Сразу за проходной начиналась главная площадь хлебозавода. Не большая и не маленькая, но вполне широкая, чтобы на ней могли разъехаться два грузовика-муковоза. Асфальтированные дороги вели с площади к производственным корпусам и подсобным помещениям.
Самым большим зданием на заводе был пятиэтажный главный корпус. Особенностью его архитектуры были не высокие потолки и не огромные окна, а пятый этаж, занимающий только среднюю часть здания. С земли этот этаж не было видно, и я до некоторых пор даже не подозревал о его существовании. На пятом этаже изготавливали торты – продукцию дорогостоящую, не подлежащую длительному хранению. Ниже был цех по изготовлению сувенирных пряников и шербета, еще ниже – основной пряничный цех, с тоннельной печью и складскими помещениями. Первый и второй этажи занимали цеха хлебопекарного производства.
Напротив главного корпуса был длинный одноэтажный цех по производству булочек и батонов. Там же стоял единственный на заводе автомат, выпекающий жареные трубочки с повидлом. За двумя основными цехами, на всю длину хлебозавода, шел двухэтажный корпус, в котором чего только не было! Начинался он со склада бестарного хранения муки, далее шли промышленные холодильники, склады, заводская столовая, вновь склады и подсобные помещения.
Практически весь второй этаж отводился для нового пряничного цеха с самым современным оборудованием, в основном импортного производства. Но этот цех бездействовал. После года работы нового пряничного цеха срочно вызванная из Москвы комиссия пришла к выводу, что фундамент здания не рассчитан на нагрузку, создаваемую современным оборудованием, и в любой момент может дать трещину или того хуже – может обвалиться потолок. Работу цеха немедленно прекратили, оборудование демонтировали, частично распихали по складам и пустым подсобным помещениям, а частично оставили ржаветь на улице, у забора со стороны железнодорожной линии.
Новый пряничный цех отоплением и горячей водой должен был обеспечивать отдельный теплоузел – самое последнее помещение во вспомогательном корпусе. За теплоузлом был бетонный забор, напротив него – булочный цех. Именно здесь, в бездействующем теплоузле, и покончил жизнь самоубийством главный инженер Горбаш.
Выйдя с проходной, я, поскальзываясь на замерзших за ночь лужах, пересек главную площадь, обогнул булочный цех и направился к теплоузлу. Двери в нем были раскрыты, у входа стоял молоденький лейтенант в новом форменном пальто, с кожаной папкой под мышкой.
– Привет! – панибратски сказал я, хотя видел его в первый раз.
– Гражданин, идите, откуда пришли, не мешайте работать! – нахмурился лейтенант.
– Я не гражданин, – улыбнулся я и достал служебное удостоверение. – Я из уголовного розыска Заводского РОВД.
– А здесь что делаешь? – удивился коллега, сразу перейдя на «ты».
– Живу я тут. На входе четырехэтажное жилое здание видел? Это общежитие. Моя комната выходит окнами на завод.
– А… тогда понятно, – протянул лейтенант.
– Ты, как я понял, участковый? Новенький, что ли? Я старого участкового видел. Усатый такой, майор. Ему на пенсию пора, а он все в участковых ходит. Залетчик, поди?
– Да нет, он нормальный мужик, но с понедельника в отгулах. Отпросился у начальства к родственникам в деревню съездить, а тут такое происшествие! Мой участок дальше, за промзоной. Частный сектор, склады, два магазина.
Лейтенант обернулся:
– Ты знал его? – кивнул он внутрь помещения. – Говорят, был большим начальником.
– Главный инженер. Это примерно как заместитель по оперативной работе в райотделе.
– О, тогда, конечно! – согласился участковый. – Представляю, если бы наш зам вздернулся, сколько бы беготни было.
Я двинулся внутрь. Участковый заградил мне путь.
– Ты что! – опасливо осмотрелся он. – Туда нельзя. До приезда оперативной группы велено никого не пускать!
