И точно, Морис был очень счастлив и одновременно очень несчастлив с некоторых пор. Так всегда бывает в начале сильной страсти.
Утренние заседания в своей секции, вечерние посещения старой улицы Сен-Жак, случайные явления в клубе Фермопилов заполняли все дни.
Он сознавал, что видеть Женевьеву каждый вечер – то же, что питать любовь безо всякой надежды.
Женевьева была одна из тех женщин, робких и на первый взгляд уступчивых, которые со всей искренностью протягивают руку дружбе и с невинной доверчивостью сестры и девы приближают чело к устам, но слова любви кажутся для них насмешкой, а плотское желание – преступлением.
Если бы в порыве чистейшего вдохновения несравненная кисть Рафаэля решила изобразить на полотне Мадонну с улыбкой на устах, со светлым взором, отражающим небо, дивный ученик Перуджино[11] мог бы взять за образец черты Женевьевы.
Среди цветов, полных свежести и благоухания, чуждая занятиям своего мужа и чуждая даже самому мужу, Женевьева всякий раз, как видел ее Морис, представлялась ему живой загадкой, смысла которой он не мог доискаться и не смел спросить.
Однажды вечером, когда он, как обычно, беседовал с нею наедине и оба они сидели у того окна, в которое он влезал когда-то ночью с такой быстротой и шумом, когда благоухание распустившейся сирени разносилось по теплому воздуху после роскошного заката солнца, Морис после продолжительного молчаливого наблюдения за благоговейным и внимательным взглядом Женевьевы, пристально взиравшей на блестевшую серебристую звездочку в лазури неба, отважился спросить ее, как это случилось, что она так молода, а муж ее уже миновал средние лета жизни, что она так образованна, в то время как все указывало в муже на его грубое воспитание и низкое происхождение; что она так исполнена поэзии, наконец, а ее муж занимается тщательным взвешиванием, растягиванием и окраской кож на своей фабрике?
– Как могли попасть к кожевеннику, – сказал Морис, – эта арфа, это фортепиано, эти рисунки, над которыми вы трудились? К чему, наконец, весь этот аристократизм, который я ненавижу у других и нахожу уместным у вас?
Женевьева устремила на Мориса взгляд, полный кротости.
– Благодарю вас, – сказала она, – за этот вопрос, он доказывает, что вы очень деликатный человек и что вы никогда обо мне ни у кого не справлялись.
– Никогда, сударыня, – сказал Морис. – У меня есть преданный друг, готовый умереть за меня, сто товарищей, которые пойдут всюду, куда я их поведу, но из всех этих сердец, когда дело идет о женщине, особенно о такой, как Женевьева, я знаю лишь одно, на которое могу положиться, – это мое собственное.
– Благодарю вас, Морис, – сказала молодая женщина. – В таком случае я сама расскажу вам то, что вы желаете знать.
– Ваше происхождение прежде всего? – спросил Морис. – Я вас знал только под именем вашего мужа.
Женевьева почувствовала в этом вопросе весь эгоизм любви и улыбнулась.
– Женевьева дю Трельи! – сказала она.
Морис повторил:
– Женевьева дю Трельи?
– Родители мои, – продолжала Женевьева, – разорились в последнюю войну в Америке[12], в которой отец мой и старший брат приняли участие.
– Оба дворяне? – спросил Морис.
– Нет, нет, – покраснев, отвечала Женевьева.
– Однако вы сказали мне, что до замужества вашего вы назывались Женевьева дю Трельи.
– Без частицы[13], гражданин Морис. Мои родители были очень богаты, но не принадлежали к дворянскому роду.
– Вы не доверяете мне, – сказал молодой человек.
