…Но на какой же широте и долготе я нахожусь? (Алиса не имела ни малейшего представления, что такое широта и долгота, однако ей нравилось, как солидно звучат эти умные слова.)
Зас растянулся по полу, положив голову Кою на ботинок, и лениво шевелил хвостом. В косых лучах солнца, падавших из окна, поблескивала золотистая шерсть лабрадора, а еще циркуль, штурманская линейка и транспортир, которые сегодня утром они купили в магазине Робинсона. Логарифмическая линейка и транспортир – фирмы «Бланделл Харлинг», а циркуль из латуни и нержавеющей стали – «W&HC»; еще Кой попросил два мягких карандаша, ластик, тетрадь в клеточку и последние издания «Описания огней и знаков» и лоции номер два – по Средиземноморскому побережью Испании, – которую выпускает Институт гидрографии морского флота. Танжер Сото оплатила покупки своей кредитной карточкой, и теперь все это лежало на столе в ее гостиной на Пасео Инфанты Исабель. Здесь же лежал атлас Уррутии, открытый на карте номер двенадцать, и Кой вел пальцем по чуть шершавой поверхности плотного, белого, без помарок листа, который пережил двести пятьдесят лет войн, катастроф, пожаров и кораблекрушений. «От горы Копе до башни Орадура, или Эррадора». В съемку входило шестьдесят миль побережья по горизонтали на восток, до мыса Палос, и по вертикали на север, включая соленое озеро Мар-Менор, отделенное от Средиземного моря узкой песчаной косой Ла-Манга. Исключая ошибку, которую Кой заметил с первого взгляда, – мыс Палос на пару минут южнее, чем на самом деле, – карта побережья для своего времени была очень точной: широкий песчаный залив Масаррон на запад от мыса Тиньосо, скалистый берег и бухта Портус на восток, порт Картахена с крестиком, обозначающим опасность, в узкости рядом с островом Эскомбрерас, и снова скалы до Палоса, коварные острова Ормигас с единственной спокойной бухтой Портман – здесь еще не отмечены минные поля, которые много лет спустя закроют ее для кораблей. На этой карте, как и на прочих картах атласа Уррутии, в левом верхнем углу находился красивый картуш: Преподнесена в дар Его Величеству Королю сиятельным сеньором доном Сеноном де Сомодевилья, маркизом дела Энсенада, составлена сеньором капитаном первого ранга доном Игнасио Уррутия Сальседо. Помимо даты – год 1751, – картуш содержал еще одно указание: глубины отмечены в морских саженях, одна морская сажень равна двум кастильским варам. Палец остановился на этой строчке, и Кой вопросительно взглянул на Танжер.
– Одна кастильская вара, – сказала она, – равнялась трем так называемым бургосским футам, то есть восьмидесяти трем и пяти десятым сантиметра. Половина того, что вы, моряки, называете морской саженью. Шесть бургосских футов равны испанской морской сажени.
– Морская сажень – метр шестьдесят семь.
– Верно.
Кой кивнул и снова вернулся к карте, разглядывая маленькие циферки, отмечавшие значения глубин рядом с якорными стоянками, мысами и скалами. Теперь у нас есть эхолоты, за полсекунды они дадут все сведения о рельефе морского дна и глубинах, но в середине восемнадцатого века эти данные получали только в результате трудоемких операций с простым лотом – длинной веревкой со свинцовым грузилом. И раз в атласе Уррутии глубины отмечены в морских саженях, надо будет перевести их в метры, чтобы работать с современными испанскими морскими картами. Каждые две единицы измерения на картах Уррутии соответствовали примерно трем с половиной кабельтовым.
На столе, рядом с карандашами и ластиком, стояли две чашки из-под кофе. Возле них – чистая пепельница и пачка ее английских сигарет. Звучала музыка – что-то старинное, французское или, может быть, итальянское, очень приятная мелодия, навевавшая Кою мысли о парках с геометрически правильно подстриженными деревьями, мраморными фонтанами и дворцами, к которым ведут идеально прямые аллеи. Он смотрел на профиль женщины, склонившейся над картой. «Ей идет», – подумал он. Эта музыка шла ей так же, как шла свободная рубашка цвета хаки, надетая поверх белой трикотажной майки. Мужская рубашка, военная, с большими карманами. В домашней одежде она выглядела не хуже, чем в деловом костюме, джинсы собрались узкими складочками под коленками и на икрах, открывая голые щиколотки – тоже в веснушках, с восторженным изумлением отметил он, – а на ногах у нее были теннисные туфли.
Сосредоточившись, Кой склонился над картой, внимательно изучая сетку долгот и широт. С тех пор как финикийцы стали ходить по Средиземному морю, вся навигационная наука служила тому, чтобы помогать моряку определять свое место на море по карте, поскольку, определив его, можно было задать курс и узнать, какие на нем подстерегают опасности. Карты и всевозможные лоции были всего лишь руководствами, учебниками для практического применения астрономических, географических и хронометрических вычислений, а также их комбинаций, которые позволяли, с возможной для того времени точностью, определить свое «место» в море – широту относительно экватора и долготу относительно нулевого меридиана. Долгота и широта помогали определить положение на гидрографических картах с помощью шкал, образующих боковую рамку карты. Масштабы на современных картах даются в градусах, минутах и десятых долях, причем каждая минута широты равняется одной морской миле, то есть 1852 метрам. Справа и слева на карте отмечены параллели, а между этими цифрами – градусы и минуты широты, сверху и снизу отмечены меридианы, а между ними – градусы и минуты долготы. С помощью штурманской линейки и циркуля находится точка пересечения координат, которая – если расчеты произведены правильно – и является местоположением судна. Определение осложнялось дополнительными факторами: магнитным склонением, морскими течениями и некоторыми другими, требующими дополнительных вычислений. К тому же многое зависело и от того, по каким картам ориентироваться: старинным плоским, на которых параллели и меридианы идут под прямым углом, или сферическим, более отвечающим истинной форме Земли, на которых расстояние между меридианами сужается по мере приближения к полюсам. От Птолемея до Меркатора[7] путь был долгий и сложный; гидрографические съемки стали совершенными только к концу восемнадцатого века, когда появился морской хронометр и при определении «места» начали использовать «точное время». В древности же «место» устанавливали с помощью астрономических приборов: градштока, октанта и секстанта.