– Перестань ерунду городить! Я что, первый раз на месте происшествия?
На правах старшего товарища, к тому же местного, я бесцеремонно отодвинул участкового и вошел в теплоузел.
– Ты бы на ветру не стоял! – посоветовал я. – Не май месяц. Просквозит, заболеешь, кто за тебя работать будет?
Участковый нехотя вошел, но не дальше, чем на два шага от двери. Я же прошелся вокруг валяющихся на полу козел, посмотрел на свисающее с потолка тело, ногой поддел брикет шербета.
– Не трогай здесь ничего! – испугался участковый. – Приедет следователь, узнает, что мы обстановку на месте происшествия изменили, нас обоих накажут!
– Погоди раньше времени жуть наводить! – грубо оборвал я его. – Здесь есть одна лишняя деталь.
Я поднял шербет, поднес к двери, чтобы получше рассмотреть на дневном свете.
– Так и знал! – воскликнул я. – Бракованная продукция!
Не успел участковый ахнуть, как я размахнулся и зашвырнул брусок на крышу булочного цеха. Одинокая ворона, бдительно контролировавшая территорию завода с крыши общежития, взлетела, дала круг над булочным цехом и спикировала на внезапно появившуюся поживу. Голубей, примостившихся на подстанции, шербет не заинтересовал.
– Ты с ума сошел? – в отчаянии застонал участковый. – Зачем ты вещественное доказательство выбросил?
– Помолчи и послушай! – властно велел я. – Я не первый день на заводе живу и знаю что к чему. Этот брикет успел плесенью покрыться, значит, украли его из варочного цеха не меньше недели назад. К покойнику он не имеет ни малейшего отношения. Следователь, когда приедет, обратит на брикет внимание и пошлет тебя искать, кто и когда его принес в это помещение. Даю гарантию, ты пробегаешь по заводу до глубокой ночи, но ничего не найдешь. Никто не признается, что украл шербет и хотел вынести с завода, но не смог. На нашем заводе мелкие кражи случаются. Здесь же не монастырь, где все – святые, здесь обычные люди работают. Дернул кого-то черт брикет хапнуть – подошел к проходной, увидел, что охрана на КПП усилена, и не стал рисковать. Вернулся назад, спрятал шербет здесь, в теплоузле.
– Как это вор в закрытое помещение смог попасть? – недоверчиво спросил участковый.
– Перед началом отопительного сезона слесари проверяли систему отопления и могли ворота на замок не закрыть. Тут мимо шел вор… Кстати, где замок? Как его открыли?
Лейтенант охотно поменял тему разговора. В мою версию о появлении в теплоузле шербета он не поверил, но для себя уяснил, что если он проболтается, то отвечать за утрату вещественного доказательства придется ему, а не мне, праздношатающемуся коллеге из другого отдела.
Пока участковый рассказывал, где был обнаружен замок, я обошел труп, всмотрелся в лицо главного инженера. Обычно повесившийся или повешенный выглядит отталкивающе, а иной раз просто омерзительно: высунувшийся синий язык, перекошенное болью лицо, и все такое, от чего у слабонервных случаются спазмы желудка. Горбаш в петле выглядел умиротворенно, словно исполнилось его давнее желание, и он наконец-то обрел вечный покой.
«Что-то тут не то! – подумал я. – Агония не зависит от воли человека. Как бы ни хотел расстаться с жизнью Владимир Николаевич, после потери сознания он бы не смог контролировать свои рефлексы. Язык у него высунут, но как-то странно, словно он хотел кого-то подразнить в последние свои секунды».
От плеча повесившегося до трубы под потолком было примерно полметра. Расстояние достаточное, чтобы самому завязать узел. В полутемном помещении я не смог рассмотреть веревку, но предположил, что она слишком тонкая, чтобы применяться для погрузочно-разгрузочных работ на заводе. Скорее всего, главный инженер принес ее с собой. Одет Горбаш был как обычно: серый костюм, белая рубашка, темно-синий галстук. Я ни разу не видел его без галстука и без пиджака. Рубашки он носил только белого цвета, всегда свежие, с чистым воротником. Итээровский шик, культура производственного поведения!
