Прошла четверть часа, показавшаяся Морису вечностью. Нет ничего естественнее. Человек молод, прекрасен собой, силен, пользуется поддержкой ста преданных друзей, с которыми и с помощью которых он мечтал иногда об осуществлении великих замыслов; и вдруг он почувствовал, что в любое мгновение рискует лишиться жизни, попав в подлые сети.
Он понимал, что его заперли в какой-то комнате, но был ли он под присмотром?
Он решился на новую попытку разорвать путы; железные мышцы его напряглись, но веревка лишь еще сильнее впилась в тело, не лопнула.
Хуже всего то, что руки его были связаны за спиной и он не мог стащить с глаз повязку; если б он видел, то, может быть, сумел бы убежать.
Впрочем, все эти попытки не вызвали ни сопротивления, ни малейшего шума, из чего он заключил, что находится в комнате один.
Ноги его опирались на что-то мягкое. Это мог быть песок или земля; острый и пронзительный запах поражал обоняние и подсказывал, что вокруг него растения. Морис подумал, что он в оранжерее или вроде того. Он сделал несколько шагов, коснулся стены, повернулся, нащупал руками земледельческие инструменты и вскрикнул от радости.
С неимоверным трудом сумел он ощупать все эти инструменты один за другим. Спасение зависело от времени. Если случайность или Провидение даруют ему пять минут и если между этими инструментами найдется хоть один с острием, он спасен.
Он нашел лопатку.
Морис был так скручен, что ему стоило бесконечного труда перевернуть лопатку так, чтобы острое ребро ее было направлено вверх. Этим железом, которое прижимал к стене спиной, он перерезывал или, лучше сказать, перетирал веревку, связывавшую руки. Операция была продолжительна, железо лопаты медленно перетирало пеньку. На лбу его выступил пот; ему послышался как бы приближающийся шум шагов. Он сделал последнее решительное усилие, и полуистертая веревка лопнула.
Теперь он вскрикнул от радости. По крайней мере, ему можно защититься, и он даром не отдаст свою жизнь.
Морис сорвал повязку с глаз.
Он не ошибся. Он был не в оранжерее, а в теплице, в которой сберегались нежные деревья, неспособные зимовать на открытом воздухе.
В одном углу лежали эти садовые инструменты, один из которых оказал ему такую великую услугу. Напротив было окно. Морис выглянул в него. Оно было с решеткой, и вооруженный карабином мужчина стоял за ним на часах.
С другой стороны сада, на расстоянии почти тридцати шагов, возвышался небольшой павильон, подобный тому, в котором находился он сам. Штора была опущена, но сквозь нее виден был огонь.
Он подошел к двери и стал прислушиваться; другой караульный ходил взад и вперед за этой дверью. Шаги отдавались в его ушах.
Из коридора доносился невнятный гул голосов. Спокойный разговор перерос в спор. Морис не мог расслышать все, о чем говорилось; однако он разобрал несколько слов, и среди этих слов прозвучало: «шпион», «кинжал», «смерть».
Видимо, в глубине коридора отворилась какая-то дверь, и он теперь лучше мог все расслышать.
– Да, – говорил один голос, – да, это шпион. Он разнюхал что-то и теперь, без сомнения, послан подслушать наши тайны. Освободив его, мы рискуем, что он нас выдаст.
– А его слово! – сказал другой голос.
– Его слово! Ему так же легко дать его, как и изменить. Разве он дворянин, что можно положиться на его слово?
Морис заскрежетал зубами при мысли, что есть еще люди, которые убеждены, что можно верить только слову дворянина.
– Но знает ли он наши имена, чтоб нас выдать? Нет, разумеется, он их не знает и не знает также, чем мы занимаемся, но ему известен наш адрес, и он опять придет сюда с порядочной свитой.
Вывод показался неоспоримым.
– Что же, – сказал голос, уже несколько раз поразивший Мориса своей повелительностью, – стало быть, решено?
– Да, сто раз да, и я вас не понимаю, любезный, ваше великодушие. Если бы мы попали в руки Комитета общественного спасения, посмотрели бы, как они стали бы с вами церемониться.
– Стало быть, вы настаиваете на вашем решении, господа?
– Без сомнения, надеюсь, что и вы не будете ему сопротивляться.
– На моей стороне один голос, господа. Я полагал дать ему свободу. На вашей шесть, и все шесть голосов обрекли его на смерть. Так пусть же будет ему смерть!