– О, совсем нет, – прервала Женевьева. – В Америке отец мой подружился с отцом гражданина Морана, а Диксмер был поверенным в делах Морана. Видя состояние наше расстроенным и зная, что у гражданина Диксмера было независимое положение, гражданин Моран представил его моему отцу, который, в свою очередь, познакомил его со мной. Я догадывалась, что тут устраивается брак; я поняла, что это желание моих родителей. Сердце мое еще не было занято ни тогда, ни прежде, и я согласилась. Уже три года, как я замужем за Диксмером, и должна сказать, все это время муж мой до того был добр, обходителен со мной, что, невзирая на эту разницу в возрасте и вкусах, которую вы заметили, я никогда не ощутила минуты сожаления.
– Но когда вы вышли замуж за гражданина Диксмера, – сказал Морис, – он еще не был хозяином этого заведения?
– Нет, мы жили тогда на Блуа. После десятого августа Диксмер купил этот дом вместе с мастерскими; чтоб работники меня не беспокоили и чтобы избавить меня даже от созерцания предметов, которые могли бы оскорбить, как вы выражаетесь, Морис, мое аристократическое зрение, он отвел мне этот павильон. В нем я живу одна уединенно, согласно моим вкусам, моим желаниям и счастлива, когда такой друг, как вы, Морис, навещает меня, чтобы рассеять или разделить мои мечтания.
И Женевьева протянула Морису руку, которую он с жаром поцеловал.
Женевьева слегка покраснела.
– Теперь, друг мой, – сказала она, отнимая руку, – вы знаете, как я стала женой Диксмера.
– Да, – ответил Морис, всматриваясь в Женевьеву, – но вы не сказали мне, как гражданин Моран сделался товарищем гражданина Диксмера.
– О, очень просто, – отвечала Женевьева. – Диксмер, как я уже сказала вам, имел состояние, но недостаточное, чтобы одному поддерживать такое значительное производство, какое ведется на этой фабрике. Сын его покровителя Морана, друга моего отца, дал половину капитала и, хорошо зная химию, сам увлекся этой промышленностью и той работой, которую вы видели, и благодаря ему торговля Диксмера, взявшего на себя всю материальную часть этого дела, приняла огромный оборот.
– Но, – сказал Морис, – и гражданин Моран также в числе ваших друзей, не правда ли, сударыня?
– Моран человек благородной души и одарен самыми возвышенными чувствами, которые когда-либо встречались на земле, – серьезно отвечала Женевьева.
– Если единственное доказательство, – сказал Морис, несколько обиженный той оценкой, которую молодая женщина дала товарищу ее мужа, – в том, что он помог господину Диксмеру приобрести эти мастерские и изобрел новое средство окраски сафьяна, то позвольте заметить, что похвала ваша слишком преувеличена.
– Он дал мне другие доказательства, сударь, – сказала Женевьева.
– Но он еще молод, не правда ли? – спросил Морис. – Хотя трудно за очками определить, сколько ему лет.
– Ему тридцать пять лет.
– Давно вы знаете друг друга?
– С детства.
Морис закусил губу, он всегда подозревал Морана в любви к Женевьеве.
– Так, – сказал он, – это объясняет его фамильярность с вами.
– Соблюдаемую в границах, в которых вы его всегда видели, сударь, – с улыбкой отвечала Женевьева. – Мне кажется, что фамильярность эта свойственна другу и не нуждается в объяснении.
– Ах, извините меня, сударыня, вы знаете, что всем сильным страстям сопутствует ревность, и дружба моя была завистлива к той, которой вы одариваете гражданина Морана.
Он замолчал. Женевьева тоже хранила молчание. В этот день о Моране больше не вспоминали, и Морис ушел от Женевьевы влюбленнее, чем когда-либо, что доказывалось его ревностью.
