Ахат Мушинский Пути светлы…
Новость облетела деревню быстрее ветра. В тот же день она и до бабы Кати донеслась, хотя и жила та на отшибе за озерцом в одиночестве. Весть была о том, что в районный центр приехал известный хирург-глазник на огромном автобусе (передвижной операционной) с десятком помощников.
Бабка взволновалась, поскольку была почти слепа. Возраст возрастом, а видеть-то хотелось. И уж совсем сон потеряла, когда через неделю узнала о возвращении из райцентра прозревшего деда Толкуши, бывшего печника, глаза которого застила «тёмная вода», по-научному – глаукома. Теперь он опять, как много лет назад, сиживал на лавочке у своего дома и демонстративно почитывал газету.
На отшибе за озерцом баба Катя всё-таки не совсем в одиночестве жила. Через просёлочную дорогу напротив её двора с недавних пор обосновался в заброшенной насыпушке неизвестно откуда взявшийся одинокий жилец примерно сорока с лишком лет по имени Сабир. Это был угловатый, медлительный мужчина, но с руками, то есть умел держать в них и топор, и молоток… Не спеша, он со знанием дела вернул, казалось бы, мёртвую хибару к жизни, поправил забор, ворота, в которые загонял после еженедельных отлучек своего трёхногого коня – мотоцикл с коляской.
Соседка сперва ворчала, даже пару раз громко высказала своё недовольство по поводу шума и вони от его машины. Однажды он погазовал у дома, когда пришлось менять муфту стартера, но сразу понял свою ошибку и больше уж такое не повторял.
Как-то по осени заявилась она к нему и с порога затребовала помощи: дым из её печи пошёл, видите ли, не в трубу, а в избу. Он откликнулся, ступил на половицы её дома, и уже на следующий день над озерцом встали в редком безветрии два соседствующих белых столба дыма.
Надо сказать, здесь всегда было ветрено. Ветер продувал деревню насквозь со стороны степи, начиная как раз с их дворов за озерцом. Поначалу Сабир наивно поставил на крыше флюгер в виде то ли дракона, то ли петуха, и он как встал клювом в сторону степи, так и замер навсегда.
Постепенно одинокие соседи на отшибе нашли общий язык, если это можно так сказать, – Сабир-то был редкостным молчуном. За него говорили его руки. Старухе он и половицы на крыльце переложил, и слив для стока дождевой воды наладил… Она, благодарная, в ответ запускала самовар и угощала его чаем с бубликами, которые он сам и привозил на своём мотоцикле. Пирогов она давно не пекла, поскольку к своим семидесяти почти совсем ослепла.
Зато тарахтела без умолку. Компенсировала, что ли? Обсуждала, предрекала, но больше вспоминала. Говорят же, глаза стариков назад смотрят.
А сосед слушал. Такого слушателя поискать. Правда, старуха порой, замолчав вдруг, тыкала его костистым перстом:
– Ты гдей-то?
В смысле: не уснул ли?
Нет, он слушал. И её, и себя… внутреннего. Какие-то свои давние разговоры, видимо, вставали в его памяти. Она раз-другой пыталась выведать его подноготную, но он только отмахивался: не интересно, мол, чего былое перемалывать!
В тот день соседа дома не было. Укатил куда-то с утра на своём драндулете. Тихо в его дворе. Ни молоток тебе не стукнет, ни петух спросонья не кукарекнет – какая живность! и кошки-то у него не было. Зато она, «своими глазами» услышав, как шелестит газетой на завалинке под тёплым солнышком Толкуша, места себе не находила. Туда-сюда, туда-сюда… И курам дала внеочередную порцию пойла, и Пальму спустила с цепи погулять, и на колодец смоталась с одним ведёрком – в другой-то руке тросточка-посошок. А сама прислушивалась – не заверещит ли в степной дали мотоцикл: несу-несу твоего соседушку!
Насколько видели её глаза? Разве определишь в каких-нибудь известных долях-единицах! Сегодня вот на пути к Толкушкиному дому прорезался полуденный луч, а вчера – тьма-тьмущая без единого просвета. И что! Давно уж без глаз управлялась она в хозяйстве. Чего глядеть-то! Каждый шаг рассчитан годами жизни, любое движение взвешено навыком, все шорохи-шумы пойманы чутким ухом. Вон Пальма звякнула цепью, вон куры что-то всполошились – закудахтали в курятнике, захлопали крыльями, а вон застрекотал кузнечиком вдали мотоцикл…
Она выставилась за ворота, и как только запылённый с дороги сосед подошёл к ней поздороваться, позвала его вечерять:
– Чайку попьём…
В ответ он спросил только:
– Что-то ты взволнованная какая-то, баб Кать… Случилось чего?