Капли пота, катившиеся по лицу Мориса, вдруг охладели.
– Он станет кричать, вопить, – сказал голос. – По крайней мере, удалили бы мадам Диксмер.
– Она далеко, в павильоне, и ни о чем не догадывается.
– Мадам Диксмер, – прошептал Морис. – Теперь начинаю понимать. Я нахожусь у хозяина кожевенного заведения, который говорил со мной на старой улице Сен-Жак и, удаляясь, смеялся над тем, что я не сумел назвать фамилию отыскиваемого мной приятеля. Но какую, черт возьми, выгоду доставит хозяину кожевни моя смерть?
Морис огляделся вокруг и увидел железный прут с деревянной ручкой.
– Во всяком случае, – проговорил он, – прежде чем меня убьют, я убью одного из них.
И он бросился к невинному инструменту, который в его руках должен был превратиться в страшное оружие.
Потом он вернулся к двери и стал таким образом, чтоб, открывшись, она прикрыла его.
Сердце его так билось, что слышно было в тишине каждый удар.
Вдруг Морис вздрогнул. Один голос сказал:
– Послушайтесь меня, разбейте стекло и выстрелите в него сквозь решетку из карабина!
– О нет, нет, не надо шума, можно попасться. А, вы здесь, Диксмер. Ну, что ваша жена?
– Минуту назад я заглянул сквозь шторы, она ничего не подозревает и спокойно читает книгу.
– Диксмер, разрешите наши сомнения. Как вы полагаете, что лучше – выстрелить в него из карабина или отправить на тот свет добрым ударом кинжала?
– Лучше кинжал. Обойдемся по возможности без огнестрельного оружия.
– Ну, кинжал так кинжал.
– Идемте! – повторили разом пять или шесть голосов.
Морис был сын революции, одаренный железной силой воли, ни во что не верующей душой, каких много было в то время. Но при слове «идемте», произнесенном за дверью, единственным барьером, отделявшим его от смерти, он вспомнил о том крестном знамении, которому научила мать, заставляя его на коленях лепетать молитвы, когда он еще был ребенком.
Шаги раздавались все слышнее и вдруг стихли. В замочной скважине заскрипел ключ, и дверь медленно открылась. В течение этой минуты Морис подумал: «Если я потеряю время на нанесение ударов, то буду убит, но, бросившись на убийц, я их поражу внезапностью, проскользну между ними, выберусь в сад, потом в переулок и тогда, может быть, спасусь».
В то же мгновение он с быстротой льва и с диким ревом, в котором слышалось больше угрозы, нежели страха, опрокинул первых двух мужчин, убежденных, что найдут свою жертву со скрученными руками и с завязанными глазами, и не ожидавших встретить подобное нападение.
Он растолкал всех и в минуту отбежал футов на полсотни. Он увидел в конце коридора открытую дверь в сад, бросился в нее, перескочил десять ступеней и, внимательно осмотревшись, побежал к калитке.
Калитка оказалась запертой двумя замками. Морис дернул запоры, хотел отворить замок, но не было ключа.
Между тем преследователи добрались до площадки лестницы и увидели свою жертву.
– Вот он! – вскрикнули они. – Стреляйте по нему, Диксмер, стреляйте!
Морис издал вопль. Сад был заперт. Он измерил глазом высоту стены; она подымалась на десять футов.
Убийцы бросились вдогонку.
Между ними и Морисом было около тридцати шагов; он оглядывался вокруг, как утопающий, жаждущий ухватиться за любую соломинку.
Павильон, штора, а за нею свет бросились ему в глаза.
Одним скачком он прыгнул к окну, ухватился за штору, сорвал ее, разбил окно, пролез в него и упал в освещенную комнату, где около камина сидела женщина и читала книгу.
Испуганная, она вскочила, вскрикнула и стала звать на помощь.
– Посторонись, Женевьева, посторонись! – закричал голос Диксмера. – Дай мне убить его!
И Морис увидел направленное на него дуло карабина.
Но женщина, взглянув на Мориса, вдруг пронзительно вскрикнула и вместо того, чтобы посторониться, как приказывал ей муж, бросилась между ним и дулом ружья.
Это движение сосредоточило внимание Мориса на великодушном создании, первым движением которого было его защитить.
Он в свою очередь вскрикнул.
