На работу Сопелкин пришел в восемь вечера. Вахтер сразу предупредил:
– Вас директор, Виолетта Андреевна, спрашивала.
Покосившись на директорский кабинет, Геннадий Петрович осторожно спросил:
– Где она?
– Двадцать минут как домой ушла. Велела записать, во сколько вы явитесь.
– Скажешь, что пришел в семнадцать часов.
Вахтер усомнился:
– Я уже доложил ей, что вас нет.
– Извинишься, скажешь, что не заметил. Дескать, пришел Геннадий Петрович – и сразу в какой-нибудь коллектив, номер смотреть. Кто там у нас сегодня? – Сопелкин поддернул штанину и посмотрел на ботинок. – Что за дикая мысль – устраивать ремонт, не закончив сезона!
Вахтер полистал журнал:
– В тридцать шестом кабинете занимается хор ветеранов труда…
Сопелкин поморщился:
– Кто там еще?
– В сорок четвертом репетирует драмтеатр.
– Ага! – Геннадий Петрович повеселел: – Запиши в журнале, что я пришел в семнадцать часов – и сразу в сорок четвертый.
– Так они к восемнадцати собираются.
– А ветераны труда к скольки?
– Эти – к семнадцати.
– Значит, так: в семнадцать я пошел к ветеранам, потом в драматический… Записал? – Сопелкин снова посмотрел на ботинок, вынул платок и тщательно протер его у подошвы. – Скажи уборщице, чтобы вытерла в тамбуре и на лестнице. Натаскали известки, пройти невозможно…
Поднявшись на третий этаж, он открыл дверь кабинета. На стульях вдоль стен сидели участники, не занятые в репетиционном процессе. В центре комнаты стояла светловолосая девушка в серой плиссированной юбке и цветастом платке, накинутом на плечи. Декламируя, она прижимала руки к груди:
– Вижу я, входит девушка, становится поодаль, в лице ни кровинки, глаза горят, уставилась на жениха, вся дрожит, точно помешанная. Потом, гляжу, стала она креститься, а слезы в три ручья так и полились. Жалко мне ее стало, подошла я к ней, чтобы разговорить да увести поскорее. И сама-то плачу…
Между тем к двери подошел режиссер и открыл ее шире.
– Проходите, Геннадий Петрович.
– Не помешаю, Альберт Иваныч? – Из вежливости поинтересовался Сопелкин и зашел в кабинет.
– Присаживайтесь, – указал режиссер на свободный стул недалеко от двери.
К стоящей в центре блондинке приковыляла старуха.
– Дешевы слезы-то у вас, – прошамкала она деланым голосом.
– Уж очень тяжело это слово-то – «прощай», – снова заговорила девушка. – Ведь это хуже, чем похоронить…
– Лена! – закричал режиссер. – Свиридова! Ты пропустила в тексте целую фразу! После слов «уж очень тяжело это слово-то «прощай» идет фраза: «А каково сказать «прощай навек» живому человеку, ведь это хуже, чем похоронить». Нельзя так вольно обращаться с текстом Островского. И еще, когда твоя героиня рассказывает про девушку в церкви, она не ее жалеет, а свою загубленную жизнь. Свое одиночество оплакивает. Свое! Понимаешь? Пожалуйста, повтори последнюю фразу!
Елена Свиридова стянула цветастый платок и с чувством произнесла:
– А каково сказать «прощай навек» живому человеку, ведь это хуже, чем похоронить.
– Во-о-о-от! Ведь можешь! – Альберт Иванович подбежал и схватил ее за руки. – Именно так, именно с такой интонацией! В этих словах заключены все ее страхи, весь ужас ее положения. И прошу, заучи эту фразу. Перепиши ее несколько раз на полях. Прямо в роли своей напиши. – Режиссер ткнул пальцем в текст роли и отдал Елене. Затем обернулся к другим участникам и объявил: – Теперь сцена из восьмого явления – вторым составом с Ириной Маркеловой… – Он покрутился на месте. – Кстати, где она? Я не вижу… Опять не пришла?
В дверь кабинета проскользнула коренастая девушка с копной кудрявых черных волос.
– Простите, опоздала, у меня…
Режиссер отмахнулся.
– Иди, Маркелова, репетируй. Твоя сцена.
В поисках свободного места Елена Свиридова присела рядом с Сопелкиным и стала что-то писать на полях своей роли.
– Знаете, – сказал он, оглядывая ее фигурку, – вы как Юлия Павловна меня устраиваете больше, чем Ирина Маркелова. А как же сценические костюмы? Вторая исполнительница, по крайней мере, на два размера больше вас.
Свиридова улыбнулась и, взглянув на Сопелкина, пояснила:
– Костюмеры пришили на спине крючки в два ряда. Потуже – для меня, посвободней – для Иры.
– Ну, если так… – Геннадий Петрович ощупал ее взглядом, сделал стеклянные глаза, склонился и прошептал на ухо: – Когда вижу вас, испытываю неодолимое желание прикоснуться…
Она сдвинулась в сторону и обиженно отвернулась:
– Опять вы за свое?
– Во сколько сегодня заканчиваете?
Елена не успела ответить, режиссер хлопнул в ладоши и прокричал:
– Начали!
Участники художественной самодеятельности прогнали свою сцену, затем последовал перерыв. Геннадий Петрович вышел из кабинета и заглянул в комнату, где репетировал хор ветеранов. Там вокруг баяниста сидели два десятка старух и один дед. Все обернулись и заулыбались ему беззубыми ртами. Он поспешно закрыл дверь и отправился в свой кабинет.
Проходя мимо дверей амфитеатра, немного замедлил шаг. Ему показалось, что за одной из них кто-то вскрикнул. Остановившись, Сопелкин прислушался. В тот же миг дверь распахнулась, и в фойе выбежала Елена Свиридова. Из ее рук выпала сумка и свернутая трубочкой роль. Геннадий Петрович заглянул в темный тамбур амфитеатра, затем поднял с пола сумку и роль, упавшие предметы.
– Что вы там делали?
Елена растерянно оглянулась, забрала свою сумку и поправила волосы. Сопелкин плотно прикрыл дверь.
– Надо сказать, чтобы замкнули. В зале ремонт, посторонним там делать нечего. – Он посмотрел на нее. – Что у вас на щеке?
– Ничего, – Елена прикрыла лицо ладонью.
Геннадий Петрович отвел ее руку.
– Будет синяк, – сказал он и заглянул девушке в глаза. – Кто вас ударил?
Сопелкин ринулся к амфитеатру, но Елена его сдержала, взяла под руку и повела к лестнице.
– Вы, кажется, хотели меня проводить?
– Когда? – Геннадий Петрович остановился, но она снова потянула его за собой. – Ах, да! Так во сколько вы сегодня заканчиваете?
– В половине двенадцатого.
– Я буду ждать вас у служебного входа.
– До встречи! – Елена улыбнулась и побежала на репетицию.
– Роль! – Геннадий Петрович помахал свернутыми листами. – Вы забыли свой текст!