Каждый день одно и то же, одно и то же. Скука, как вши, и у тебя чесотка по всему телу. Идет день за днем, но иногда хоть какое-то разнообразие: работа в Производственной или в Прачечной. Но даже с работой понедельник в точности похож на четверг. А февраль на июнь.
До поры до времени. А потом наступает случайный день, и твоя соседка по комнате между Дневным хавчиком и Общим собранием вдруг испаряется, и никто не объясняет почему. Может, ее уволокли за то, что плюнула в надзирателя, и пока она не вернется, ты одна – вот это сюрприз, целых тринадцать квадратов целиком твои. Надолго ли, ты не знаешь, только молишь Бога, если старая соседка не вернется, чтобы новая была из тех, кто на худой конец – на самый худой конец – хотя бы каждый день чистит зубы. Моет подмышки. И не выкрутит тебе большой палец за то, что ты из образованных и дружишь со словарем.
Бывает, соседка исчезает навсегда. Может, перевели в тюрьму другого штата, поближе к семье, которая не желает ее видеть. Перевели досиживать в окружной тюрьме или перед освобождением. Или просто отпустили раньше, место освободить, чтобы не было чрезмерной скученности.
Когда у тебя приближается конец срока, ты надеешься, что теперь это будешь ты. Ты станешь исчезнувшей соседкой, и надзиратель вызовет тебя из рабочего помещения, с прогулки, из столовой, из Книжного клуба, с урока математики, из библиотеки или из Производственной. И выкрикнут твое имя, и вот ты уже выходишь из ворот в том, что с тебя здесь содрали в первый день. Одежда эта будет словно и не твоя вовсе. Ты будешь на Воле, и на тебе будут чужие вещи.
Вот где я и нахожусь прямо сейчас – на Воле или почти, без пяти минут там, и я в ужасном замешательстве. Сначала подумала, что не расслышала его, этого Мерфи, надзирателя с нездоровыми прыщами на лице и в душе, но оказалось, что все верно. «Пауэлл, – гаркнул он, – на выход».
Мне не удается попрощаться с соседкой по комнате, Бритти, – да и вообще ни с кем. Дона-Лин и Дженни Большая как раз по чистой случайности в рабочем помещении вяжут крючком огромное одеяло для внука Дженни Большой. Они говорят мне «пока». И Рене, которая выходит из Производственной в тот момент, когда Мерфи отпирает первую дверь. Она роняет целую башню простыней и очень крепко меня обнимает (что против правил), а я даже не знаю, что чувствовать. Слишком все быстро, чтобы радоваться (может, Мерфи решил надо мной поиздеваться), и слишком поздно, чтобы вернуться, попрощаться и забрать книги, которые собрала в Книжном клубе и хранила под койкой, но я в любом случае ничего не соображаю, пока дверь не отпирают и я не выхожу, а за спиной Рене орет во все горло: «Вайолет отпустили!»
Проходит некоторое время, пока я дохожу до центрального входа. По узким и грязным тюремным проходам Мерфи приводит меня в комнату, похожую на ту, куда меня доставили, когда я только сюда попала. Какие-то бумаги, смена одежды – мой мозг дымится, – и вот я уже снова иду с Мерфи то по коридору, то по улице, наш путь змеится через участки улицы и здания, одна запертая дверь сменяет другую, одни ворота – другие, у Мерфи дребезжат ключи, поясной ремень для оружия и жестянка-душа. А потом вдруг, прямо в двух шагах от меня, – последние ворота и моя сестра Вики, она стоит на парковке, привалившись к машине.
Мерфи делает вид, будто не может найти ключ. Теперь уж точно издевается. Звякает и брякает, конкретно тянет время. Сволочь. Я просто жду. Ощущение такое, словно с души отслаивается краска. Здесь я завела друзей. Да, это правда. Но скучать по этому месту не буду. Хотелось бы узнать, чем закончится «Антология Спун-Ривер», ну да ладно.
Наконец великое отпирание дверей, тот же адский грохот, как тогда, в первый день, только на этот раз он для меня как «аллилуйя».
– Желаю удачи, – говорит Мерфи. – До скорого. – Это шутка такая, обхохочешься.