– Где затонула «Деи Глория»?
– Четыре градуса пятьдесят одна минута восточной долготы и тридцать семь градусов тридцать две минуты северной широты.
Свой ответ она сформулировала так, чтобы не называть его ни на «ты», ни по имени. Кой кивнул и склонился еще ниже, отыскивая точку на разложенной карте. Почувствовав, как он двинулся, Зас немного заволновался, приподнял голову, но тут же снова опустил ее Кою на ногу.
– Наверняка они определялись по пеленгу, – сказал Кой. – Это наиболее вероятно, если они шли вдоль берега. Трудно представить, что за ними гонятся, а они с помощью октанта вычисляют высоту солнца… Наша проблема в том, что они определялись по счислению… вычисляешь скорость, курс, дрейф, пройденные мили. Погрешность может оказаться очень значительной. Во времена парусников моряки называли такое определение «воображаемой точкой».
Она смотрела на него. Серьезная, задумчивая. Не упускала ни слова.
– Ты много ходил под парусом?
– Да. Особенно в молодости. Год я был юнгой на «Эстрелья дель Сур», парусной шхуне, которую превратили в учебное судно. Потом много времени провел на «Карпанте» – это парусник одного моего друга… Ну и книжки, конечно. Романы и история.
– Только про море?
– Только про море.
– А земля?
– Мне больше нравится, когда земля у меня в двадцати милях, на «безопасном удалении».
Танжер кивнула, будто эти слова что-то подтверждали.
– Бой состоялся, когда уже рассвело, – сказала она наконец. – Было светло.
– Тогда они почти наверняка определялись по пеленгу. По привязкам. Достаточно пересечения двух линий… Но думаю, ты и сама это знаешь.
– Более или менее, – улыбнулась она неуверенно. – Но никогда не видела, как это делает настоящий моряк.
Кой взял транспортир, квадратик из прозрачной пластмассы, в который была вписана проградуированная окружность, на ней цифрами отмечались каждые десять градусов. Это приспособление дает возможность точно вычислить курс, переведя показания судового компаса на бумажные морские карты.
– Это легко. Находишь мыс или любую другую точку, которую легко опознать. – Он положил на карту ластик, обозначая местонахождение воображаемого судна. – Потом определяешь ее с помощью компаса и получаешь, к примеру, сорок пять градусов. Потом берешь карту и проводишь от этой точки прямую на себя, то есть под двести двадцать пять градусов. Видишь?.. Потом берешь еще один пеленг – другой мыс, гору, все, что угодно… Получаешь по компасу триста пятнадцать градусов, значит восстанавливаешь прямую под сто тридцать пять градусов. Где прямые пересекаются, там и находится твое судно. Если привязки четкие, это достаточно надежный метод. А если взять еще и третий пеленг, получится совсем хорошо.
Задумавшись, Танжер наморщила губы. Она смотрела на ластик так внимательно, словно это действительно был корабль, идущий вдоль отпечатанного на бумаге побережья. Кой взял карандаш и проследил им береговую линию.
– Здесь есть берега низкие и песчаные, но главным образом – крутые, с заметными скалами. Много точек, чтобы взять пеленг. Думаю, штурману «Деи Глории» было нетрудно это сделать. Может, он это сделал даже ночью, если светила луна и берег был ясно виден… Но так труднее. В те времена не было таких маяков, как сейчас. В лучшем случае – башня с фонарем. Да и то вряд ли она тут была.
«Конечно не было, – сказал он себе, глядя на карту. – И конечно, в ту ночь с третьего на четвертое февраля не было ни фонаря на башне, ни приметных знаков на берегу, вообще ничего обнадеживающего, кроме, быть может, силуэта берега в лунном свете по бакборту». Все это стояло у него перед глазами: паруса подняты; судно летит вперед, в такелаже свистит ветер, вода с шумом вырывается из-под киля, палуба накренилась на штирборт, на море, вздыбленном попутным ветром, – отблески лунного света. Доверенный, надежный человек – у руля, на палубе – вахтенный, напряженно и настороженно он всматривается назад, в темноту. На борту – ни единого огня, капитан стоит на юте, подняв лицо вверх, к фантасмагорической пирамиде из белого полотна, внимательно прислушивается к тому, как скрипит рангоутное дерево и такелаж, и спрашивает себя, выдержат ли они, да еще после того шторма в Атлантике. Он молчит, чтобы никто из этих людей, которые верят ему, не догадался о его тревоге, но мысленно рассчитывает расстояние, курс, дрейф – с тягостным чувством, поскольку уверен, что ошибочное решение приведет судно и экипаж к катастрофе. Разумеется, он пока не знает своего точного местоположения, и от этого ему еще тревожнее. Кой ясно представил себе, как он посматривает на черную полосу берега всего в двух-трех милях, берега близкого, однако недостижимого и столь же опасного в темноте, как и пушки вражеского корабля; потом капитан и все остальные члены экипажа поворачиваются назад, глядя в ночь, а в этой ночи – иной раз невидимая, иной раз мелькающая неясной тенью – рассекает волны в погоне за ними корсарская шебека. И снова взгляд на берег, в ночь впереди, в море позади, и снова вверх, когда скрипнут мачты или такелаж, отчего замирает сердце у всех этих мужчин, стоящих у вантов с наветренной стороны, как безмолвные черные силуэты. И сам капитан, и все эти люди – кроме одного – завтра в это же время будут мертвы.
– И как ты оцениваешь наши возможности?