– Ты давно в уголовном розыске работаешь? – оторвал меня от осмотра участковый.
– Два с половиной месяца.
– Всего? – изумился лейтенант.
Он явно обиделся. По моему уверенному тону участковый решил, что я – мастер сыска, не успевший состариться на службе ветеран, а оказалось – его ровесник, в милиции без году неделя.
– К этим двум месяцам приплюсуй четыре года учебы в Высшей школе милиции.
– Так то учеба… – разочарованно протянул он.
– Это у тебя была учеба в институте, а у меня – служба. Кто нашел труп?
Лейтенант открыл папку, сверился с записями:
– Некто грузчик Бобров.
– Знаю такого. Со мной на одном этаже живет. Он ничего тут не трогал?
– Побожился, что только к телу подошел, пощупал ноги, убедился, что инженер мертв, и пошел руководству докладывать.
Я выглянул на улицу. Двое мужиков покуривали у стены булочного цеха в ожидании новостей. Группка женщин, сгорая от любопытства, стояла немного поодаль.
– Серегу Боброва позовите! – велел я, ни к кому конкретно не обращаясь.
В этот момент булочный цех обогнул милицейский уазик. Приехала опергруппа.
– Стоп! – успел крикнуть я. – Бобра не надо. В общаге с ним поговорю.
Автомобиль дежурной части Центрального РОВД остановился у входа в теплоузел. Из него вышли эксперт-криминалист с чемоданчиком, инспектор уголовного розыска и следователь, тридцатилетняя женщина с погонами старшего лейтенанта. Следователь заглянула в помещение и заявила, что трупом она заниматься не будет, не ее подследственность.
– Я вообще не понимаю, зачем мы сюда приехали? – сказала она. – Самоубийцами должен участковый заниматься, а дежурный нас послал.
– Алена, давай хоть труп осмотрим, – попросил инспектор. – Может, это вовсе не самоубийство.
– Ничего не знаю! – фыркнула следователь. – Если это убийство – вызывайте прокурора, если суицид – сами осмотр пишите.
Она села в уазик и больше наружу не показывалась. Минуты через две приехал судебно-медицинский эксперт на автомобиле, приспособленном для перевозки трупов.
Пока на улице шло препирательство, я продолжил изучение следов в теплоузле.
«Если в это помещение заходили только Горбаш и Бобров, то почему так много следов вокруг козел? Я близко не подходил, а на полу вся пыль в отпечатках обуви, все затоптано».
– Где Пименов? – спросил инспектор уголовного розыска, принявший руководство на себя. – Иди, сфотографируй следы на полу. О, а ты кто такой? Понятой? Сходи, погуляй пока. Мы тебя потом позовем, когда надо будет протокол подписывать.
– Я из уголовного розыска Заводского РОВД, – представился я.
– А здесь что делаешь? В общаге живешь? Тебя, поди, директор послал? Когда я жил в фабричном общежитии, точно такая же фигня была! Что бы ни стряслось, за мной посылают. Прибежит комендантша, глаза выпучит, пальцем в пол тычет: «Там, на первом этаже, мужики драться собрались, сходи разгони!» Или директор вызовет: «У нас в раздевалке прядильного цеха снова вор завелся. Опроси всех работников, будем эту сволочь вычислять». Так как, говоришь, тебя зовут, Андрей? Я – Максим Павлович. Ну что, православные, давайте работать! Пименов, ты фотки сделал? Ставьте козлы на место, будем труп снимать.
Я помог поставить козлы на ножки, для себя отметил, что они довольно тяжелые, одному перемещать эту громоздкую конструкцию неудобно.