– Да нету, – ответила она и пошла по обыкновению с задранной головой накрывать стол.
Меню у ней всегда было одно и то же – варёная картошка, яйца, квашеная капуста и подсолнечное масло. Ну, конечно, чай с молоком, сахар, мёд, который она брала у местного пасечника. Остальное – колбаску или «консерву» какую – прихватывал в виде гостинца Сабир.
На этот раз, однако, посреди стола красовалась поллитровка водки под видавшей виды этикеткой.
– Сколько лет выдержки? – пошутил гость, нарезая краковскую.
– Да нет, по рюмочке-другой можно же в кои веки, – оправдывалась хозяйка. – В прошлом году купила для печника, но обошлось. Уж и забыла о ей совсем.
В избе, несмотря на середину лета, было прохладно. В окнах занудно жужжали и бились о стёкла мухи. Прочие шумы сквозь бревенчатые стены пробиться не могли. Да и какие они могут быть в деревне? Троллейбусы-трамваи по просёлочным дорогам не ходят, ребятни тут, за озерцом, нет, разве что ворона каркнет.
Тихонько играло радио. Телевизор она перестала включать, только пыль машинально протирала с него. Было в избе удивительно чисто, опрятно, будто жила здесь молодая, глазастая баба.
Хозяйка подняла гранёную рюмку.
– Пилось бы да елось, – говаривал мой расписанный браком супруг, – да ишо не болелось. – Хозяйка в один приём опорожнила рюмку и пододвинула квашеную капусту гостю. Тот принялся за дело молча. Понятно, проголодался порядком.
– А сам заболел. Поджелудочная железа… – разматывала клубок воспоминаний хозяйка. – Повезли в город, там его и зарезали.
– Как зарезали? – поперхнулся гость.
– В больнице… На операционном столе и помер. Говорила ему: погодь, сама выхожу, настоями трав оздоровлю – нет, не поверил. – Она на минуту смолкла. – Давай по второй. Мой, помнится, сказывал: по одной нельзя – хромать будешь.
Мужчина взял бутылку, аккуратно разлил. Расправлялся с рюмкой он в два глотка, с расстановкой. Так же обстоятельно ел, тщательно хрумкая капустой, перемешанной горячей картошкой и политой подсолнечным маслом. Вскидывал свои дегтярно-чёрные глаза, уважительно внимал разглагольствованиям старухи.
– Мы с им ладно жили. Ещё до армии поженились. Совсем мальчонкой его я полюбила. А уж из армии вернулся бравым молодцем. Сапоги блестят, медали на груди и бляха на ремне огнём полыхают. А уж умелец был… Кол забьёт – яблоня вырастет. Любо-дорого было с им на энтом свете. Да вот ушёл. И сорока семи ведь не было. Вот как ты щас. – Баба Катя подтёрла побежавшую по щеке слезу кончиком платка, который с головы нипочём не стаскивала, зашарила по избе невидящими глазами, да запел тут на краю стола электрический самовар – отвлёк… Бабка засуетилась, нащупала заварочный чайник, безошибочно залила кипятком, накрыла видавшей виды тряпичной куклой в сарафане – пускай заваривается.
– Всяко-разно бывало, – продолжила она уже более спокойно. – И сладко, и… И вот дочку родили мы с им. Сейчас в городе. В научном институте робит. Хочу поехать очень к ей, внучек понянчить, только вот… Сам же знашь, не вижу ни черта.
– Что же она сама не приедет?
– Не может.
– Поня-я-ятно.
– Сабирушка, дорогой… – Баба Катя как-то вся подобралась, выпрямилась. – Я ж те говорила, в райцентр врач знамый приехал, глазник. Вон Толкушу нашего уже зрячим сделал. Свози меня к ему. Може, и мне мои прежни глаза вернёть?
– Когда? – не переставая жевать, спросил он.
– Завтра же, а чё тянуть! Вдруг не поспем, у нас таких, как я, поди, тыща.
Немногословен новый сосед у бабы Кати:
– Хорошо.
– Чтоб не припоздниться, надо бы поране.
– С твоим петухом и сыграю подъём.