Кой поморгал, словно только что вернулся с палубы бригантины. Танжер внимательно смотрела на него и ждала ответа. Было совершенно очевидно, что она эти возможности сотни раз продумала, но хотела услышать от него. Он пожал плечами:
– Первая проблема – в том, что моряки с «Деи Глории» ориентировались по этой карте, а не по нашим современным. А нам надо ориентироваться по современным картам, хотя отталкиваться мы должны от старой. Надо будет выяснить расхождения между нынешними картами и атласом Уррутии. Вычислить точные градусы и так далее. Мы уже знаем, что мыс Палос у Уррутии находится минуты на две южнее. – Он показал на карте карандашом. – Сама видишь, вся береговая линия от мыса Агуа у Уррутии почти горизонтальна, тогда как на самом деле она несколько поднимается к северо-востоку. Посмотри, где Ормига у него и где она на современной карте.
Он взял циркулем расстояние от мыса Палос до ближайшей параллели и поднес циркуль к вертикальной масштабной линейке с левой стороны карты, чтобы получить расстояние в милях. Танжер пристально следила за ним, и рука ее неподвижно лежала на столе, совсем рядом с его рукой. Светлые гладкие волосы снова закрыли ей лицо до самого подбородка.
– Давай посчитаем точно… – Кой записывал карандашом цифры в тетради. – Так… тридцать семь градусов тридцать пять минут у Уррутии дают нам… Да, точно: тридцать семь градусов тридцать восемь минут северной широты. На самом деле это тридцать семь градусов тридцать семь минут и тридцать-сорок секунд. На современной карте секунды – это десятые доли минуты, так что мы имеем тридцать семь градусов тридцать семь с половиной минут. Это означает погрешность в две с половиной мили здесь, у мыса Палос. А у мыса Тиньосо она может составлять всего милю. Эта погрешность весьма существенна, если речь идет о затонувшем корабле. Он может лежать у берега, на глубине двадцати-тридцати метров, где до него легко добраться, а может и далеко, где глубины увеличиваются до ста, двухсот и более метров, а там к нему не только не подобраться – даже определить его местоположение и то не получится.
Он умолк, глядя на нее. По-прежнему наклонив голову, она рассматривала значения глубин, отмеченных на карте. Кою было абсолютно ясно, что Танжер все это прекрасно известно. «Наверное, ей всего лишь необходимо, чтобы кто-нибудь другой еще раз подтвердил ее правоту, – подумал он. – Наверное, она хочет, чтобы ей сказали: это возможно. Остается прежний вопрос: почему я?»
– А ты сможешь спуститься на пятьдесят метров? – спросила она.
– Думаю, да. Я спускался даже немного больше. Но тогда мне было на двадцать лет меньше, чем сейчас. И загвоздка в том, что на такой глубине долго не выдержишь – по крайней мере, с обычным аквалангом… А ты ныряешь с аквалангом?
– Нет. Боюсь до ужаса. И все-таки…
Кой продолжал соображать. Моряк. Плавает с аквалангом. Знает парусное мореходство. Яснее ясного, сказал он себе, что он тут не потому, что ей так уж нравится с ним разговаривать. Не строй иллюзий, парень. Ей твои красивые глаза ни к чему. Даже если предположить, что они хоть когда-то были красивыми.
– Как глубоко ты можешь спуститься?
– Ты позволишь мне спуститься одному? Не будешь следить за мной?
– Я тебе доверяю.
– Вот это меня и удивляет. Что ты мне так доверяешь.
Произнося «я тебе доверяю», она повернулась наконец к нему. «Чертовка, – подумал Кой. – Можно подумать, ночи не спит, обдумывает каждый жест». Он заметил серебряную цепочку, убегавшую в вырез белой майки, к тем выпуклостям, что угадывались под расстегнутой мужской рубашкой. С некоторым трудом он подавил в себе желание потянуть за цепочку и посмотреть, что на ней висит.
– Без специального оборудования профессиональный водолаз довольно спокойно спускается на восемьдесят метров, – объяснил он. – И это большая глубина. Кроме того, если не только спускаешься, но и работаешь под водой, то устаешь и, значит, потребляешь больше воздуха, следовательно, дело усложняется… Нужны смеси и подробные таблицы декомпрессии.
– Глубина там небольшая. По крайней мере, я так думаю.
– Ты делала вычисления?
– В меру своих возможностей.
– Вот почему ты так уверена.
Кой улыбнулся. Эта была всего лишь полуулыбка, но ей, видимо, не понравилось.
– Если бы я была совсем уверена, ты не был бы мне нужен.
Он откинулся на спинку стула. Зас обрадовался, что он переменил позу, поднялся и раза два ласково лизнул ему руку.
– В таком случае, – решил он, – спуститься, может, и удастся. Хотя определить местонахождение – штука сложная, даже с современными картами и глобальной системой определения координат. Найти судно или то, что от него осталось, непросто. И еще труднее, если прошло два с половиной века… Тут играет роль характер морского дна и многое другое. Дерево должно бы сгнить к чертям собачьим, или обломки затянуло грязью. А еще течения, плохая видимость…
Танжер некоторое время назад взяла пачку сигарет, но только вертела ее в пальцах. И смотрела на моряка в бескозырке с надписью «Герой».
– У тебя большой опыт водолаза?
– Да есть немного. Я прошел водолазные курсы военно-морского флота, два лета чистил судовые корпуса проволочной щеткой, не видя ничего дальше собственного носа. На каникулах вместе с Педро Пилото поднимал со дна римские амфоры.
– Кто это – Педро Пилото?
– Хозяин «Карпанты». Друг.
– Сейчас это запрещено.
– Что? Иметь друзей?
– Поднимать со дна римские амфоры.
Она отложила пачку и смотрела на Коя. Ему показалось, что он заметил в ее глазах искру особого интереса.
– Тогда тоже было запрещено, – возразил он. – Но это придавало нашим подвигам азарт. Да потом, ни один жандарм не будет обыскивать тебя после каждого погружения в том порту, где тебя каждая собака знает. Ты говоришь «привет», он говорит «привет», ты улыбаешься, и полный порядок. В то время морское дно возле Картахены было просто усеяно археологическими редкостями. Мне больше всего нравились горлышки от амфор – они очень красивые – и кувшины… Песок с них я счищал ракеткой для пинг-понга. И нашел их немало – несколько дюжин, наверное.
