– Подавай, пацан, подавай! – орал щербатым ртом Рябошапка, давя на гашетку установленного на тачанке пулемёта. В сотне метрах впереди по выходящему к майдану[1] проулку, гикая и вертя над головами шашками, неслись ворвавшиеся в город белоказаки. «Максим» прицельно бил в их сторону, вышибая из седел. Через несколько минут атака захлебнулась, оставшиеся в живых казаки ускакали назад.
Бой переместился от центра на окраину, а спустя полчаса стих – белогвардейскую конницу отбили.
Рябошапка привстал за пулемётным щитком, утёр лоб рукавом выбеленной солнцем гимнастерки, потом протянул руку лежавшему рядом мальчишке.
– Держи пять, пацан. Без тебя нам бы тут хана!
Когда ранним утром на окраине началась пальба, пулемётчик Семён Рябошапка вместе со вторым номером Машковым спал на сене в тачанке, стоявшей перед штабом. Оба успели развернуть в проулок пулемёт, а потом напарнику в висок тюкнула шальная пуля, и тот, обливаясь кровью, мешком свалился под колеса.
– В три бога мать! – выругался Рябошапка. Одному вести огонь было несподручно. Но в тот же миг рессоры чуть качнулись, вставленную в патронник ленту придержали грязные ребячьи руки…
– Тебя как кличут? – свернув чуть дрожавшими пальцами козью ножку, послюнил бумажку пулемётчик.
– Пашка, – шмыгнул облупленным носом мальчишка. На вид ему было лет тринадцать, черноголовый и худой он чем-то напоминал грача.
Рябошапка уже видал его раньше в Мелитополе, тот просил взять ездовым на тачанку.
– Мал еще, – сказал тогда взводный Кульбацкий, – подрасти немного.
Потом их полк остановился в Никополе, и вот парень объявился снова.
Между тем из штаба высыпало отделение охраны, бойцы принялись ловить казачьих лошадей и собирать оружие убитых, а к тачанке, сунув маузер в колодку, подошел комиссар Трибой.
– Молодец, Рябошапка! Считай, спас штаб. Объявляю тебе революционную благодарность, – комиссар тряхнул руку пулемётчику.
– Если бы не этот пацан, – кивнул тот на Пашку, – всё могло быть хуже. – Когда убили Машкова, сработал за второго номера.
– Шутишь? – недоверчиво хмыкнул комиссар.
– Какие могут быть шутки.
– Тебя как зовут, сынок? – оглядел мальчишку Трибой.
– Пашка Судоплатов, – почесал тот босую ногу второй ногой.
– В таком разе и тебе благодарность, – комиссар протянул ладонь.
– Не, – повертел вихрастой головой мальчишка.
– Чего «не»?
– Возьмите лучше, дяденьки, меня с собой. Хочу воевать с беляками.
– Гм, – подкрутил рыжий ус Трибой, – а тебе сколько лет?
– Четырнадцать, – соврал Пашка.
– А чего не взять, товарищ комиссар? – положил ему руку на плечо Рябошапка. – Хлопец, судя по всему, боевой и к тому же проверен в деле. Можно сказать, готовый второй номер.
– Ладно, – чуть подумал Трибой. – Но только, Семен, под твою ответственность.
Так мелитопольский мальчишка стал бойцом 1-го ударного рабоче-крестьянского полка. Этим же вечером он с удовольствием уплетал из котелка сваренный на конине кулеш в кругу новых знакомых.
– Давай, малый, наедай шею, – подмигивали красноармейцы.
– А родители у тебя есть? – спросил один, пожилой и бородатый.
– Батька помер два года назад от чахотки[2], есть мамка, две сестры и два брата. Оба в Красной Армии, я – младший.
– Получается, сбежал из дома?
– Ага, разобьем беляков и вернусь, – облизал ложку.