Труп Горбаша положили на пол, судебно-медицинский эксперт осмотрел странгуляционную борозду, потрогал подъязычную кость.
– Самоубийство! – вынес он предварительное заключение.
– Я же говорила, что зря приехали, – подала голос из автомобиля следователь.
– Участковый, ты где? – спросил Максим Павлович. – Пиши протокол осмотра.
На морозе авторучка у участкового отказалась работать. Он попробовал отогреть ее дыханием, но тепла хватило только на две строки.
– Держи! – инспектор протянул ему карандаш. – Всему-то вас, молодежь, учить надо! Протокол осмотра напишешь карандашом, в отделе ручкой буквы обведешь. Доктор, ну что, начнем? Как говорится: «На трупе одето…» О, Андрей, ты где? Подскажи, покойник всегда так одевался или у него сегодня праздник был? Кстати, когда он помер?
– Вскрытие проведу – скажу, – пробурчал эксперт.
«Странно все это, – размышлял я, наблюдая за действиями судебного медика. – Козлы в известке, в засохшем растворе, а одежда у инженера чистая, словно он занес козлы в теплоузел на вытянутых руках. Или они тут стояли, и он только подвинул их под трубу? Еще странность: у Горбаша была всегда до блеска начищенная обувь, а тут носки туфель потерты, словно его, пьяного, волокли под руки по асфальту».
– Андрей! – позвали меня с улицы.
Я вышел. Малознакомый заводской парень сообщил: «Тебя Татьяна у столовой ждет».
Татьяной, просто Татьяной, без отчества, звали технолога пряничного цеха Татьяну Авдеевну Маркину, тридцатидвухлетнюю симпатичную женщину, мать-одиночку, проживающую на втором этаже нашего общежития. Почему ее, единственную из руководства завода, звали исключительно по имени, я не знал.
– Андрей, – вполголоса сказала Татьяна, – директор говорит, может, стол накрыть надо? Чай, булочки, орешков вазочку насыплем, сгущенки нальем.
– Брикет шербета есть? – вместо ответа спросил я. – Подели брикет на четыре части и принеси сюда. Опергруппа на месте происшествия долго не задержится, так что одним брикетом обойдемся.
Я вернулся к теплоузлу, потолкался возле трупа, через плечо участкового прочитал протокол осмотра, составленный под диктовку судебного медика.
От погрузки тела на носилки мне удалось увильнуть. Пока инспектор ОУР опрашивал грузчика Боброва, первым обнаружившего Горбаша, я сходил к столовой, забрал брикет, аккуратно завернутый в вощеную бумагу.
– Ну что, поехали? – спросил Максим Павлович, закончив работу.
Я молча протянул ему сверток. Инспектор осторожно развернул уголок, с наслаждение понюхал содержимое.
– Сегодня сделали? – спросил он. – Сразу чувствуется – свежак! В магазине такой никогда не купишь. Спасибо, брат!
Он похлопал меня по плечу, сел в автомобиль и укатил со всей свитой в райотдел. Объяснять коллеге, что первая партия шербета еще остывает в формочках, я не стал.
По пути в общежитие я велел Боброву зайти ко мне вечером, сообщил Татьяне, что ее подарок всех устроил, и пошел к директору.
– Ну как? Что с шербетом? – с порога спросил он.
– Вороны на крыше второго корпуса доедают. Шербет на морозе затвердел, как кирпич, но по виду свежий был, наверное, вчерашний.
– Что твои коллеги говорят? Это самоубийство?
Я, не вдаваясь в подробности, пересказал выводы судебного медика. Полубояринов посокрушался, что его деятельный и образованный инженер совершил такой необдуманный поступок, и отпустил меня. Поднявшись в комнату, я вскипятил чай, закурил, сел у окна.
«Слава богу, что вчера я целые сутки был у всех на виду, – подумал я. – Покончил с собой Горбаш или ему помогли, вчера он вздернулся или сегодня рано утром – мне без разницы. Меня в это время на заводе не было».