– И что ты с ними делал?
– Дарил своим девушкам.
Это было не так, точнее – не совсем так. Протащив всю эту археологию под носом у портовых охранников, Кой с Пилото распродавали ее туристам и антикварам, а выручку делили пополам. А про девушек Танжер даже не поинтересовалась, много их было или мало. На самом деле из тех времен Кой с особым удовольствием вспоминал одну – ее звали Эва, она была дочерью американского инженера с нефтеочистительного завода на острове Эскомбрерас. Здоровая, сильная девушка, светловолосая, загорелая, с крепкой спиной виндсерфистки и красивыми бедрами; с Эвой он проводил то лето, когда уже поступил в мореходное училище. Она хохотала от любого пустяка, была покорна и нежна, когда их тела блестели в красных закатных лучах, и они, облепленные песком и солью, предавались любви в укромных, окруженных черными скалами бухтах, где волны лизали им ноги. Довольно долго Кой хранил в пальцах и губах ощущение ее тела, помнил запах соли и йода, морской воды, высыхающей на ее горячей коже. Какое-то время он хранил и фотографию: Эва стоит на берегу в одних трусиках, с мокрыми волосами и пьет, закинув голову, вино из бурдюка, оно красной струйкой, как кровь, стекает между ее маленькими, вызывающе молодыми грудями. В голове у этой настоящей американки, чья историческая память не могла охватить более двух-трех веков, никак не укладывалось, что кусок обожженной глины с ручками, подаренный ей Коем, – изящное горлышко амфоры для масла, датируемое первым веком, – два тысячелетия пролежал на дне моря, у самого берега которого они столько раз любили друг друга тем летом.
– Значит, ты хорошо знаешь эти воды, – сказала Танжер.
Это был не вопрос, а размышление вслух. Она, видимо, была довольна, и Кой махнул рукой над картой:
– Да, особенно местами. Главным образом между мысом Тиньосо и мысом Палос. Я даже видел обломки двух затонувших кораблей… Но никогда ничего не слышал о «Деи Глории».
– О «Деи Глории» вообще никто ничего не знает. На то есть несколько причин. Во-первых, у нее на борту было что-то секретное – это подтверждают скудные данные, полученные из показаний юнги, да и само его странное исчезновение. Кроме того – местоположение судна, о котором он сообщил морским властям…
– Разумеется, если оно соответствует действительности.
– Предположим, что соответствует… поскольку другими данными мы не располагаем.
– А если нет?
Танжер вздохнула, подняла брови и откинулась на спинку стула.
– Значит, мы с тобой напрасно потеряем время.
На нее словно вдруг накатила усталость, будто после рассуждений Коя она представила себе возможность неудачи. Всего лишь мгновение она смотрела на карту, откинувшись назад, но тут же собралась, твердо положила руку на стол, выставила вперед подбородок и заявила, что существуют и другие причины, по которым затонувшее судно не разыскивали. Местоположение, которое указал юный помощник рулевого, находилось в труднодоступной по тем временам зоне. Потом, когда 1767 год ушел в далекое прошлое и развитие техники уже позволяло погружения такого рода, история «Деи Глории» утонула в покрытых пылью архивных документах, и никто о ней не вспоминал.
– Пока не явилась ты, – дополнил Кой.
– Вот именно. Кто угодно мог найти эти сведения, но нашла их я. Я обнаружила один документ и принялась за работу. А что еще я должна была делать? – Кончиками пальцев она почти любовно погладила изображение моряка на сигаретной пачке. – Это было похоже на мои детские сны. Море, сокровище…
– Ты же говорила, что сокровищ на борту нет.
– И это правда: их там нет. То есть там нет слитков серебра, золотых дублонов, драгоценных камней. Но там есть волшебство тайны… Вот посмотри, я сейчас тебе кое-что покажу.
Сейчас что-то в ней изменилось, она казалась моложе – быть может, потому, что она уж очень решительно направилась к книжным полкам, расстегнутая форменная рубашка развевалась на ходу, а когда она возвращалась к столу с выпусками «Тинтина» в руках – «Секретом Единорога» и «Сокровищем Рэкама Рыжего», – ее глаза так улыбались и сияли яркой синевой.
– В прошлый раз ты мне сказал, что не увлекался «Тинтином», верно?
В ответ на такой странный вопрос Кой только покачал головой и повторил, что нет, не увлекался, разве только совсем немного. Он любил «Остров сокровищ», «Джерри на острове» и другие книжки про морские путешествия – Стивенсона, Жюля Верна, Дефо, Марриета и Джека Лондона, – но все это было до того, как он с головой погрузился в «Моби Дика». Конрад, естественным образом, появился позднее, уже с «Теневой чертой».
– Это правда, что ты читаешь книги только про море?
– Да.
– Честное слово?
– Честное слово. Про море я прочитал все. Или почти все.
– А какая твоя любимая?
– Нет у меня одной-единственной любимой книги. Не бывает таких книг, которые существовали бы сами по себе, отдельно от других. Все книги про море – от «Одиссеи» до последнего романа Патрика О’Брайена – связаны между собой. Это единая библиотека.
– Библиотека Борхеса…
Она улыбнулась, и Кой в ответ просто пожал плечами:
– Не знаю. Борхеса этого я никогда не читал. Но море действительно похоже на библиотеку.
– Про сушу тоже бывают интересные книги.
– Возможно…
По-прежнему прижимая к груди две книжки, она рассмеялась и стала совершенно другой. Она рассмеялась искренне и весело, а потом сказала:
– Йо-хо-хо и пятнадцать человек на сундук мертвеца. – Она сказала это хриплым голосом, как одноногий пират с повязкой на глазу и попугаем на плече; солнечные лучи еще ярче вызолотили ее асимметрично подстриженные волосы, когда она снова села рядом с Коем, открыла книжки и перелистала их страницы.
