Произнося текст, Лена Свиридова куталась в русский платок и прижимала к груди сжатые кулачки.
– Вижу я, входит девушка, становится поодаль, в лице ни кровинки, глаза горят, уставилась на жениха, вся дрожит, точно помешанная. Потом, гляжу, стала она креститься, а слезы в три ручья так и полились. Жалко мне ее стало, подошла я к ней, чтобы разговорить да увести поскорее. И сама-то плачу…
Дверь открылась, в кабинет заглянул Геннадий Петрович Сопелкин.
– Не помешаю, Альберт Иванович?
Кульминационный момент сцены был уничтожен. Романцев устало вздохнул.
– Проходите, Геннадий Петрович.
Сопелкин зашел и сел не куда-нибудь, а на стул режиссера.
«Сиди, черт с тобой», – подумал Романцев и подал знак продолжать: – Пошла Глафира Фирсовна!
– Дешевы слезы-то у вас, – сказала старуха в длинной, до пола, юбке.
– Уж очень тяжело это слово-то – «прощай». Я было сама умерла, – ответила Свиридова. – Ведь это хуже, чем похоронить…
Романцева прорвало:
– Лена! Свиридова! Ты пропустила целый кусок! После слов «я было сама умерла» идет фраза: «А каково сказать «прощай навек» живому человеку, ведь это хуже, чем похоронить». Нельзя так вольно обращаться с текстом Островского! Пожалуйста, повтори последнюю фразу!
– А каково сказать «прощай навек» живому человеку, ведь это хуже, чем похоронить… – повторила Свиридова, и в ее голосе прозвучала такая боль, что Альберт Иванович растерялся.