Притом, как бы ни был ослеплен молодой человек, какая бы ни была повязка на его глазах, какое бы смущение ни вселила ему страсть в сердце, в рассказах Женевьевы заметно было столько пропусков, запинок, утаек, на которые в ту минуту он не обратил внимания, но которые впоследствии пришли ему на ум и страстно мучили. К тому же его не могло не беспокоить, что Моран был волен разговаривать с Женевьевой так часто и так продолжительно, как ему хотелось, а также и уединение, в котором оба они оставались всякий раз по вечерам. Скажем более, Морис, став ежедневным гостем, не только был совершенно свободен с Женевьевой, которая охранялась своей ангельской чистотой от всех покушений молодого человека, но он даже сопровождал ее в небольших отлучках, которые молодая женщина вынуждена была делать иногда из дому.
Хотя в этом доме с ним общались по-дружески, его все же удивляло то, что чем больше искал он (правда, может быть, и для того, чтобы проще было наблюдать за чувствами, которые он подозревал у Морана и Женевьевы) близкого знакомства с Мораном, который умом своим, несмотря на предубеждение Мориса, нравился ему больше других, этот странный человек, казалось, сам не хотел сближаться с Морисом. И он горько жаловался на это Женевьеве, не сомневаясь, что Моран угадал в нем соперника и что ревность заставляет его удаляться от него.
– Гражданин Моран ненавидит меня, – сказал однажды он Женевьеве.
– Вас, – отвечала Женевьева, смотря на него с удивлением, – вас ненавидит Моран?
– Да, я в этом уверен.
– А за что ему вас ненавидеть?
– Угодно ли, чтобы я сказал, за что? – вскричал Морис.
– Разумеется, – ответила Женевьева.
– Извольте! За то, что…
Морис остановился. Он чуть было не сказал: за то, что я вас люблю.
– Я не могу вам сказать за что, – закончил Морис, покраснев.
Свирепый республиканец был робок рядом с Женевьевой и смущался, как молодая девушка.
Женевьева улыбнулась.
– Скажите лучше, – продолжала она, – что между вами нет взаимной симпатии, и тогда я, может быть, поверю вам. Вы от природы пылки, одарены блестящим умом, принадлежите свету. Моран торговец и химик. Он робок и скромен… Эти робость и скромность не позволяют ему сделать первый шаг.
– Да кто же просит его делать первый шаг ко мне? Я их сделал пятьдесят. Он ни одного навстречу. Нет, – продолжал Морис, покачав головой, – нет, это, наверное, не то.
– Так что же?
На другой день после этого объяснения с Женевьевой он прибыл к ней в два часа пополудни и застал ее готовой выехать.
– А, добро пожаловать, – сказала Женевьева. – Вы не откажетесь быть моим кавалером?
– Куда вы едете? – спросил Морис.
– Я еду в Отейль. Погода прекрасная, мне хотелось бы пройтись. Карета отвезет нас за заставу, где и будет дожидаться, а потом мы пешком проберемся до Отейля, и когда я сделаю все, что мне нужно, мы возвратимся в ней домой.
– О, – сказал восхищенный Морис, – какое очаровательное препровождение дня вы предлагаете мне!
Молодые люди отправились. Проехав Пасси, они вышли из кареты на опушке леса и продолжали прогулку пешком.
Дойдя до Отейля, Женевьева остановилась.
– Подождите меня в конце парка, я возвращусь к вам, когда кончу свои дела.
– К кому вы идете? – спросил Морис.
– К одной приятельнице.
– К которой я не могу вас проводить?
Женевьева покачала головой и улыбнулась.
– Невозможно, – сказала она.
Морис закусил губы.
– Хорошо, – сказал он, – я подожду.
– Что с вами? – спросила Женевьева.
– Ничего. Долго ли вы там будете?
– Если бы я знала, что это может вас расстроить, Морис, что вы сегодня заняты, – сказала Женевьева, – я бы не побеспокоила вас просьбой оказать мне услугу и поехать со мной. Тогда я попросила бы…
– Гражданина Морана, – живо прервал Морис.
– Нет, вы знаете, что гражданин Моран уехал в Рамбулье на завод и только вечером должен возвратиться домой.
– Так вот почему дано мне преимущество!