Он думает, я не расстанусь с этой ужасно смешной шуткой до конца своих дней, что случится намного позже, чем конец его дней, если учесть, что он хрипучий пузырь злобы и дни его сочтены.
Вики ждет, залитая лимонно-желтым апрельским солнцем, на ней нарядные слаксы, модный блейзер и изящные золотые сережки, у нее темно-рыжие волосы и стрижка из дорогого салона – крутяк, как говорили у нас дома. Ворота за моей спиной, громыхнув в последний раз, посылают меня ко всем чертям. Мерфи неуклюже топает по участку обратно, ключи бьются о его уродливую задницу (всю первую неделю я думала, что это собаки бренчат цепями в коридорах), и я в первый раз за неполных два года вдыхаю полной грудью.
Вскидываю вверх руки:
– Охренеть!
– Попридержи язык, – говорит Вики.
– Извини.
Раньше Вики была сумасбродной, она-то как раз вполне могла оказаться за решеткой, но сейчас от нее веет сдержанностью агента по продаже недвижимости. Я подбегаю, крепко обнимаю ее, надеясь на чувство вроде возвращения домой, но напрасно. Она стоит как вкопанная, с осуждающим выражением на лице. Все равно что обнимать телеграфный столб.
– Поздравляю, – говорит она, как будто я что-то выиграла. Свободу, наверное. Хорошее поведение, на шесть месяцев раньше. Да, это я выиграла.
Вероятнее всего, однако, мое поведение ничего не изменило, дело просто в шаткой системе. Сначала зима в разгаре, и ты в Книжном клубе слушаешь, как Дороти читает текст миссис Меррит из «Антологии Спун-Ривер», перевоплощаясь в эту страстную, умершую в тюрьме женщину, и все, как истинные собратья, ожесточенно шмыгают носами и не пытаются это скрыть, ведь испытывать жалость в безжалостном месте – это вам не кот начхал. А потом раз – и уже весна, повсюду оживление, полоса земли за окном утоптана оленями, но просыпается и даже пахнет. И внезапно каким-то образом, каким-то чудом я смотрю на эту просыпающуюся землю, а вокруг лишь свободный воздух.
– Садись в машину, – говорит Вики, и я слушаюсь ее.
– Машина что надо, Вик. Пахнет как новая.
– Она и есть новая.
Как поддерживать разговор на Воле? Я забыла как. Даже с сестрой. Особенно с сестрой.
– Как ты ее отхватила? – интересуюсь я.
– Замуж вышла.
– За кого?
– За Билли Уингейта. Сейчас вот дом ремонтируем.
– У вас дом?
– Джондан-плейс. Купили в прошлом году.
– Вау, – говорю я. – Похоже, тебе все удалось.
– Похоже, да.
У Билли Уингейта автосалон на Шоссе 2, сразу за Эбботт-Фоллз, потому что его отец, который владел автосалоном до него, в сорок шесть умер от инфаркта. В старшей школе Билли учился с Вики в одном классе, но я вообще не думала, что он ей нравился. Деньги рулят.
– Могла бы сообщить, – говорю я, имея в виду свадьбу. – Я бы за тебя порадовалась.
– Вот сейчас и сообщаю.
– Потому что я спросила.
Вики включает зажигание, мы выезжаем с парковки. Здесь так красиво, полоса земли – это целое поле, горы и долины, которые простираются без конца и края под уклоном вверх, пока не упираются в громадное строение – дело рук человеческих, уродливей трудно придумать. Изнутри видно только верхнюю часть подъема, поросшую травой лужайку и дикорастущие деревца и кустарники. Мы наблюдали индеек. Оленей. А однажды – на День благодарения – лося, и отстойный день вдруг стал таким, что мы о нем говорили еще многие недели.
Я высовываюсь в окно сверкающего «бьюика» Вики – ведь я никогда отсюда не видела тюрьму. Начнем с того, что привезли меня под покровом ночи, да и упиваться видами настроения не было. Тюрьма маячила на верхней точке подъема: грубые кирпичные блоки, неприглядные пристройки и, разумеется, рабица да колючая проволока. Отсюда мне видна только одна часть – Мужская. Женская далеко за ней, отделена от характерного смрада Мужской и представляет собой «передовую» модель, которую нам полагалось ценить каждую минуту каждого скучного до чесотки дня.
