Морис, оставшись с молодой женщиной наедине, был в большом затруднении. Боязнь оказаться обманутым, обворожительность этой дивной красоты, какое-то безотчетное угрызение совести восторженного республиканца удерживали его от того, чтобы тотчас подать руку молодой женщине.
– Куда вы идете, гражданка? – спросил он.
– Ах, очень далеко, сударь, – отвечала она.
– Однако как?..
– К Ботаническому саду.
– Хорошо, идемте.
– Боже мой, сударь, – сказала незнакомка, – я вижу, что обременяю вас, но если бы не случившееся со мной несчастье и если бы я просто боялась, то никогда бы не воспользовалась вашим великодушием.
– Что об этом говорить, сударыня, – сказал Морис, забыв в беседе своей с глазу на глаз предписанный республикой язык и обратившись к ней как благовоспитанный человек. – Скажите по совести, как это случилось вам так запоздать? Посмотрите, есть ли, кроме нас, хоть одна живая душа?
– Я сказала вам, сударь, что была у знакомых в предместье Руль. Отправившись в полдень, в неведении о том, что происходит, я возвращалась, также ничего не зная, потому что все время провела в одном уединенном доме.
– Да, – проговорил Морис, – в каком-нибудь приюте преждебывших, в вертепе аристократов. Признайтесь, гражданка, что, умоляя меня о покровительстве, вы внутренне смеетесь над моей простотой.
– Я! – воскликнула она. – Как это возможно?
– Разумеется. Вы видите республиканца, служащего вам проводником. Этот республиканец изменяет своему долгу, вот и все.
– Но, гражданин, – живо подхватила незнакомка, – вы заблуждаетесь, я так же, как и вы, предана республике.
– В таком случае, если вы истинная патриотка, гражданка, то вам нечего скрывать. Откуда вы шли?
– О сударь, будьте милосердны! – сказала незнакомка.
В этом слове «сударь» отразилась такая нежная, глубокая скромность, что Морис по-своему понял ее чувства.
«Нет сомнения, – подумал он, – что эта женщина возвращается с любовного свидания».
И сам не понимая почему, ощутил сильное стеснение в груди.
С этой минуты он шел молча.
Ночные путники добрались до улицы Веррери, встретив по дороге три или четыре патруля, которые, впрочем, благодаря паролю дали им свободно пройти. Но офицер последнего дозора выказал некоторое упорство.
Тогда Морис счел нужным кроме пароля сообщить свое имя и домашний адрес.
– Так, – сказал офицер, – это относится к тебе, а гражданка?
– Гражданка?
– Кто она такая?
– Она… сестра моей жены.
Офицер пропустил их.
– Стало быть, вы женаты, сударь? – проговорила незнакомка.
– Нет, сударыня, а что?
– В таком случае, – сказала она, смеясь, – вам проще было бы сказать, что я ваша жена.
– Сударыня, – сказал в свою очередь Морис, – звание жены священно, это звание не должно употреблять без разбора: я не имею чести вас знать.
Тут и незнакомка почувствовала, что сердце ее сжалось. Теперь замолкла она.
Тем временем они перешли Мариинский мост. Молодая женщина ускорила шаги по мере приближения к своему жилищу.
Прошли и Турнельский мост.
– Вот мы, кажется, и в вашем квартале, – сказал Морис, ступив на набережную Сен-Бернар.
– Да, гражданин, – сказала незнакомка, – и здесь больше всего нужна ваша помощь.
– Странно, сударыня, вы мне приказываете быть скромным, а между тем все делаете, чтобы возбудить мое любопытство. Это невеликодушно. Удостойте меня хоть малейшего доверия. Я, кажется, заслужил его. Не окажете ли вы мне честь сказать, с кем я говорю?
– Вы говорите, сударь, – подхватила незнакомка, улыбаясь, – с женщиной, избавленной вами от величайшей опасности, которой она когда-либо подвергалась, с женщиной, которая на всю жизнь останется вам признательной.