В городе полк простоял три дня, за это время Рябошапка обучил парнишку обращаться с пулемётом. Показал, как разбирать и собирать, набивать и заправлять ленту, вести огонь. Мальчишка оказался башковитым, схватывал всё на лету, и Семён не преминул уколоть ездового, флегматичного и ленивого.
– Учись, Лелека, – сказал он. – Парнишка освоил машинку любо-дорого, а ты у меня полгода и, считай, дуб-дерево.
– Моё дело кони, – сладко зевнул тот. – «Максим» дюже хитрая штуковина.
А ещё, проникаясь к ученику любовью (у него тоже был сын), Рябошапка подарил Пашке бельгийский карманный браунинг. Небольшой, умещавшийся в ладони, с двумя запасными магазинами. Один они вечером расстреляли на реке, и учитель остался доволен. Четыре из шести пуль мальчишка положил точно в цель.
На четвертый день, с утренней зарёй полк выступил в направлении Одессы, но дойти туда оказалось не судьба.
Через сутки в степи они попали в засаду, завязался бой с казачьими частями, и полк был разбит наголову. Прикрывая бегство остатков полка, Рябошапка с Пашкой вели пулемётный огонь, пока не закончился боезапас. А потом Семен заорал Лелеке: «Гони!», и тот стал бешено нахлёстывать упряжку.
Они вынеслись к краю неглубокой балки[3], там в коренника[4] попала пуля, жеребец грянулся о землю, пристяжные встали на дыбы, и тачанка, кувыркаясь, полетела в яр, разбросав людей по сторонам.
Пашку хряснуло о землю, зазвенело в голове. Когда же в глазах прояснилось, он увидел, как вниз сигают, с винтовками и без, красноармейцы. А наверху трещали выстрелы, шла рубка, казаки добивали полк.
Тяжело дыша, Пашка огляделся. Семёна рядом не было, в метре, подплывая кровью, раскинул руки неподвижный ездовой. А потом сверху донёсся конский топот, на кромку вынесся десяток конных с шашками наголо.
– Вылазьте, краснопузые! – наклонился с седла усатый вахмистр. – И быстро, а то бомбами закидаем!
Полтора десятка красноармейцев и Пашка, оскальзываясь в траве, поднялись вверх. У кого были, побросали винтовки. Казаки, окружив всех, погнали к недалекому шляху, на котором другие грабили полковой обоз. В степи с разбросанными тут и там телами верховые добивали раненых.
К понуро стоявшим красноармейцам подскакал офицер в ремнях и с золотыми погонами на плечах, осадил солового[5] жеребца.
– Так что захватили пленных, вашбродь! – отрапортовал урядник. – В распыл прикажете? – и выпучил рачьи глаза.
– Давай их к Карнауховским хуторам, – указал тот в сторону рукой с витой плеткой. – Завтра прилюдно расстреляем.
– Вперед, убогие! – погнали казаки пленных по шляху. Заклубилась белесая пыль, сверху палило солнце.
Хутора утопали в садах, там у колодцев уже поили лошадей и дымили полевые кухни. Пленных загнали в пустой амбар на окраине, рядом с кукурузным полем, выставили у двери часового. Внутри было прохладно, из небольшого окошка в торце проникали лучи света.
Одни опустились на земляной пол, другие привалились спинами к рыжим стенам из сырца, тихо стонал раненый.
– Да, братцы, – вздохнул один из пожилых бойцов, сидевший у двери, – завтра беляки наведут нам решку[6].
– А может, покаяться, глядишь, и простят? – откликнулся второй, моложе, с русым чубом.
– Это ж казаки, дура, – пренебрежительно сказал сосед Пашки, борцовского вида крепыш в тельняшке. – Они тебя причастят шашками, как морковку.
– Точно, – добавил кто-то из полумрака. – Что-что, а позверствовать казачки любят.
Все замолчали, потянулась резина ожидания.
Между тем луч света, пробивавшийся в амбар, стал меркнуть, наступил вечер, а на хуторах запиликала гармошка.