– Ну, ты уж совсем! – вздохнула полной грудью баба Катя. Она знала, что сосед не откажет, однако всё равно волновалась – на кой-то день согласится ведь.
Уже ближе к полуночи вышла со двора за ворота, присела на пень от векового дуба, который лет сорок назад срезало молнией и который чуть было не раздавил её дом. С озерца доносились хоры лягушек, со степи веяло сладко-горьким дыханием полыни. Сколько здесь, меж озером и степью, всего произошло! И родилась, и родила, и в негодность пришла. Раньше ведь газеты с такими мелкими буковками деду читала, а теперь на сельпе вывеску не прочесть. Какой вывеску! Саму избушку продмага по внутренней памяти только и найдёшь. Зато нюх и слух обострились. Надо ж на старости лет!
– Не-е, жить можно! – назло напасти бросила во тьму баба Катя. Подняла глаза и уже про себя, не разжимая губ: «Только не поймёшь, чисто ли небо над головой и что пророчат звёзды к завтрему».
Ни свет ни заря баба Катя стала поглядывать в окошко на соседову насыпушку, вернее, прислушиваться – не брякнет ли щеколда на воротах, не взаржёт ли разминочно железный конь, на котором она должна отправиться в поход за зрением. Всё ж таки очень хотела напоследок увидеть своих внучек в городе глазами своими. И готова была за ради того на любую операцию, на любую боль, хотя по жизни не терпела никаких врачебных вмешательств в Богом данное состояние её организма – помнила судьбу мужа. В Бога-то она, грешная, верить верила, но сдержанно. Гром грянет – перекрестится… А так… Являлась на Пасху и Рождество в церковку на другой стороне деревни, но в последние два года изменила праздничной привычке. Почуяла она какую-то несправедливость к своему быстротечному присутствию на земле. Нет, не возроптала на Всевышнего, просто непонятная обида закралась в душу. И истока этой обиды баба Катя не находила.
Железного коня она в то утро оседлала впервые. Впрочем, не оседлала. сосед усадил её в коляску.
Она сунула вдоль тесной люльки свои ревматические ноги, трость, положила на колени сумку с документами, кошельком, расчёской, носовым платочком и – всё-таки! – крошечной в полиэтиленовом пакете иконкой, оставшейся от матери, натянула колясочную искож-накидку, Сабир поправил, и они поехали.
Утро выдалось ясное, но ветреное. Молодое солнце светило ярко и с каждой минутой набирало мощь. Такое бывает в этой степи – вместе с начинающейся жарой всё сильнее поднимался ветер. Защитных стёкол на мотоцикле не было. Сабир, как мотогонщик, надел дорожные очки, баба Катя зажмурилась и прикрыла глаза ладонью. Память рисовала ей картины юности, как они с отцом тряслись по этой вот дороге в райцентр на телеге, запряжённой смирной и пятнистой, как корова, конягой за какими-то удобрениями для колхозной пашни, которая раскинулась на другой от их дома стороне деревни, за церковью и клубом. Также трясло, также жарило солнце, и напирал ветер.
Частенько отправлялась она в степь и с матерью. Блуждали вне троп и дорог, собирая лечебные корешки, травы – полынь, ковыль, девясил… Дома провяливали, просушивали в тени, затем обрабатывали… Аптечными лекарствами сроду не пользовались.
Здесь, в пушистых ковылях, восьмиклассница Катя в первый раз поцеловалась. С однокашником – будущим мужем своим. Да уж, поцеловалась! – ткнулись друг в дружку носами, подбородками, вот и всё. А потом бегали, догоняясь, до самой одури. И не было границ ни степи, ни жизни. Раздолье, красота! У каждого ведь своя родина. Кто Волгой-матушкой хвалится, кто тайгой, кто морем, а у неё – степь, которая давным-давно быльём да новым ковылём поросла.
– Не зря ваш колхоз назвали «Светлым путём», – прокричал Сабир. Ветер мгновенно сорвал слова с губ и унёс в степной простор за мотоциклом.
– Каким путём? – расслышала баба Катя только последнее слово.
– Светлым путём, говорю, едем в райцентр, – напрягая связки, пояснил Сабир, усмехнувшись.
– Ох уж!.. – воскликнула баба Катя, – Пути светлы, да глаза слепы.
– Ничего, сегодня они слепы – завтра зрячи.