– Это слишком много, сударыня. Я не заслуживаю столь продолжительной благодарности; довольно бы одного мгновения, за которое вы произнесли бы ваше имя.
– Невозможно.
– Но вы бы назвали его первому офицеру, которому вас сдали бы под стражу.
– Никогда! – вскрикнула незнакомка.
– Тогда вас отправили бы в тюрьму.
– Я готова на все.
– Но тюрьма в нынешние времена…
– Эшафот, я это знаю.
– И вы предпочли бы эшафот?
– Измене… Сказать свое имя – значит изменить!
– Не говорил ли я вам, что вы меня… республиканца, заставляете разыгрывать странную роль.
– Вы играете роль великодушного человека. Вы подаете руку помощи обиженной женщине, не презирая ее, хотя она простого звания. А так как она снова могла подвергнуться оскорблению, вы провожаете ее домой в одну из самых запустелых частей города и тем спасаете от гибели. Вот и все.
– Да, вы были бы правы и я мог бы вам поверить, если бы не видел вас, не говорил бы с вами. Но ваша красота, ваша речь выдают знатную женщину; эта знатность, несовместимая с вашим одеянием, с этим нищенским кварталом, даже само ваше путешествие в эти часы заставляют меня подозревать тайну… Вы молчите… Не станем более говорить об этом. Далеко ли нам до вашего дома, сударыня?
В это время они вступали с улицы Сены на улицу Фоссе-сен-Виктор.
– Видите ли это небольшое черное строение? – сказала незнакомка, указывая рукой на один из домов за забором Ботанического сада. – Там вы меня оставите.
– Слушаю, сударыня, приказывайте, я здесь для того, чтобы вам повиноваться.
– Вы сердитесь?
– Нисколько. Впрочем, что вам до того?
– Для меня это очень важно, у меня к вам еще одна просьба.
– Какая?
– Я желаю проститься с вами со всей искренностью и добросердечием… проститься как с другом.
– Проститься как с другом – много чести для меня, сударыня. Странен тот друг, который не знает имени своего друга и от которого этот друг скрывает, где он живет, конечно, чтобы избежать скуки новой встречи.
Молодая женщина опустила голову и ни слова не ответила.
– Впрочем, сударыня, – продолжал Морис, – если я коснулся какой-то тайны, не сетуйте на меня, я ее не искал.
– Вот мы и пришли, сударь, – сказала незнакомка.
Они находились против старой улицы Сен-Жак, окаймленной высокими черными домами, в глубину уходили темные аллеи и переулки, занятые кожевниками и их мастерскими. Здесь рядом протекает небольшая речка Бевре.
– Здесь? – спросил Морис. – Как, вы здесь живете?
– Да.
– Не может быть!
– Однако это так. Прощайте! Прощайте, мой храбрый кавалер. Прощайте, мой великодушный защитник!
– По крайней мере, скажите ради моего спокойствия, что вам уже более не угрожает опасность!
– Нет, не угрожает.
– Тогда я удаляюсь.
И, отступив на два шага, Морис холодно поклонился.
Незнакомка не трогалась с места.
– Однако я не желаю так расстаться с вами, – сказала она. – Гражданин Морис, вашу руку.
Морис протянул ее и тотчас почувствовал, что молодая женщина надевает перстень на его палец.
– О-го-го, гражданка, что вы делаете? Вы не замечаете, что теряете один из своих перстней.
– О сударь, – сказала она, – это дурно с вашей стороны.
– Мне как раз еще не хватало порока – быть неблагодарным, сударыня?
– Послушайте, умоляю вас, сударь… друг мой. Не расставайтесь со мной так холодно. Скажите, что вы хотите, что вам надо?
– Какой платы, не так ли? – скрепя сердце произнес молодой человек.
– Нет, – сказала незнакомка с очаровательным выражением, – нет, чтобы вы простили тайну, которую я вынуждена сохранить.