Ну я-то на самом деле ценила. Один раз меня уволокли – это значит «пошла вон», но не в Аквариум, а в тюремный Блок, специальный отсек, который раньше был частью Мужской тюрьмы и существовал на тот случай, когда тебе нужно преподать урок «как жить в обществе». Дело было в самом начале, когда у меня был такой депрессняк, что я не могла голову оторвать от подушки, а на перекличку поднимали в шесть утра. Мы называли это «тяжкий преступный сон». Три раза проспишь – и отправляешься в Аквариум на денек-другой, это камера прямо возле рабочего помещения, одиночная, но не совсем. Проспишь четыре раза – и тебя волокут туда уже на неделю, а урок о «жизни в обществе» преподается с помощью двухсот муравьев, которыми кишит уборная. Неудивительно, что мужчины целый день орут, ведь их жуткое здание катастрофически разваливается. Так как их участок недалеко от нашего участка, нам все слышно, но ничего не видно. Один раз тебя уволокут туда, и альтернатива кажется тебе просто отличной.
Я ценила, да. Эту передовую модель. Она была не так плоха. Мы много смеялись. Этот наш смех был все же странный, вечно на волосок от истерики. У нас была компашка – Бритти, Мариэль, Шейна, Дезире, Киттен и я, все члены Книжного клуба. И мы придумали игру под названием «Когда выйду, я первым делом…». И вот мы в рабочем помещении, вяжем – нас вполне можно принять за женщин из прерии, только без пестрого рисунка на тканях. Первый круг всегда о сексе и только о нем.
Бритти: «Когда выйду, я первым делом, пока милый везет меня в наимоднейший отель, сделаю ему минет».
Шейна: «Когда выйду, я первым делом оттрахаю своего мужика так, что он будет молить Иисуса о спасении». (Шейна умеет быть развратной.)
У Дженни Большой пожизненное, но она все равно в игре: «Когда выйду, я первым делом выкопаю его и в два счета снова убью». Она не шутит – видно, как дергается мускул возле рта, это всерьез. Как я уже упоминала, мы никогда не говорим о своих причинах, но Дженни Большая натворила такое, что попала-таки в новости. Облила керосином своего мужа с козлиным лицом, пока тот храпел в отключке, лежа в луже мочи на диване, за который она только что заплатила и привезла домой после четырех месяцев ожидания. Сожалела она, помимо испорченного дивана и сорока лет, лишь о том, что при пожаре погибла ее собака, Элмо, помесь терьера весом килограммов в пять.
Элмо в Книжном клубе упоминается часто. Даже очень. Все напоминает Дженни Большой об Элмо, потому что больше никто и никогда ее не любил.
Дона-Лин, которой сидеть осталось четыре года из пятнадцати, говорит следующей: «Когда выйду, я первым делом встану за чертовой колючей проволокой и пропою весь мюзикл „Отверженные“, потом „Богему“ и буду петь, пока они не откроют ворота и не выпустят вас, чертовок». Это вызывает аплодисменты – мы знаем: она способна на такое.
Рене: «Когда выйду, я первым делом попрошу прощения у mémère»[6]. Это максимум, что мы себе разрешаем, что касается причин. Упомянуть людей, у которых должны просить прощения.
Потом Киттен: «Когда выйду, я первым делом поцелую свою девочку четырнадцать раз». Киттен крупная, мягкая и пухлая, но в этой игре у нее сдавленный голос.
И Дороти – старая, круглая и розовощекая – не то чтобы тоже играет с нами, но говорит, чтобы слышали: «Когда выйду, я первым делом куплю внуку семь подарков на день рождения».
Числа – это сколько прошло лет, и сразу становится тихо, нам грустно и вовсе не до развлечений. Маленькой дочери Киттен, Принсес, четырнадцать, и живет она в приемной семье где-то в Орегоне.
Так вот. Мы сидим и вяжем, как женщины из прерии, в большом рабочем помещении с высокими потолками и расходящимися коридорами. Я живу во втором Проходе, где женщины по большей части приятные. Не Сумасшедший дом хотя бы. А четвертый Проход как раз и есть Сумасшедший дом.