Прямо по дороге издалека навстречу приближался гонимый ветром шар перекати-поля. Мотоциклист притормозил, травянистый клуб подпрыгнул перед самым носом, врезался в руль, сухо скользнул по шлему и улетел. Сабир оглянулся: за мотоциклом – ничего, кроме пыли.
Баба Катя испугалась. По лицу её будто злая тень пробежала и хлестнула то ли сухой веткой, то ли колючкой. Она вжалась в коляску – не к добру это.
Минуту спустя мотоцикл зачихал и тихо встал.
– Что случилось? – забеспокоилась баба Катя.
Сабир не ответил, покрутил набалдашники ручек, слез с «коня», снял очки, опять взялся за руль и принялся ломать ботинком рычаг кик-стартера. Бесполезно. «Урал» безмолвствовал.
– Гора старого утиля! – выругался он, обошёл мотоцикл вокруг, достал из патронташа отвёртку, плоскогубцы, скрючился у цилиндра – так, что почти скрылся из виду. Бабка продолжала сидеть в коляске, надеясь, что верные руки соседа всё уладят, и они тронутся дальше.
Время шло, однако машина не подавала никаких признаков жизни. Баба Катя не выдержала – пекло солнце, дул ветер в лицо, зашалили нервы, и она полезла из люльки. Но и на ногах не успокоилась, коротко замаячила туда-сюда. Беспокойство нарастало – неужели она так и не доберётся до чудо-доктора?
Сабир, наконец, выпрямился, тщательно протёр тряпкой руки и сказал:
– Пошли пешком.
– Дык, неблизко ж! – завозражала баба Катя.
– Ничего, дойдём.
– Всё-то у его – ничё, а у меня рематизьм.
– Пошли, пошли. – Он взял её под локоток, и они не сразу, но двинулись по пыльной дороге.
Метров через пять старуха остановилась и сказала, что забыла тросточку в коляске.
– Я твоя тросточка, – ответил Сабир.
– Ещё вот что сообщу, – продолжила она, оставаясь на месте. – Дорога в райцентр идёт в обкружную, надо срезать и прям через степь… Ближе будет.
На немое сомнение провожатого дёрнула кончики платка под подбородком и ответила, как отрезала:
– Я тут кажную кочку знаю, не боись!
Сабир кинул взгляд на без конца и краю степь. Под ветром гривы седого ковыля ходили, точно морские, пенные волны. Высоко в чистом, без единого облачка, небе заливался звонкой песней жаворонок. И не было ему дела до жары, ветра, сломанного мотоцикла и слепой старухи.
– Какие кочки, ты же не видишь дальше носа ничего!
– Я не глазами вижу, – ответила она.
Неожиданно для самого себя слова старухи убедили видавшего виды мужчину. И парочка свернула с дороги.
Он держал её под руку, а она чуть впереди него удивительно ловко лавировала между метёлками ковыля, кустами полыни и чертополоха.
Но скоро баба Катя начала тормозить, спотыкаться…
– Что с тобой? – остановился Сабир.
– Я ж те говорила – ноги… Болят они у меня. Давай передохнём малость.
Он согласился.
Сели в траву, перевели дух. Поднялись, снова двинулись… Однако через пять минут старуха опять заспотыкалась.
– Не можу больше. Перекурим.
– Нет, так дело не пойдёт. Садись мне на спину.
Хотела баба Катя возразить, но здравомыслие не изменило ей, и она, перекрестившись, подчинилась – полезла на хребет присевшего спутника.
Жаркое солнце набирало высоту. Коротко стриженую мужскую голову нещадно пекло. Порывы ветра не остужали. Ноша хоть и была невесть что, тем не менее свой вес имела.
«Да и выпил вчера лишнего, – казнил себя Сабир. – Надо же, без двух бабкиных рюмок самостоятельно осушил бутылку! Будто отродясь водки не видел. Хотя и верно – сто лет уж ни капли».
Степной путь был совсем не шёлковым. Постепенно ноша стала весомо тянуть, ноги налились тяжестью, рубашку хоть выжимай, в висках застучало. А бабка на загорбке разговорилась. Всю свою жизнь вспомнила. Внучата-то у ней, оказывается, внучками были, близняшками, школьницами начальных классов. Не то второклашками, не то постарше. Сама всюду ранняя была, а дочь поздней оказалась. Всё бы хорошо, да вот муж – отец деток – сбежал от семьи.
– Потому и нелегко Марийке-то. Слышь меня?
– Угу… – только и мог ответить Сабир.
– А что значит твоё имя? – не унималась наездница.
– Терпеливый, – ответил он.