Ехали казаки из Дону до дому
Пидманули Галю, забрали с собою.
Ой, ты Галю, Галю молодая!
Пидманули Галю, забрали с собою!..
– пьяно орали хриплые голоса.
Когда песня закончилась, гармонист врезал танец Шамиля[7], перемежающийся лихим свистом, выкриками «ора да райда» и ружейной пальбой.
– Веселятся, твари, – скрипнул зубами сосед Пашки.
– Мне бы воды, братцы, жжет внутри, мочи нет, – завозился в своем углу раненый, баюкая перевязанную обмоткой руку.
Матрос (так назвал его про себя Пашка) молча встал, прошел к двери и громко постучал кулаком:
– Открой, дядя!
Снаружи звякнул запор, дверь, скрипнув, отворилась, возник силуэт в папахе и с винтовкой в руках:
– Чего надо?
– Будь другом, принеси воды, у нас раненый.
– Подохнет и так, – пробурчал страж. – Ишо постучишь, застрелю как собаку.
Дверь снова закрылась, лязгнул засов.
– Гад, – харкнул матрос на пол и заходил меж ног товарищей по амбару. Остановился у окошка в конце, встав на цыпочки, просунул туда голову.
– Маловато, – сказал кто-то. – Хрен пролезешь.
– Это да, – вернувшись назад, уселся на место.
– Дядя матрос, – придвинулся к нему Пашка. – Я могу, если надо. И ещё у меня во что есть, – оглядевшись по сторонам, достал из кармана штанов браунинг.
– Молоток, пацан, – тихо сказал тот, повертел в руках пистолет и вернул обратно. – Тебя, кстати, как звать?
– Пашка.
– А меня Иван. – Он наклонился к Пашке, и они немного пошептались. Потом оба встали и снова прошли в конец амбара. Никто не спал, все молча наблюдали.
Матрос опустился на карачки, мальчишка влез ему на спину, через минуту в светлом пятне окна мелькнули босые пятки.
На другой стороне Пашка упал в крапиву и зашипел от боли. Затем, тихо взведя затвор, прислушался. В хуторе по-прежнему шла гульба, раздавались пьяные крики, иногда в небо полыхали выстрелы.
Ужом Пашка прополз к углу амбара, осторожно выглянул. Часовой дремал сидя на колоде у стены. Встав на ноги, паренёк начал к нему красться. Сердце едва не вылетало из груди, было страшно. В метре от беляка под ногой треснул бурьян. Часовой поднял голову… и тут же в лоб ему ударила пуля.
– Хек, – дернувшись, беляк повалился набок, а мальчишка был уже у двери.
Отодвинув засов, распахнул дверь настежь. Из амбара первым выскочил матрос, схватил винтовку часового и сдернул с него пояс с подсумками. Вслед за матросом выбежали и остальные.
– Ходу, – махнул Иван рукой, и все нырнули в кукурузу. По лицам захлестали перистые листья, запахло ночной прохладой.
Сопя и спотыкаясь, пробежали версту, и здесь Пашка, оступившись, упал, ногу пронзила боль.
– Ой, – закусил он губу, но звать на помощь не стал, а беглецы меж тем удалялись. Потом шелест листьев стих, где-то затрещал сверчок, в небе пушисто дрожали звезды.
Понимая, что может быть погоня, мальчишка стал на ноги и поковылял по полю под уклон, в сторону от основного следа. Пару раз, присев, он отдыхал, а к утру вышел к небольшой сонной речке, поросшей осокой и кувшинками.
Жадно напившись, перебрел на другой, поросший верболозом[8] берег, и там, забившись под куст, уснул. Разбудил его веселый щебет птиц, на востоке вставало солнце, над рекой клубился легкий туман.
Пашка протер глаза, пощупал стопу на ноге, боли почти не было.