– Смотри, здесь тоже есть море, – сказала она. – И здесь бывают настоящие приключения. Здесь можно тысячу раз напиться вместе с капитаном Хаддоком – например, про виски «Лох Ломонд» я уже давным-давно все знаю. Я прыгала на Таинственный остров с парашютом, держа в руках зеленый флаг, сорок раз пересекала границу между Сильдавией и Бордурией, клялась усами Плекси-Гласа, плавала на «Карабуджане», «Рамоне», «Спидол стар», «Авроре» и «Сириусе» – клянусь, ты не ходил на таком количестве кораблей, – искала сокровище Рэкама Рыжего, бродила по Луне, когда Эрнандес и Фернандес в ярких костюмах давали свои клоунские номера на арене цирка «Ипарко». И знаешь, Кой, когда я одна, совсем-совсем одна, я закуриваю сигарету из пачки с портретом твоего приятеля-моряка, воображаю, как мы любим друг друга с Сэмом Спейдом, как я нахожу одного за другим мальтийских соколов и слушаю, как известная знакомая Тинтина, Бьянка Кастафьоре, поет арию из «Фауста»…
Говоря все это, она выложила на стол две старые книжки, обе с коленкоровыми корешками – один синий, другой зеленый. На обложке одной были изображены Тинтин, Милу и капитан Хаддок в шляпе с плюмажем, позади в море распустил паруса старинный галеон. На второй – Тинтин и Милу обследовали морское дно на подводном аппарате, по форме напоминающем акулу.
– В детстве я копила все деньги, которые мне дарили на праздники, на день рождения, на именины, на Рождество… Настоящий Эбенезер Скрудж…
– Он был моряк?
– Нет. Скопидом.
– Понятия о нем не имею.
– Не важно, – продолжала она. – Я складывала монетку к монетке, потом шла в книжную лавку и выходила оттуда с одной из этих книжек, затаив дыхание, наслаждаясь прикосновением к яркому картонному переплету… А потом, обязательно в одиночестве, открывала книжку, вдыхая запах свежей типографской краски, и уходила в нее с головой, уже читала и рассматривала картинки. Так, потихоньку, я набрала двадцать три выпуска… С тех пор прошло очень много времени, но и сейчас, раскрывая одну из этих книжек, я чувствую запах, которым для меня с самого детства пахнут приключения и жизнь. Эти книжки, вместе с фильмами Джона Форда и Джона Хьюстона, вместе со Справедливым Уильямом, про которого писала Ричмэл Кромптон, отформатировали дискету моего детства.
Она раскрыла «Сокровище Рэкама Рыжего» на сороковой странице. Там была большая иллюстрация, на целую страницу: Тинтин в водолазном скафандре шагает по морскому дну к останкам затонувшего «Единорога».
– Посмотри внимательно, – сказала она. – Эта картинка многое определила в моей жизни.
Кончиком пальца она коснулась картинки с осторожной нежностью, словно боялась смазать краски. Кой смотрел не в книжку, а на нее – она по-прежнему отсутствующе улыбалась, помолодев так, что снова становилась той прижавшейся к отцу девчонкой с фотографии, висевшей в рамочке на стене. «Счастливое лицо, – подумал он. – Такое лицо у человека бывает, только когда счетчик еще стоит на нуле. А еще – этот серебряный чеканный кубок без одной ручки. Детский чемпионат по плаванию. Первое место».
– По-моему, – произнесла она мгновение спустя, по-прежнему не отрывая глаз от книжки, – ты тоже так мечтал когда-то.
– Конечно.
Это он понимал. Пусть у него все было по-другому и не имело ничего общего ни с этими книжками, ни с серебряным кубком, ни с фотографией, ни вообще с чем-либо хранившимся в ее памяти; но все-таки существовала некая точка, некая территория, где он легко понимал ее. И скорее всего, Танжер вовсе не такая уж другая. «Может, – думал Кой, – она такая же, как мы, хотя каждый по определению ходит в море, охотится, сражается и тонет в одиночку. Корабли, проплывающие в ночи. Далекие огни, показавшиеся на мгновение, да и то не по твоему курсу. Или отдаленный звук, шум работающей машины. И снова тишина, и снова тьма, и только отблеск на черной и пустой воде».
– Конечно, – повторил он.
И больше ничего не сказал. Для него этим образом, этой картинкой в книжке памяти был средиземноморский порт с трехтысячелетней историей, окруженный горами и замками с бойницами, из которых некогда глядели пушечные дула. Одни названия чего стоили: форт Навидад, док Курра, маяк Сан-Педро. Запах тихой воды, мокрых канатов и легкий юго-западный бриз, колышутся флаги пришвартованных кораблей и брейд-вымпелы на мачтах рыбацких траулеров. Неподвижные мужчины – праздные пенсионеры – сидят на чугунных причальных тумбах. Сети, растянутые на солнце, ржавые борта торговых кораблей, стоящих у мола; и запах соли, дегтя и моря, древнего, насыщенного историей порта, куда входило множество кораблей и жизней и откуда они уходили. На этом фоне в памяти Коя возникал и смуглый худой мальчишка с рюкзачком за спиной, набитым школьными учебниками; он прогуливал уроки, чтобы посмотреть на море, пошататься у кораблей, с которых спускались на причал светловолосые мужчины с татуировками, говорившие на непонятных языках. Чтобы поглазеть, как отдают швартовы, которые шлепались в воду, а потом их поднимали на борт, и борт этот удалялся от причальной стенки, корабль разворачивался к выходу из порта, где стояли два маяка, и брал курс в открытое море, уходя путями, на которых не остается иного следа, кроме пены в кильватере, и на которые этот мальчик – он был твердо в этом уверен – обязательно вступит. Вот какой была его мечта, вот тот образ, который определил всю его жизнь, – детская, не по возрасту сильная тоска по морю, путь куда лежал через древние и мудрые порты, населенные призраками, обитающими среди портовых кранов и в тени причальных навесов. Борозды, оставленные канатами на чугуне. Мужчины, всегда спокойные, часами не двигавшиеся с места, для которых леска, удочка или сигарета служили всего лишь предлогом, – казалось, им бы только смотреть и смотреть на море, и больше ничего не надо. Дедушки держат за руку внуков; детишки теребят вопросами, показывают старикам на чаек, а те не могут отвести глаз от пришвартованных кораблей, от линии горизонта там, за маяками, словно ищут что-то потерявшееся в памяти – воспоминание, слово, объяснение того, что много лет назад произошло или почему-то не произошло.