– Стало быть, выносливый, упёртый. Извиняй, конешно, но у нас поговорка есь. – Бабка даже хихикнула. – Нет, не скажу. Обидешься ишо.
– На обиженных воду возят, что ли?
– Не-е…
– Да говори уж, раз заикнулась.
– И то верно. Коль заикнулась… Нет, не можу.
– Не можу, не можу… – передразнил Сабир. – Сейчас в репейник брошу!
Баба Катя ёрзнула у него на спине и выдала:
– Терпи, пока-а терпя́т бока-а.
– Про меня, что ли?!
Перед его глазами встала старая открытка, которую видел ещё в детстве: босоногий китаец несёт на себе богатого соплеменника под зонтом. «Интересно, – подумал он, – как называется человек, который везёт на себе другого?»
– Обиделся? – услышал он за ухом и спросил вместо ответа:
– Голову не напекло?
– Не, я ж в платочке.
Через короткое время настроение у неё изменилось. Она начала ныть, что они опоздают, что ничего не получится и останется она слепой курицей.
– И почему ветер всегда навстречу, спрашиваю? – был следующий её всхлип уже в самое ухо.
Он обернул голову:
– Это я тебя спрашиваю: где твой райцентр? Сколько уж скачем по степи! Давно бы дорогой дошли.
– Сама дивлюсь. Верно ж, кажись, направлялися…
Сабир чувствовал себя дурно. Во рту пересохло, голова раскалилась, как чугунок на огне, ноги заплетал ковыль. Наверное, так и должно быть, когда слепой зрячему дорогу указывает. В мозгу вспыхнула другая картинка, но всё на одну и ту же тему: «Почерневший лицом от солнца и ветра шерп эвакуирует на своей спине альпиниста».
Вскоре трава кончилась, вышли на песок. Легче не стало. Зыбучая почва лишала ходока с грузом на спине равновесия. Тут ещё корни какие-то повсюду. Но он неотступно, как заведённый, пёр по намеченному курсу.
Порыв ветра поднял тучу песка и бросил на путешественников.
– Откель песок-то? – удивилась баба Катя.
– Так пустыня началась, Сахара! – ответил Сабир, отплёвываясь. – Не видишь?
– А то!.. – обиделась старуха. – Прозрела у тя тут на шее.
– Прости…
– Бог простит.
Она давно уже поняла, что забрели они куда-то не туда. Сбились с пути. Иначе давно бы дошли. Боялась не только вслух сказать, но и себе признаться. С прежними глазами-то не допустила б такого. «Расхвасталась: и без глаз каждую кочку вижу! А теперь хоть помри у него тут на спине от стыда и позора!» – думала она, и слёзы закапали проводнику на спину
Но он не заметил, споткнулся о корягу…
Что интересно, в жизни до этого, споткнувшись, поскользнувшись, оступившись, ни разу не падал. Взмахивал руками-ногами, как крыльями, балансировал корпусом и выворачивал из любого пике. По крайней мере, не помнил нелепых, «штатских» приземлений. Он всё внештатное, нелепое называл штатским. А тут грянул со своей ношей в безбрежный простор пустыни, то есть, если быть точным, ткнулся носом прямо в горячий песок. Неловко так, бестолково, только и успел воскликнуть при падении:
– И-и, Алла!
Бабка же, как он ни пытался удержать её, вылетела из своего насиженного седла и закувыркалась, точно перекати-поле.
– Жива? – спросил он, когда полёт закончился, и оба они замерли в неподвижности.
– Кажись, да… – застонала минуту назад благополучная пассажирка. – Только головой о што-то твёрдое тюкнулась. А ты?
Он не ответил.
– Э-эй! – испугалась она.
Отозвался Сабир не сразу. Положение у него было не самое радужное – подвернул капитально ногу.
– Не шею же, – зауспокаивала она, узнав, в чём дело.
Нога в высоком ботинке стремительно разбухала, вот-вот шнурки лопнут. О боли и речи нет!
– Пить… – сипло вырвалось у него. Рот связывала небывалая сухость. Язык, будто к нёбу прикипел.
– Водички-то у нас с собой нету, – констатировала спутница общее их разгильдяйство.
«Ё-ка-лэ-мэ-нэ! – выругался он про себя за секундную слабость. – Пить ему подавай!» А вслух выдавил:
– Знаю.