Спустившись к воде, умыл чумазое лицо, утерся подолом серой рубахи и почувствовал, как засосало под ложечкой. В последний раз ел сутки назад, следовало пополнить силы. Как всякий местечковый мальчишка тех лет, он знал немало пригодных в пищу растений. Нашлись такие и здесь: конский щавель и рогоз[9]. Нарвав их, с удовольствием подкрепился.
Куда идти дальше, вопрос у Пашки не стоял, нужно было возвращаться в Никополь, мальчишка твердо решил остаться в Красной Армии. Вот только в каком направлении теперь город, он не знал, следовало определиться. Решил пойти по течению вниз, надеясь встретить кого-нибудь и расспросить. И не ошибся.
Прошагав пару верст по травянистому берегу с раскидистыми вербами у кромки, наткнулся на сивого деда в брыле[10], сидящего с удочкой у воды.
– День добрый, дедушка, – остановился рядом.
– И тебе не хворать, – обернулся к нему старик. – Ты откуда взялся?
– Отстал от своих и заблудился. В какой стороне Никополь?
– Вон в той, – махнул дед рукой на восток. – Ниже по речке будет гребля, перейдешь, впереди увидишь шлях. Токмо до города далековато, верст двадцать с гаком.
– Спасибо, – поддернул штаны Пашка и замелькал пятками дальше. Гребля оказалась каменной запрудой, под которой шумела вода. Малец перешёл на другую сторону, откуда открылся вид на зелёный простор и на рыжий шлях, над которым в небе парил ястреб.
Через час Пашка выбрался на шлях. Кругом стояла тишина. Он двинулся по пыли на запад. Когда солнце поднялось к зениту и над степью задрожало марево, свернул к высившемуся справа кургану, поднялся наверх. Оттуда взгляду открылся туманный горизонт, на шляху далеко впереди темнели точки.
Спустившись, Пашка пошагал по обочине в сторону замеченых точек на шляху, раскалившаяся на солнце мучнистая пыль жгла босые ноги. Когда подошел ближе, увидел на шляху и в степи вокруг брошенные повозки, опрокинутые тачанки и раздутые трупы коней и людей, многие из которых были раздеты. Это было то самое место, где они попали в засаду.
Мальчишка ускорил шаги, стремясь побыстрее уйти от страшного места. Под колесами разбитой двуколки увидел валявшийся вещмешок. На ходу подобрал его и почти побежал – подальше от всего увиденного, от липкого запаха смерти.
Заход солнца он встретил в степной балке с тихо побулькивающим родником, у малиново светящихся углей костра. На углях, тихо потрескивая и шипя, пеклись кукурузные початки. В мешке нашлись три черных сухаря, пачка махорки и коробок спичек.
Вскоре от костра вкусно запахло, Пашка выкатил прутом на траву зарумянившиеся початки, дуя на них, с аппетитом сгрыз. Сухари трогать не стал. «Брюхо добра не помнит, завтра опять спросит», – вспомнил где-то услышанную пословицу. После еды разморило, мальчишка улегся на прошлогодние листья под дубом и, свернувшись калачиком, уснул.
К вечеру следующего дня Пашка входил в город.
На окраине его остановил конный разъезд, один из бойцов которого признал мальчишку и направил в штаб, где собирали остатки разбитого полка. Первыми из знакомых, кого малец встретил на площади, был матрос. Последний вместе с несколькими дымившими махоркой бойцами сидел на лавке у колодца. Теперь он был в гимнастерке с расстегнутым воротом, сквозь который синела тельняшка, ремень оттягивала кобура с наганом.
– Твою мать, Пашка – ты?! – удивлённо выпучив глаза, вскочил и облапил мальчишку.
– Я, дядя Иван, я, – засмущался тот. – Вот, вернулся обратно.
– Это тот пацан, что я рассказывал, – обернулся матрос к бойцам. – Настоящий герой, – хлопнул по плечу. – Шамать хочешь?