– Люди вообще очень глупы, – говорила Танжер, – мечтают только о том, что им показывают по телику.
Она поставила книжки обратно на полку и уже не садилась. Засунув руки в карманы джинсов, она смотрела на Коя. Сейчас она стала мягче – и глаза, и улыбка. Кой кивнул, сам не понимая зачем. То ли чтобы она продолжала говорить, то ли чтобы показать: он, мол, понимает.
– А все-таки что ты ищешь на «Деи Глории»?
Она медленно подошла к нему, и один короткий миг он был уверен, что она хочет коснуться его лица.
– Не знаю. Честное слово, не знаю. – Она стояла рядом, опершись руками о стол и глядя на морскую карту. – Но когда я прочла показания юнги, написанные сухим бюрократическим языком, я почувствовала… Эта бригантина, пошедшая ко дну с поднятыми парусами… корсарская шебека, преследующая ее… Почему бригантина не укрылась в Агиласе? На лоциях того времени там обозначен замок и башня с двумя пушками на мысе Копе, и там бригантине пришли бы на помощь.
Кой бросил взгляд на карту. Агиласа там не было, он находился юго-западнее мыса Копе.
– Ты сама назвала причину вчера, когда рассказывала мне эту историю, – сказал он. – Возможно, корсарское судно вклинилось между «Деи Глорией» и берегом, так что у бригантины не было другого выхода, как идти на восток. Мог подняться противный ветер, или капитан побоялся ночью подходить близко к берегу. На это можно найти тысячи причин… Как бы то ни было, судно пошло ко дну в заливе Масаррон. Может быть, они хотели укрыться под защитой башни Асоия. Эта башня до сих пор сохранилась.
Танжер вздернула подбородок. Кой, видимо, ее не убедил.
– Возможно. И при всем том это было торговое судно, однако, оказавшись в безвыходном положении, они ввязались в бой… Почему они не спустили флаг? Неужели капитан был настолько упрям? Или же на борту находилось нечто, чего нельзя было отдать вот так, за здорово живешь? Такое, ради чего стоило пожертвовать жизнями всех членов экипажа и о чем даже не обмолвился единственный спасшийся, еще совсем мальчик?
– А если он этого просто не знал?
– Может быть. Но кто такие эти два пассажира, которые в судовой роли обозначены только инициалами: Н. Э. и Х. Л. Т.?
Кой почесал в затылке – это его поразило.
– У тебя есть судовая роль «Деи Глории»?
– Оригинала нет, а копия есть. Я достала ее в Главном архиве морского флота, в Висо-дель-Маркес. У меня там работает одна хорошая подруга. – Она умолкла, но было ясно, что в голове у нее крутится какая-то мысль. Танжер наморщила губы и больше уже не казалась такой мягкой. Тинтин остался в прошлом. – И еще кое-что… – произнесла она и снова умолкла, словно не собиралась никогда и никому рассказывать об этом. Некоторое время Танжер стояла неподвижно и молча. – Это судно, – сказала она потом, – принадлежало иезуитам. Помнишь, я тебе говорила? Их доверенному лицу, одному арматору из Валенсии по имени Форнет Палау. С другой стороны, Валенсия была портом назначения «Деи Глории»… И все это происходит четвертого февраля тысяча семьсот шестьдесят седьмого года, то есть за два месяца до того, как Карл Третий издал Прагматический закон, по которому предписывалось «удаление иезуитов из испанских пределов и занятие их владений»… Ты понимаешь, что все это значит?
Кой ответил, что он не силен в истории Карла III. Тогда она принялась рассказывать. И делала это прекрасно: говорила немногословно, приводила основные даты и факты, не увлекалась несущественными подробностями. Народный бунт 1766 года в Мадриде против министра Эскилаче, поколебавший испанский трон и инспирированный, по слухам, орденом иезуитов. Борьба этого ордена с идеями Просвещения, овладевавшими всей Европой. Враждебное отношение короля к иезуитам и его стремление избавиться от них. Учреждение тайного комитета под председательством графа де Аранда, который и подготовил указ об изгнании иезуитов, внезапное объявление монаршей воли второго апреля 1767 года, немедленная высылка иезуитов, конфискация их имущества, а позже и запрещение ордена папой Климентом XIV… На таком историческом фоне произошла трагедия «Деи Глории». Разумеется, никаких данных, которые указывали бы на непосредственную связь одного с другим, не существовало. Но Танжер была историком; она привыкла рассматривать и сопоставлять факты, предлагать гипотезы и развивать их. Такая связь могла быть, ее могло и не быть; но как бы то ни было, «Деи Глория» затонула. Во всяком случае, подводя итог, затонувший корабль есть затонувший корабль: «Stat rosa pristina nomine – роза при имени прежнем», – таинственно заметила она. И она знает, где этот корабль затонул.
– И этого достаточно, чтобы предпринять поиски.
Танжер говорила, и лицо у нее становилось все жестче, словно, пока она приводила даты и факты, девчонка, показавшаяся над страницами «Тинтина», куда-то исчезла. Она больше не улыбалась, глаза горели решимостью и уверенностью. Она уже не была девочкой с фотографии. Она снова отдалилась, и Кой рассердился.
– А кто те, другие?
– Какие другие?
