Как я провела выходной

Выходной в театре – это какое-то немыслимое, невообразимое, несбыточное и нереальное счастье.

Как правило, он приходится на понедельник, потому что уикенд достопочтимая публика проводит в местах увеселений и наслаждений, которые им доставляет кто? – а мы, работники театра. Обычные люди поспят-понежатся, проведут лениво-праздный день, а вечерком хлоп – да и пойдут в театр музыку послушать.

А там – мы!

Развлекаем, одурманиваем, дарим смыслами, восхищаем и возмущаем!

Но вот выходные прошли, и обычные люди (это такие странные – «не мы» – существа), нагладив загодя рубашки мужьям, подымаются в предрассветной мгле «трудиться»…

А мы – спим…

Тут подождите и представьте…

Иногда встанешь попить водички часов в семь утра, глянешь во двор: а там все выходят из подъездов, ползут мимо помоечки, в горку, обходя строительство… – ну, не буду злорадствовать, хотя так часто занималась этим, зная, что лично ты-то можешь сейчас вернуться в ароматный ворох тепло-прохладных простыней и придавить еще часа два, или три, или…

Бывают, конечно, печальные исключения – когда часть труппы и персонала в понедельник не отдыхают, занятые в готовящейся постановке, работают…

Но что нам до них, мы свое дело сделали, до девяти в воскресенье работали – и спиммммм…

Но нет.

В одиннадцать раздается звонок из режуправления.

– Поспелова, это вы вчера репетировали до девяти в четыреста первом?

– Д-да, я, – я хоть и не вокалистка, но голос у меня до полудня не просыпается.

– А ключ на вахту сдали?

– С-сдала…

– А если подумать?

Ах, я уже знаю, что чертово режуправление всегда право и ключ лежит сейчас у меня в кармане пальто…

– Но, – откашливаю я сладкую выходную дремоту, – Тамила Николавна, может, можно взять запасной ключ у охранника? – говорю и киксую, как непроспавшаяся валторна.

– Нееет, нельзя взять, – ожесточенным и стальным голосом щелкает Т. Н., – потому что ваш ключ и есть запасной, а другой ключ унес вчера в кармане концертмейстер Полозков, который еще больший идиот, чем вы, Поспелова, потому что он с ключом улетел сегодня в шесть утра в Астрахань дирижировать «Аидой»!

И гудки.

Суперталантливый пианист Полозков – еще и дирижер, и вернуть его с ключом из Астрахани невозможно.

А я тут, не дирижирую Аидой.

Значит – ехать, отвозить ключ.

Через пятнадцать минут мое такси выруливает на слепящее весенним счастьем Садовое кольцо, а в такси я: наспех умывшаяся, с противным вкусом во рту, ничего не проглотившая, в чем попало одетая.

– Хороший денек, – говорит таксист, – теплынь, как будто и впрямь весна!

– Точно, – вторю я, вдыхая запах весны из открытого оконца такси.

– Вы вот даже в легкой курточке, – кокетливо говорит таксист.

– Дааа, – выдыхаю я, горестно ощупывая пустой карман (ключ-то в пальто), – эээ, пожалуйста, развернитесь…

Через час или полтора приезжаю, сорвав репетицию незнамо на сколько.

Режиссерша, мрачно взяв ключ, уходит по коридору… Репетировать.

А я сегодня не нужна… меня нет в подслеповатом расписании на доске.

Театр по-выходному пуст, репетируют только те, кто заняты в премьере.

Тихо темнеют большие фикусы в кадках, тянутся ковровые дорожки, дремлют кулеры с водой.

Иди, Катя, домой, доспи, позавтракай, делай свои дела, попиши, порисуй, поиграй на рояле…

Но бацилла театра уже попала в меня и распускается.

Ем в буфете, странно пустом.

Иду на третий этаж, где гримеры.

Ида и Валя валяют дурака, представляя, как будет выглядеть тенор Ступкин и баритон Шведов в париках, которые только что пришли из мастерских.

– Кать, может, постричь тебя? – спрашивает Ида, недовольно оглядывая непричесанную меня.

– Да! Конечно! Постриги!

Под блаженные сплетни обо всех на свете из моей головы делают чудо, которого никогда не видывали наши парикмахерские.

Ида стрижет, а Валя заваривает кофе, которого никогда не дадут в кофейнях.

Комическая сценка при передаче денег. Я хочу дать тыщу, Ида брезгливо морщится, в результате берет половину.

Валя за моей спиной делает ей знаки: чего валяешь дурака? Бери, коль дают.

Ида не берет.

Обе замечают, что у меня не все в порядке с правым башмаком. Ремешок отрывается.

Вдохновение на лицах.

Звонок по внутреннему в реквизиторский цех:

– Ваня, ты на месте? Сейчас к тебе Поспелова придет, подклей ей ботинок! А потом к нам дуй!

У них свои планы на Ваню, и я, кажется, помогла в чем-то. Без меня не было бы повода Ване позвонить.