– Морис, – кротко сказала Женевьева, – я не могу заставить ждать ту особу, которая назначила мне свидание. Если вам затруднительно опять проводить меня, возвратитесь в Париж, только пришлите мне карету.
– Нет, нет, сударыня, – живо сказал Морис, – я к вашим услугам.
И он поклонился Женевьеве, которая вздохнула и пошла в Отейль.
Морис отправился на назначенное место свидания и стал прохаживаться взад и вперед, сбивая хлыстиком верхушки трав, цветов, которые попадались ему; впрочем, избранное им пространство для прогулки было очень ограниченным. Морис проходил несколько шагов и возвращался назад.
Мориса терзало желание знать: любит ли его Женевьева или нет? Она вела себя с молодым человеком как сестра, как друг; но он чувствовал, что этого уже недостаточно. Он ее любил другой любовью. Она стала его постоянной мыслью в течение дня, сновидением ночью. Было время, что он одного только желал – увидеть Женевьеву; теперь этого было мало, ему нужно было, чтобы Женевьева любила его.
Женевьевы не было целый час, который показался ему вечностью. Потом он увидел, как она приближается к нему с улыбкой. Но Морис пошел навстречу, насупив брови. Так создано бедное сердце наше: оно старается найти себе горе даже среди счастья.
Женевьева схватила с улыбкой руку Мориса.
– Вот я и вернулась, – сказала она. – Виновата, друг мой, что я заставила вас прождать.
Морис отвечал поклоном головы, и оба они вошли в густую, тенистую, широкую аллею, которая должна была привести их к большой дороге.
Это было в один из тех очаровательных весенних вечеров, когда всякое растение посылает свое благоухание к небу, когда всякая птичка, неподвижно сидящая на ветке или порхающая по кустарникам, посылает свой гимн любви Богу; один из тех вечеров, наконец, которому, кажется, предназначено остаться в воспоминаниях.
Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.
– Что с вами? – вдруг спросил Морис. – И что так опечалило вас сегодня?
Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.
Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.
– Но вы сами, – сказала она, – не печальнее ли обыкновенного?
– Да, – сказал Морис, – у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…
– Вы несчастливы!
– Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?
– Но чему приписываете вы эти страдания? – в замешательстве спросила Женевьева.
– Если бы я был мнительным, – с горьким смехом отвечал Морис, – то сказал бы, что у меня расстроены нервы.
– А теперь вы страдаете?
– Ужасно, – отвечал Морис.
– Поедем домой.
– Как! Уже, сударыня?
– Разумеется.
– Ах, и точно, – проговорил молодой человек, – я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.
Женевьева взглянула на него с упреком.
– О, опять? – сказала она.
– Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? – сказал Морис. – Сами виноваты.
– Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? – спросила Женевьева.
– Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.
– Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?
– Вы правы, я в самом деле слишком взыскателен, – пылко подхватил Морис. – Идемте повидаться с гражданином Мораном, идемте.
Досада охватила сердце Женевьевы.
– Да, – сказала она, – идемте повидаться с гражданином Мораном. Это такой друг, который никогда меня не огорчал.
– Такие друзья – сокровище, – сказал Морис, задыхаясь от ревности, – и я желал бы такого себе.
В эту минуту они вышли на большую дорогу. Горизонт заалел, солнце начинало садиться и бросало последние лучи свои на позолоченный купол Дома инвалидов. Звездочка, первая и та самая, которая однажды вечером уже привлекла к себе внимание Женевьевы, заблистала во влажной лазури неба.
Женевьева с грустной покорностью оставила руку Мориса.
– Что вам так хочется помучить меня? – спросила она.
– А то, – сказал Морис, – что я не так искусен, как иные из моих знакомых, и не умею заставить себя полюбить.
– Морис! – вскрикнула Женевьева.
– О сударыня, если он постоянно добр, постоянно ровного нрава, это потому, что он не страдает.