– Далматинец с седой косицей. Меланхоличный недомерок, который вчера вечером следил за твоим домом. Они не слишком-то похожи на историков. И на иезуитов с Карлом Третьим им глубоко наплевать.
От такой резкости она слегка смешалась. Или просто подыскивала ответ.
– К тебе это не имеет никакого отношения, – произнесла она медленно.
– Ошибаешься.
– Послушай… Если я плачу тебе за работу…
«Какого черта, – сказал он себе. – Тут ты, милочка, делаешь серьезную ошибку. Даже чересчур серьезную. Ты меня разозлила. Сказать такое, когда мы уже так далеко зашли…»
– Платишь? Что ты болтаешь?
Он отлично заметил, что Танжер осеклась, растерялась… Потом подняла руку: мол, успокойся, не кипятись, это действительно чересчур. Давай поговорим спокойно. Но он был вне себя.
– Ты что, и правда думаешь, что я торчу тут, потому что ты собираешься мне платить?
Он возмутился, но не вскочил с места, а сидеть было смешно и нелепо. Поэтому он встал, так резко отодвинув стул, что Зас в недоумении попятился.
– Ты меня не понял, – говорила она. – Правда не понял. Я просто хочу сказать, что эти люди не имеют к этому никакого отношения. Никакого, – еще раз сказала она.
Она вроде бы даже испугалась, словно ожидала, что он сейчас хлопнет дверью и уйдет, а до этой минуты ей даже в голову не приходило, что такое возможно. Это доставило Кою некоторое извращенное удовольствие. В конце концов, пусть даже из практических соображений, но она все-таки боялась, что он исчезнет. Это несколько подбодрило его. Все-таки лучше, чем ничего.
– Имеют. И ты мне это объяснишь сейчас, или тебе придется поискать кого-нибудь другого.
Все это было ужасно, но парадоксальным образом повышало его самооценку. Все очень плохо, они на грани разрыва, а тогда – всему конец, однако назад пути нет.
– Ты шутишь.
– Нет, не шучу.
Он слушал себя, как слушал бы кого-то другого, и этот другой был враг, он хотел все выбросить за борт, убрать Танжер из своей жизни навсегда. Беда Коя была в том, что он не мог уходить в автономное плавание и двигался только на буксире. Когда Торпедист Тукуман начинал разносить все вдребезги, Кою ничего не оставалось, как глубоко вдохнуть, отбить горлышко у бутылки и идти на абордаж.
– Послушай… – сказал он. – Я понимаю, что кажусь тебе простоватым… и ты держишь меня за дурака. И правда – на суше я не многого стою. Обыкновенный тупица. Но ты принимаешь меня уж за полного идиота.
– Ты здесь…
– Ты прекрасно знаешь, почему я здесь. Но дело не в этом; если хочешь, поговорим об этом в другой раз. По правде говоря, я надеюсь, что мы с тобой поговорим об этом спокойно в другой раз. А сейчас я требую, чтобы ты не врала мне и сказала правду.
– Требуешь? – Она посмотрела на него с внезапным презрением. – Не тебе указывать, что я должна делать и чего не должна… Все мужчины, которых я знала, всегда хотели объяснить мне, что я должна и чего не должна.
Она усмехнулась невесело и устало. Кой решил, что это была настоящая европейская усмешка досады. Нечто неуловимое роднило эту усмешку со старыми белеными стенами, потрескавшимися фресками в церквах и женщинами в черном, которые смотрели в море сквозь листья виноградных лоз и олив. Вряд ли какая-нибудь американка могла бы так усмехнуться.
– Я тебе ничего не указываю. Мне только надо знать, чего ты от меня хочешь.
– Я предложила тебе работу…
– О черт! Работу!
Он стоял покачиваясь, опечаленный, будто на палубе корабля, который вот-вот выбросится на берег. Потом взял тужурку и сделал несколько шагов к двери, и Зас весело поспешил за ним. В душе у Коя был лед.
– Работу! – с сарказмом произнес он еще раз.
Она не тронулась с места. Ему показалось, что в глазах ее мелькнул страх. Хотя при таком освещении нельзя быть уверенным.
– Возможно, они думают, – сказала она, тщательно взвешивая каждое слово, – что речь идет о сокровище и тому подобном. Но это не сокровище, а тайна. Тайна, которая, вероятно, в наше время никому не интересна, но для меня она важнее всего. Поэтому я и занимаюсь этим.
– Кто они?
– Не знаю.
Кой подошел к двери. Глаза его на мгновение задержались на чеканном серебряном кубке.
– Приятно было познакомиться.
– Подожди.
Он внимательно посмотрел на нее. Словно игрок с паршивыми картами на руках, который прикидывает, что за расклад у противника.
– Не уходи, – сказала она. – Это полная ерунда.
Кой надел тужурку.
– Возможно. Попробуй докажи.
– Ты мне нужен.
– Безработных моряков и без меня хватает. И водолазов. Среди них немало таких же дураков, как я.
– Мне нужен именно ты.
– Ты знаешь, где я живу.
Он медленно открыл дверь. В душе у него была смерть. Все то время, которое потребовалось, чтобы закрыть дверь, он ждал, что она кинется к нему, схватит за руку, заставит посмотреть ей в глаза, скажет хоть что-нибудь, чтобы задержать его. Возьмет его лицо в свои ладони, поцелует его долгим, настоящим поцелуем, и тогда плевать ему на разноглазых далматинцев и меланхоличных недомерков, тогда он будет готов отправиться вместе с ней, с капитаном Хаддоком и самим чертом-дьяволом на поиски хоть «Единорога», хоть «Деи Глории», хоть какой угодно самой невообразимой фантазии. Но женщина стояла, облитая со спины золотистым светом, не шевелясь, не произнося ни слова. Кой опомнился уже на лестнице, услышав, как жалобно скулит Зас, оплакивая разлуку. Он чувствовал чудовищную пустоту в груди и под ложечкой, неприятно подрагивали икры. Его подташнивало, и на первой же площадке он прислонился к стене, поднес ко рту руки и увидел, что они дрожат.