По пустому театру спускаюсь к Ване.

Он старший реквизитор, работает тут еще с тех пор, как наш театр отпочковался от другого, и реквизитор Ваня перешел на новое место, невзирая на понижение зарплаты и прочие неудобства.

У него в подземелье – свои порядки. На стене висит плакат, вязью тщательно самим Ваней написанный и гласящий: «НЕ УЧАСТВУЙТЕ В ДЕЛАХ ТЬМЫ» (ЕФ. 5:11).

Пока Ваня приклеивает мне оторвавшийся ремешок на башмаке, к нему приходят из соседних нор монтировщики: один, Игорь, спросить, когда именно надо уносить скамейку в чистой перемене между первой и второй картиной Риголетто. Я пытаюсь объяснить, но меня монтировщик не слушает, а только Ваню.

Он авторитет, а у меня, вообще-то, выходной, чего лезть-то?

Другой, Илья, состоит у Вани в учениках. Потому что Ваня – меломан. Все полки реквизиторской заставлены грампластинками, по большей части – Гилельса. Ваня принадлежит к партии, которая считает, что истинный пианизм и вдохновенность – это только Гилельс, а Рихтер – это дутая фигура.

Я считаю, что оба они замечательные музыканты, но молчу, потому что Ваня, клея мой башмак, заводит двадцать седьмой концерт Моцарта в исполнении Гилельса (он изумительно играет!), а монтировщик Илья сидит в дверях каморки Вани на корточках и вдохновенно слушает.

Скажи я ему, что Рихтер – тоже музыкант хоть куда, он не поверит, и это пошатнет его универсум, созданный Ваней.

Подклеив мой ботинок, Ваня спрашивает:

– Ну, поняла наконец, что такое настоящий пианизм? – и ревниво следит, как я завязываю шнурки.

Я благодарю, и как свежеподкованная лошадка взбегаю наверх.

В режуправлении уже отошли от гнева за несданный ключ, но свято место пусто не бывает, и распускаются, как вешний куст, еще несколько упреков мне: не доложила, что постоянно опаздывает сопрано Воскобойникова, не подала заявку на ввод артистов в роли Марулло и Борсо, не расписалась восьмого марта за подарок дочери…

На мое счастье звонит телефон – хозяин моей квартиры хочет денег. Я должна была с ним встретиться в два, но, поскольку меня вызвали в театр, обо всем забыла, а он ждет меня на остановке около театра.

А денег-то нет! Они дома!

Все столпившиеся в режуправлении принимают мою проблему как свою.

Не проходит и пяти минут, как я набираю восемь тысяч – с миру по нитке. Все записываю – завтра отдавать.

Убегаю из режуправления, напутствуемая криками:

– Не потеряй, Поспелова, мы тебя знаем, выронишь!

– Что за идиот берет за квартиру на Арбате восемь тысяч?

– Чтоб завтра не опаздывала!

Выйдя на улицу, я не узнаю мира.

Внешний мир и мир внутритеатральный совсем никак не соотносятся.

Пока я стриглась, чинила башмак, слушала Гилельса и собирала деньги, в мироздании произошло примерно то, что сегодня – весну отменили, подул пронизывающий ветер, перехватывающий дыхание, полетел снег, и я, без шапки, перехватывая дыхание, едва добралась до остановки, где меня ждал хозяин моей квартиры – странный субъект, знающий десять европейских языков, но чудик: в шляпе, в тренировочных штанах и со спичками в обоих ушах.

– А, здравствуйте, здравствуйте, – залопотал он, пока я вынимала конверт с собранными деньгами.

– Пересчитайте, пожалуйста, – сказала я, он взял конверт и стал перебирать разномастные купюры, которые мне только что дали певцы, реквизиторы, работники режуправления и еще кто-то.

Внезапно налетел порыв ветра и вырвал у него из рук все это трепетное богатство. Несколько купюр прилипли к нашим пальто, парочка улетела под ларьки, окружавшие площадь, еще несколько закружились над спинами машин, стоявших в пробке на перекрестке.

Ужас.

Мы с чудиком – хозяином квартиры бегали и ловили. Ветер дул, машины гудели, пятисотки разлетались.

Кто-то вылез из машины, отлепил тысячную от лобового стекла и подал мне…

Последние сто рублей нашли под палаткой с газетами… И вот представьте – потеряли всего только тысячу!

Хозяин, безнадежно слушая мои увещевания, что я, мол, завтра же все восполню, запихнул все в пластиковый мешочек, попрощался и ушел в муть пурги.

А я?

Нет бы пойти домой!

А я пошла опять в театр!

Зачем? А рассказать о только что произошедшем!

Заврежуправлением Тамила Николаевна тогда сказала мне:

– Знаете, Поспелова, вы и Полозков, наверное, гении…

– Это почему это? – недовольно спросила я.

– Ну, со мной таких безобразий никогда не происходит…

Не помню, что было дальше, но настали сумерки, день прошел.

Мой законный выходной.

Завтра на работу.