К тому же глаза запорошило, и он тёр и тёр их кулаками. Затем сел покомфортней, если можно так сказать, и вслепую расшнуровал обувку: «Подумаешь, ещё ни в такие переплёты попадал!»
Но песок из глаз вместе со слезой не выходил.
– А-а, я поняла, куда нас загнуло! – сказала баба Катя, потрагивая шишку на лбу. – Это Захаркина Плешь. Тут, знамо дело, и озерцо должно быть, пошти как у нас. Вон, я ж вижу…
– Как же ты, слепая, видишь? – преодолевая сушь во рту, произнёс Сабир.
– Дык, не мерещится ж мне! Глазами вижу. Вон оно под ветром волнами ходит. – И вдруг ойкнула и зашептала: – Боже ж мой, неужели прозрела! Это ты, ты-ы, Всемилостивый, путь светлый указал и камень подложил, чтоб я, раба твоя, соприкоснулася с ним межглазьем своим!
– Может, это ковыль, как обычно, волнами ходит? – засомневался Сабир. – А тебе озеро мерещится.
– Не-е, я его с детства помню. И купалась, и коня поила… Щас, соседушко дорогой… ты ж у нас Терпеливый… мигом принесу те напиться.
Баба Катя подтянула сумку, достала иконку в полиэтиленовом пакете. – Надо ж, надо ж! – Пакет освободила, а образ Божий обратно спрятала. – Одна нога здесь, другая…
Она встала, прозрачный мешок в её руке от ветра надулся пузырём, она приложила его к груди, суетливо свернула и пошла.
Сабир не понимал, каким-таким образом на старости лет, в чистом поле можно прозреть? Он скинул с ноги ботинок, стащил носок, глаза тереть перестал – бесполезно, только хуже можно сделать грязными руками. Ничего, ещё ни в такие переплёты попадал!
Баба Катя вернулась через вечность.
– Щас напою тя!
Вода была тёплой и противной.
– Не кривись, наш Алтай пил – не отравился. Только хвостом от удовольствия помахивал.
Сабир нашёл силы в себе усмехнуться.
– И глазки промоем. А потом ишо принесу.
Она вылила остатки воды на его пропечённый солнцем затылок и опять ушла.
Солнце перевалило на вторую половину неба. Ветер не стихал. Баба Катя в поход за водой ходила несколько раз. Она ополоснула ему глаза, омыла вывихнутую ногу, да и всего его по пояс окатила:
– Всё равно рубаха вся наскрось…
После чего накрыла стриженую голову сплетённым из каких-то стеблей чем-то навроде венка или панамы.
Со временем глаза стали оправляться. Но всё равно были набухшими, красными и не переставали слезиться – просто течь ручьями.
– Теперича не мне нужда до глазника-то, – качала головой баба Катя.
Из очередного похода она вернулась с корягой в руке.
– Вот, нашла те посох.
Стали совещаться.
– Надо идти, – собрался с духом Сабир.
– А смогёшь?
– Не дойду, так доползу.
– Куды идтить-то? В райцентр или обратно?
– Обратно, – ответил он.
– В больницу те, дружочек мой ситный, надоть сперва.
– Нет, Катрин, домой.
– Какая я те Катрин?! Забредил, што ль, уж совсем!
– Домой… по ветру, баб Кать, по ветру. Теперь он нам союзник. – Сабир заозирался, поднял в сторону солнца всё ещё влажную голову в панаме из ковыля, половил ноздрями горячие волны степного воздуха и скомандовал:
– Подъём!
На больную ногу встать не мог, глаза почти ничего не видели, но у него теперь в друзьях были баба Катя, посох и попутный ветер в спину.
С грехом пополам двинулись. Степь слушала песнь невидимого высоко в чистом небе жаворонка.
Не успели с песка в травы ступить – посох сломался. Со своим «рематизьмом» сломалась и «Катрин». Не особо вспомоществовал попутный ветер, потому как путники не шли, а уже совершенным образом ползли.
Он помогал себе обломком коряги, точно штыком или сапёрной лопаткой. Она…
А что она? Не уставала мечтать о встрече с внучками, ободрять: «Видят очи – найдутся мочи». И рассказывать, какая красивая степь вокруг. А ещё сообщила по секрету:
– Сёдня ночью выйду из дому, встану на свой дубовый пенёк и на звёзды погляну. Давно не видала их.
Ветер гнал седые волны ковыля и подталкивал два маленьких, затерявшихся в степи существа в сторону деревни. Здесь ветры всегда дуют в одном направлении.