– Хочу, – сглотнул тот голодную слюну, и они направились к дымившей в стороне полевой кухне…
За неделю остатки части переформировали и влили во 2-й ударный полк 5-й Заднепровской дивизии. Новый знакомец Судоплатова Иван Бубнов оказался шифровальщиком и был определен в штаб. Он взял Пашку к себе в помощники.
– Сделаю из тебя классного связиста, – пообещал матрос. – Но для начала следует обмундироваться, а то смотришься как босяк.
Выглядел Пашка действительно «не того»: в ветхой домотканой рубахе, таких же обтрепанных штанах и с давно не стриженными патлами.
Выписав в канцелярии требование, Бубнов сводил подчиненного на вещевой склад, где разбитной интендант выдал мальчишке почти новую гимнастёрку с шароварами и ношеные сапоги по ноге.
– А по росту ничего нема? – критически осмотрел матрос обновки.
– Откуда? – развел руками интендант. – И так выдал что поменьше.
– Ладно, – связал всё в узел Бубнов. – Айда, Пашка, на базар, там подгоним.
Как все южные базары, местный был шумным и многолюдным. Несмотря на то, что в стране шла гражданская война, здесь можно было купить многое, начиная от съестного и всевозможного барахла до самогона-первача и пулемёта. Кругом слышался разноголосый говор на русском, суржике и идише[11], торговля шла за николаевки, керенки и советские дензнаки, а ещё процветал натуральный обмен.
Потолкавшись в толпе, нашли в ряду лавок портняжную, вошли внутрь, где матрос договорился с хозяином в пейсах о подгонке обмундирования.
– Через час, пан товарищ, будет готово, – сказал портной, обмерив Пашку.
Выйдя наружу, они отправились к находившемуся рядом рундуку, за которым молодая баба в сарафане торговала гречишными блинами. Иван взял по два, сжевали. Со стороны донеслись крики: «Кручу, верчу, запутать хочу!»
– А ну, айда глянем, – смял матрос масляную бумажку.
Протолкались туда. У перевернутого ящика в окружении зевак мордастый малый в лихо заломленном картузе ловко орудовал тремя наперстками, предлагая угадать, под которым шарик. Сбоку лежала мятая пачка ассигнаций.
На их глазах очередной пытавший счастья проиграл поставленную сумму и расстроенный отошел.
– Ставка? – поинтересовался Бубнов у мордастого.
Тот назвал, матрос, вынув из кармана, шмякнул на ящик радужную ассигнацию. Под весёлые крики зевак он трижды сорвал банк, а когда малый предложил сыграть на всё, отказался.
– В эту туфту никогда не играй, – сказал Иван, когда отошли в сторону. – Обдерут как липку.
– А как же ты? – удивился Пашка.
– Я другое дело, – подмигнул матрос. – А теперь пошли на Днепр, искупаемся.
Когда спустя час вернулись назад, всё было готово. Иван расплатился с портным, тот завернул обнову в бумагу и вручил Пашке…
Новая служба мальчишке понравилась. Для начала матрос рассказал, что есть в войсках связь и какая она бывает. Потом стал обучать азбуке Морзе и работе на телеграфном аппарате. Вскоре ученик достаточно уверенно мог стучать на ключе, получать и отправлять необходимые сообщения.
А ещё матрос, служивший до флота борцом в цирке, научил мальчишку нескольким приемам джиу-джитсу. Мол, в жизни пригодится.
Чуть позже красноармейца Судоплатова стали посылать с пакетами и донесениями в штаб дивизии, что ему весьма нравилось. У парнишки в заведовании появилась резвая кобылка Ласточка, а ещё – австрийский карабин.
Как-то доставив в штаб очередной пакет и собираясь возвращаться, он услышал знакомый голос: «Пашка!»
Обернулся. К коновязи спешил лет двадцати статный красноармеец, перетянутый ремнями, на боку шашка и наган. Пашка бросился ему навстречу, они крепко обнялись. Это был старший брат Николай, с которым не виделись два года.