Эта женщина была незнакомкой, которую он так искал.
– Это вы!.. Вы!.. – вскричал он.
– Тише! – сказала она.
Потом, обратившись к убийцам, которые с разным оружием приблизились к окну, она вскричала:
– О, вы не убьете его!
– Это шпион, – произнес Диксмер, кроткое, спокойное лицо которого вдруг приняло выражение решительности. – Это шпион, и он должен умереть.
– Кто? Он шпион? – сказала Женевьева. – Он шпион? Подите сюда, Диксмер. Мне стоит сказать только одно слово, и я докажу, что вы странным образом ошибаетесь.
Диксмер подошел к окну, Женевьева приблизилась к нему и, наклонившись к его уху, шепотом произнесла несколько слов.
Хозяин-кожевенник живо приподнял голову.
– Он? – сказал Диксмер.
– Он самый, – отвечала Женевьева.
– Ты уверена?
Молодая женщина ничего не отвечала на этот раз, но, обернувшись к Морису, с улыбкой протянула ему руку.
Тогда черты лица Диксмера приняли странное выражение кротости и хладнокровия. Он опустил приклад карабина.
– Ну, это дело другое! – сказал он.
Потом, сделав знак товарищам, чтоб они следовали за ним, он отошел в сторону и сказал им несколько слов, после которых они удалились.
– Спрячьте этот перстень, – проговорила между тем Женевьева, – все его здесь знают.
Морис поспешно снял перстень и сунул в карман жилета. Спустя некоторое время дверь павильона распахнулась, и Диксмер, уже без оружия, подошел к Морису.
– Виноват, гражданин, – сказал он. – Жалею, что не узнал прежде, скольким я вам обязан! Но жена моя, припоминая услугу, оказанную вами вечером десятого марта, забыла ваше имя. Поэтому мы не знали, с кем имели дело. Не то, поверьте мне, ни минуты не сомневались бы ни в вашей честности, ни в ваших намерениях. Итак, еще раз простите меня.
Морис был изумлен и лишь каким-то чудом сохранил спокойствие. Голова его кружилась, он готов был упасть и прислонился к камину.
– Однако, – сказал он, – за что хотели вы меня убить?
– Тут тайна, гражданин, – сказал Диксмер, – и я вверяю ее вашей чести. Я, как уже известно вам, кожевенник и хозяин здешнего заведения. Большая часть кислот, употребляемых мной для выделки кож, запрещена. Контрабандистам, доставляющим мне этот товар, известно, что на них подан донос в главный совет. Видя, что вы собираете справки, я струхнул, контрабандисты еще больше меня испугались вашей красной шапки и в особенности вашего решительного взгляда; теперь, не скрою, вы были обречены на смерть.
– Я это очень хорошо знаю, – отвечал Морис, – и вы не новость открываете мне. Я слышал ваше совещание.
– Я уже просил у вас прощения, – подхватил Диксмер с трогательным простодушием. – Поймите же и то, что благодаря беспорядкам наших времен я и мой товарищ Моран скопили огромное состояние. Мы подрядились поставлять в армию ранцы, и каждый день их выделывается у нас от полутора до двух тысяч. Благодаря благодетельному порядку вещей нашего времени муниципальное правление, очень озабоченное другими проблемами, не имеет времени точно проверять наши счета; итак, надо сознаться, что мы в мутной воде рыбу удим, тем более что приготовленные материалы, которые, как я уже сказал вам, мы добываем контрабандным путем, дают нам барыш до двухсот процентов.
– Черт возьми, – сказал Морис, – мне кажется, что это довольно честный барыш, и я понимаю ваше опасение, чтоб донос с моей стороны не прекратил его; но теперь, узнав меня, вы успокоились, не так ли?
– Теперь, – сказал Диксмер, – я даже не прошу вашего честного слова.
Потом положил ему руку на плечо и устремил взгляд с двусмысленной улыбкой.
– Послушайте, – сказал он, – теперь мы, можно сказать, на дружеской ноге. Скажите, зачем вы забрели сюда, молодой человек? Само собой разумеется, – прибавил кожевенный заводчик, – ежели вы захотите молчать, это в вашей воле.
– Мне кажется, я вам уже сказал, – проговорил Морис.
– Да, женщина, – сказал кожевенник, – я знаю, что-то вы говорили о женщине!