Морис, видя в темноте отблеск ее прекрасных глаз, увлажненных слезами, чувствуя в своей руке ее трепещущую, горячую ладонь, слыша звуки почти молитвенно звучавшего голоса, вдруг сменил гнев на чувство восторга.
– Что мне нужно? – вскричал он. – Мне нужно еще и еще видеть вас.
– Это невозможно.
– Хоть однажды, на час, на минуту, на секунду!
– Невозможно, повторяю вам.
– Как? – спросил Морис. – Вы серьезно говорите, что я никогда вас не увижу?
– Никогда! – раздался голос незнакомки, как скорбное эхо.
– О сударыня, – сказал Морис, – вы смеетесь надо мной.
Тут он приподнял голову, тряхнув своими длинными волосами, подобно человеку, сбрасывающему с себя чары, которым невольно покорился.
Незнакомка смотрела на него с неизъяснимым выражением. Заметно было, что и она не чужда была того чувства, которое сама внушала.
– Послушайте, – сказала она после непродолжительного молчания, прерванного лишь невольным вздохом, который тщетно старалась заглушить, – послушайте, Морис, поклянетесь ли вы своей честью, что закроете глаза и не откроете, пока не сосчитаете шестьдесят секунд… Даете слово чести?
– А если я поклянусь, что случится со мной?
– Случится то, что я докажу вам свою признательность так, как никому еще не доказывала, хотя отплатить вам чем-то большим, что вы для меня сделали, очень трудно.
– Однако нельзя ли знать?..
– Нет. Доверьтесь мне, и вы узнаете.
– Признаюсь вам, сударыня, я не знаю, ангел вы или демон!
– Клянетесь ли вы?
– Извольте… клянусь.
– Что бы ни случилось с вами, вы не откроете глаз, что бы ни случилось, понимаете ли вы? Если б даже почувствовали удар кинжала.
– Вы изумляете меня вашим требованием, клянусь вам.
– Да клянитесь же, сударь, вы, кажется, ничему тут не подвергаетесь.
– Хорошо, клянусь, что бы ни случилось со мной… – сказал Морис, закрывая глаза.
Он остановился.
– Дайте мне еще, еще раз взглянуть на вас, – сказал он. – Умоляю вас!
Молодая женщина не без кокетства подняла мантилью, и при свете луны, скользившей в это время между облаками, он увидел во второй раз ее длинные, завитые кольцами волосы, черные как смоль брови и ресницы, будто нарисованные китайской тушью, два темных, как бархат, глаза, изящный носик и уста, свежие и блестящие, как коралл.
– О, как вы хороши, как вы прекрасны, бесподобны! – вскричал Морис.
– Закройте глаза, – сказала незнакомка.
Морис повиновался.
Молодая женщина схватила его за руки и повернула. Он вдруг ощутил благовонную теплоту, которая, казалось, все ближе и ближе двигалась к его лицу, и нежные уста, слившись с его устами, оставили между губ его тот перстень, от которого он отказался.
Это чувство было быстрым, как мысль, жгучим, как пламя. Морис ощутил что-то похожее на боль, так оно было неожиданно, непонятно, так сильно отдалось в глубине сердца, так потрясло самые глубокие тайники его души.
Он сделал внезапное движение и протянул руки.
– А ваша клятва? – произнес уже удалившийся голос.
Морис через силу прикрыл глаза пальцами, чтобы победить искушение нарушить клятву. Он не считал секунды, он ни о чем не думал и стоял молча, неподвижно.
Минуту спустя он услышал как бы скрип затворяемой двери в пятидесяти или шестидесяти шагах от него, и снова все погрузилось в тишину.
Тут он отнял руку, открыл глаза, оглянулся вокруг, как человек, пробудившийся ото сна, а может быть, и подумал бы, не сон ли в самом деле все, что случилось, если бы губы его не сжимали перстень, доказывавший, что все необыкновенное действительно случилось с ним.