– Ты как здесь? – брат удивлённо оглядел младшего.
– Да вот, служу связистом при штабе Второго рабоче-крестьянского полка.
– Сбежал из дому?
– Ага. Хочу бить беляков, как ты.
– А не рано? – нахмурил брови Николай.
– В самый раз.
– Ладно, давай отойдем в сторону, поговорим.
Направились от коновязи к дубовой колоде, лежавшей в конце обширного двора, там присели. Пашка рассказал брату, что нового дома, а тот о себе. Был Николай командиром отделения конной разведки, сутки назад вернулся из рейда.
Разговор братьев прервал появившийся на крыльце штабной, который проорал:
– Судоплатов, к начальнику!
– Ладно, Пашка, бывай, – взъерошил волосы младшему Николай. – Я тебя обязательно найду.
И поспешил на зов, придерживая шашку. Мальчишка проводил его взглядом, потом вернулся к коновязи, отвязал Ласточку, вскочил в седло и наметом поскакал обратно.
«Да, брат у меня что надо», – думал по дороге. Старшего он глубоко уважал. До революции Николай работал слесарем на заводе и состоял в марксистском кружке, о чем «малой» знал и, держа в секрете, выполнял мелкие поручения, участвовал в стачках, а с началом Гражданской войны ушел на фронт.
От брата Пашка и набрался революционных идей о построении нового общества, где все будут равны, а управление страной перейдет к пролетариату.
Вернувшись в полк, он рассказал Бубнову о встрече с братом.
– Познакомишь при встрече, – сказал Иван.
Служба в свою очередь продолжалась. В боях Пашка участия не принимал, но во время одной поездок в штаб дивизии едва не сложил голову.
В тот августовский день он доставил туда очередное донесение и возвращался назад знакомой дорогой. Спустившись в неглубокую долину, легкой рысью поднялся наверх и наткнулся в степи на казачий разъезд. Казаки бросились в погоню. Когда до города оставалось верст пять, беляки начали догонять и открыли стрельбу. И попали в Ласточку. Кобыла взвилась на дыбы, сбросила Пашку, тот покатился в промоину.
Понимая, что бежать бесполезно, сорвал с плеча карабин и открыл стрельбу по налетавшим казакам, выбив одного из седла. Тут бы мальчишке и конец, но спас случай. Из-за недалекого увала[12] вымахнул полуэскадрон[13] красных. Донцы, развернув коней, унеслись обратно.
– Ты чей будешь, хлопец? – подъехал к вставшему на ноги парнишке загорелый командир в буденовке, бросив в ножны шашку.
– Связной из Второго ударного полка, – отряхнул тот от земли колени.
– Молодца, не испугался, а как зовут?
– Судоплатов Пашка.
Подскакал ещё один, ведя в поводу Ласточку. Та оказалось цела, лишь на крупе ссадина.
– Ну, живи долго, Пашка, – улыбнулся командир и отдал команду: – Полуэскадрон! Рысью марш-марш!
Дробно зацокали копыта.
Проводив взглядом исчезающих в лазоревой степи конников, Пашка забросил за спину карабин, подтянул подпругу на испуганно косящей глазом Ласточке, взобрался в седло, тронул лошадиные бока шенкелями[14] и иноходью направился к городу.
Николай слово сдержал, за это время он дважды навещал брата. В первый раз познакомился с Бубновым (оба понравились друг другу), а во второй завез Пашке подарок – короткий кожушок с выпушкой и кубанку.
– Скоро осень, а потом зима, не будешь мерзнуть, – потрепал по худому плечу.
Между тем обстановка на Южном фронте ухудшалась. После начавшегося в мае наступления армий Деникина[15] красные части отошли из Донской области, оставив Донбасс с Харьковым, а с тыла их теснила белоказачья конница Мамонтова и Шкуро. Когда последняя стала подходить к Никополю, дивизия с боями отошла в Кременчуг, а оттуда двинулась на Николаев.