Суша, пришел он к выводу после долгих размышлений, – не что иное, как широкая коалиция, существующая с единственной целью – досаждать моряку: здесь и пики, не отмеченные на картах, и рифы, и песчаные отмели, и мысы, окруженные предательскими банками, а кроме того, суша населена множеством чиновников, таможенников, капитанов портов, полицейских, судей и веснушчатых женщин. Погруженный в столь мрачные размышления, Кой целый вечер бродил по Мадриду. В голове у него то и дело всплывали потерпевшие поражение герои кинофильмов и романов: Орсон Уэллс в «Даме из Шанхая», Гэри Купер в «Крушении „Мэри Диэр“», Джим, за которым из порта в порт следует призрак «Патны». Разница была лишь в том, что не было ни Риты Хэйуорт, ни капитана Марлоу, чтобы ободрить его словом. Так и шел он среди людей, молчаливый и рассеянный, засунув руки в карманы синей тужурки, переходил улицы на зеленый свет и был такой же серый и бесцветный, как все остальные. Кой вдруг почувствовал себя неуверенным, жалким и вообще не на своем месте. Он жадно поглощал пространство, стремясь найти пирс, порт, где надеялся обрести утешение в привычном – в запахе моря и плеске волн о причалы; но когда на площади Сибелес он замедлил шаг, не зная, в какую сторону свернуть, до него вдруг дошло, что в этом огромном шумном городе моря нет. Это неприятное открытие настолько ошарашило его, что он покачнулся и даже зашатался. Пришлось сесть на скамейку возле ограды парка, и двое военных в красных беретах, с портупеями и винтовками на ремнях, подозрительно глянули на него. Позже, когда он снова пустился бродить по городу, небо на западе, открывающееся меж домами, начало краснеть, а в противоположной стороне все помрачнело и посерело, и обозначились силуэты зданий, где загорались первые огни, – тогда его отчаяние стало переходить в гнев, в едва удерживаемое бешенство, в котором смешалось презрение к собственной персоне, отражавшейся в витринах, и ярость, которую вызывали все эти прохожие: они задевали его, толкали, когда он останавливался, нелепо жестикулировали, разговаривая по мобильникам, мешали ему спокойно пройти своими огромными пакетами из супермаркетов и сами двигались по-дурацки, то прибавляя шагу, то останавливаясь вдруг поболтать. Несколько раз он отвечал на толчок толчком и вдруг заметил, что возмущенное лицо очередной жертвы его настроения стало настороженным и удивленным, когда человек увидел ожесточенность Коя, его злой, угрожающий взгляд, мрачный, как приговор трибунала. Никогда в жизни Кой не был настолько похож на неприкаянного «Летучего голландца» – даже в тот день, когда комиссия по расследованию на два года отлучила его от моря.
Через час Кой уже был пьян – причем вовсе не заботясь предварительно о цвете напитка. Он вошел в ближайший погребок на площади Санта-Ана и, указав пальцем на старую бутылку «Терри Столетнего», чей праведный сон, наверное, лет пятьдесят никто не тревожил, удалился в угол вместе с нею и бокалом. Коньяк крепко шибает в голову, сказал Торпедист, постояв на коленях и вывернувшись наизнанку, когда уже мог судить с пониманием дела. Смертельный случай. Однажды в Порт-Лимоне Торпедист накачался бренди «Дуке де Альба» и полностью отключился, лежа на маленькой шлюшке, которая звала на помощь, требуя, чтобы с нее сняли эти сто килограммов, не то они вот-вот раздавят ее; потом, когда он очнулся в своей каюте – а доставлять на судно его пришлось на фургончике, – он провалялся балластом с разлитием желчи трое суток, обливаясь холодным потом и умоляя прикончить его из милосердия. У Коя в этот вечер не было ни шлюшки, на которую можно было бы навалиться, ни судна, на которое можно было бы вернуться, ни друзей, которые доставили бы его на место – на фургончике или просто пехом: Тукуман неизвестно где, а галисиец Ньейра упал с трапа танкера (он всего только месяц проработал лоцманом в Сантандере) и получил разрыв печени и селезенки, – но Кой все равно отдал должное коньяку, раз за разом прокатывая его по горлу, пока все не начало несколько отдаляться, пока язык, руки, сердце и ноги не перестали болеть, пока Танжер Сото не превратилась лишь в одну из тысяч женщин, которые каждый день рождаются и умирают в огромном мире, и пока он не увидел, что рука его, поднося бутылку к бокалу, движется как в замедленной съемке.
В бутылке оставалась половина, чуть ниже ватерлинии, когда Кой, сохранивший таки некоторую предусмотрительность, прекратил пить и огляделся. Крен, хоть и небольшой, был определенно заметен, но тут он понял, что это он сам смотрит с такой точки, поскольку голова его лежит на столе. И подумал, что нет ничего более идиотского, чем в одиночку напиваться на людях. Тогда он медленно поднялся и вышел на улицу. Он шагал, стараясь скрыть опьянение, и, чтобы идти по прямой, параллельно бордюру тротуара, прикидывал расстояние между своим плечом и стенами домов.
На воздухе ему стало легче. Он остановился у памятника Кальдерону, сел на скамейку, упершись руками в колени, и затуманенными глазами стал разглядывать прохожих. Он увидел вчерашнюю троицу нищих с собачонкой: они сидели прямо на земле и распивали что-то из литровой бутылки, а Робокоп у входа в отель «Виктория» наблюдал за ними. В ответ на предложение какого-то алжирца купить гашиша Кой только покачал головой: «С меня и так достаточно, приятель», встал и пошел в пансион уже более твердой походкой. К этому времени «Терри» уже несколько разбавился в его крови, моче или в чем там еще, и он уже мог воспринимать то, что видит. А потому заметил далматинца – того самого, из Барселоны, с седым хвостиком и разноцветными глазами: он сидел за столиком в баре у самой двери, положив ногу на ногу, и со стаканом виски в руке поджидал Коя.