках на меху и тонком каблучке.
– Да при чём тут «тепло, не тепло», – прервал болтовню супруги ректор. – Беда в том, что единственный телефон – за двадцать километров от поселения студентов. Безобразие!
– Вы же сами сказали – «Глуховицы», – Лысков попытался разрядить обстановку, напоминая оговорку ректора в день отъезда в колхоз. Но Орлов был не в том настроении.
– Да ладно вам, Павел Константинович! Не до шуток мне нынче. Вот случилось ЧП, а вы – как безрукие. Хорошо ещё, что мы вовремя пожаловали, можем отвезти студентку куда нужно. А то ваш Матвей…
– Не наш Матвей, а их Матвей, – поправила Горобова, поплотнее натягивая берет.
– Да уж, личность, – подумал Орлов вслух, соглашаясь и глядя на столовую, в которой до этого скрылся старик.
Горобова усмехнулась:
– Вы ещё других не видели, Иван Иванович. Тут что ни персонаж, то характер – на зависть любому драматургу. Писать и писать с них литературные образы. А истопник этот по старости где не дослышит, где забудет, где не поймёт. Думает, мы тут шутки шутим.
– Дошутимся, – неопределённо изрёк Орлов, тут же подбадривая Николину: – Как ты, красавица? Полегче?
– Куда вы её? – спросил Стальнов у Лыскова, кивнув на больную, когда процессия достигла их с Кашиной.
– Пока в Астапово, а дальше будет видно, – неопределённо ответил Павел Константинович.
– А что с ней? – попыталась спросить Кашина у Ивановой. Но медсестра ответила тем же загадочным «посмотрим».
Подождав, пока процессия удалится, Ира зло скривила лицо:
– Ну, Вовочка, скажу я тебе, это очень похоже на внематочную беременность.
– С ума сошла? – Стальнов отказывался верить.
– Представь себе, в таких делах я кое-что да понимаю. Ты видел, как Ленка кусала губы? У моей соседки было такое, тоже терпеть не могла, орала. – Стальнов, не отвечая, с сочувствием смотрел, как Николина, охая, садится на заднее сидение ректорской «Волги». Везти больную в совхоз пришлось Орлову. Мирон умчался в Малаховку, как только Валентина сказала ему, что жену завхоза никто не предупредил о том, что он останется в Астапово до выходных.
– Знаешь, от обычной простуды сознание не теряют. Точно-точно, – убежденно добавила Ира, стягивая перед входом в барак шапку и выпрастывая из-под куртки широкую русую косу. В глазах её блеснул знакомый Володе огонёк: – Ты куда? Спать?
– Спать, – огрызнулся Стальнов, вырвав рукав. Он знал, что предшествует внематочной беременности, и почему-то знания эти не очень радовали.