– Извините меня, гражданин, – сказал Морис, – я понимаю, что должен все объяснить. Извольте видеть. Я отыскивал женщину, которая прошлым вечером под маской сказала мне, что проживает в здешнем квартале. Мне не известно ни ее имя, ни ее сословие, ни ее адрес. Знаю только одно, что я влюблен в нее, как безумный, и что она невысокого роста…
Женевьева была высокого роста.
– …что она блондинка, что она очень осторожна!..
Женевьева была черноволосая, с большими задумчивыми глазами.
– …Одним словом, гризетка, – продолжал Морис, – и я, желая понравиться ей, нарядился в это простонародное платье.
– Вот теперь все ясно! – сказал Диксмер, и взгляд его показал, что он искренне поверил.
Женевьева покраснела и, почувствовав жар в лице, отвернулась.
– Бедный гражданин Лендэ, – со смехом сказал Диксмер, – какие ужасные минуты заставили мы вас пережить! А между тем вы последний, кому хотел бы я причинить зло; такому доброму патриоту… брату!.. Но, право же, я думал, что какой-нибудь злонамеренный воспользовался вашим именем.
– Оставим этот разговор, – сказал Морис, понявший, что уже пора расставаться, – покажите мне дорогу и забудем о случившемся.
– Показать дорогу! – вскричал Диксмер. – Вас отпустить! Нет, нет! Я или, лучше сказать, мой товарищ и я угощаем сегодня ужином добрых приятелей, которые только что хотели удавить вас. Я намерен пригласить вас поужинать с нами, чтобы вы убедились – они не настолько люты, как кажутся.
– Но, – сказал Морис вне себя от радости, что может провести еще несколько часов близ Женевьевы, – право, не знаю… можно ли мне принять… ваш…
– Как, можно ли вам принять? – сказал Диксмер. – Кажется, что можно. Все они истинные патриоты, как вы, а притом я только тогда поверю, что вы простили меня, когда вы отведаете моего хлеба и соли.
Женевьева молчала. Морис терзался.
– Я боюсь вас обеспокоить, гражданин, – проговорил молодой человек. – Этот наряд… само лицо мое… расстроенное…
Женевьева с робостью взглянула на него.
– Мы приглашаем вас от чистого сердца, – сказала она.
– С удовольствием, гражданка, – отвечал Морис, поклонившись.
– Так я пойду успокою наших собеседников, – сказал кожевенный заводчик. – Погрейтесь покамест, любезный друг. Жена, займи его!
Он вышел. Морис и Женевьева остались одни.
– Ах, сударь, – сказала молодая женщина, тщетно стараясь придать своему голосу выражение упрека. – Вы изменили вашему слову.
– Как, сударыня, – вскрикнул Морис, – я вас скомпрометировал? О, в таком случае простите меня, я отсюда навсегда удалюсь.
– Боже мой, – вскрикнула она, вставая, – вы ранены в грудь, вся ваша рубашка в крови!
В самом деле, на тонкой и белой рубашке Мориса, составляющей такую разительную противоположность с его грубой одеждой, расплылось красное пятно, которое уже засохло.
– О, не беспокойтесь, сударыня, – сказал молодой человек. – Один из контрабандистов уколол меня кинжалом.
Женевьева побледнела и протянула ему руку.
– Простите меня, – проговорила она, – за все, что вам сделали. Вы мне спасли жизнь, а я чуть не стала причиной вашей смерти.
– Разве я не достаточно вознагражден тем, что отыскал вас? Надеюсь, вы ни минуты не думали, что я не вас, а кого-нибудь другого искал?
– Пойдемте со мной, – прервала Женевьева, – я вам дам чистое белье… Наши гости не должны вас видеть в таком положении… Это был бы для них слишком жестокий упрек.
– Я вам причиняю хлопоты, – со вздохом возразил Морис.
– Нисколько, я исполню долг.
И прибавила:
– И даже исполню его с удовольствием.
Тогда Женевьева отвела Мориса в просторную комнату, убранную с такой роскошью и вкусом, которых он не мог ожидать в доме кожевенного заводчика. Правда, что этот кожевенник казался миллионером.
Потом она открыла все шкафы.
– Возьмите все, что вам нужно, будьте как дома.
И она удалилась.
Когда Морис вошел, он нашел Диксмера, который уже возвратился.
– Идемте, идемте за стол, ожидают только вас.