И вдруг, непонятно как, я больше не живу во втором Проходе, не сижу в рабочем помещении, не хожу ни в Книжный клуб, ни в Производственную, а, как свободная женщина, еду на пассажирском сиденье еще пахнущей автосалоном машины сестры. Я все дышу и дышу – господи, какое облегчение. Но в этом облегчении появляется странная, болезненная нотка тоски, когда я смотрю на неровное поле и здание тюрьмы над ним, понимая, что больше никогда не буду сидеть в рабочем помещении и слушать, как Бритти по новой начинает игру «Когда выйду, я первым делом…».
– Пастор Рик просит тебе передать, что молился за твое спасение, – сообщает Вики, глядя в зеркало заднего вида и проверяя, в порядке ли макияж, и тогда я понимаю, как плохо, видимо, выгляжу – ведь я двадцать два месяца как махнула на себя рукой. Наверное, поэтому она и смотрит в зеркало. – Пастор Рик все еще считает тебя частью паствы, Вайолет, невзирая на очевидные вещи. Он просит напомнить тебе, что, независимо от того, кто тебя покинул, Иисус тебя не оставит.
– Ты опять ходишь в церковь?
– Мне пришлось. Я была нужна маме. И рада, что вернулась туда.
– Не могла бы ты передать сообщение пастору Рику? От меня?
Рот Вики чуть кривится, что бывает, когда она насторожена, то есть почти всегда.
– Какое сообщение?
– Пусть пастор Рик засунет Иисуса прямо себе в задницу, ладно? Не наполовину. Целиком. Пусть этот похотливый старикашка засунет его в свою ханжескую задницу.
Вики, не удостоив меня ответом, лишь крепче сжимает руль. Кольца смотрятся великолепно – сияющее обручальное и россыпь бриллиантов размером с кулак младенца.
– Вики, останови машину.
Она тормозит, прижимается к обочине.
– Спасибо.
– Не за что.
Это она выполняет предсмертное обещание, ничего больше. Мама писала мне каждый день, пока не умерла, а Вики не написала ни разу.
– Смотри не уезжай, – прошу я.
– Давай быстрее.
Я выхожу из машины и обвожу взглядом поле в поисках лугового жаворонка, хотя даже не знаю, какие они, эти луговые жаворонки. Соцработник сказал, что птица появлялась здесь прошлой весной. Я разглядываю поле, а оно, как я уже говорила, огромное, и тюрьма резко портит весь вид. Я сбрасываю обувь, стягиваю носки – придорожный песок мягкий на ощупь. И трава – о боже. Я уже и забыла, как это приятно. Она еще не зеленая, а по-зимнему желтая, переходящая в лаймовый цвет, но видно, что ее уже не остановить. Видно, что она хочет жить. Если луговой жаворонок появится, думаю, я его узнаю. Или он меня.
– Что ты там делаешь? – кричит из машины сестра. – Вайолет, у меня времени в обрез, Билли ждет, у нас на три часа назначено в магазине плитки.
– К черту, Вики. К черту твою плитку.
– Попридержи язык!
– В нашей дерьмовой библиотеке закончились книги по этикету, – кричу я в ответ. – Случайно не знаешь, как выглядит луговой жаворонок?
Она зыркает на меня из машины: Мама умерла от горя, и все из-за тебя, к черту твоего лугового не знаю кого.
– Ты мне ни разу не написала, – бормочу я, садясь в машину.
Вики устремляет взгляд на дорогу.
– И Трой тоже не писал, – продолжаю я. – А я-то думала, будет писать.
Трой был мне бойфрендом-тире-женихом-тире-будущим-тире-всем – в общем, длинная история, – он никогда не выбрасывал мои вещи из окон второго этажа, но… Что-то такое все же было. Он допускал грубости. Признаюсь, я его побаивалась.
Вики вцепляется в руль, показушные бриллианты вспыхивают на свету.
– Он сошелся с Беккой Фрай. Долго ли умеючи.
– Я так и думала.
Моя единственная близкая подруга. Приезжала ко мне всего один раз – наверное, чтобы всю оставшуюся жизнь кичиться, что ездила к кому-то в каталажку. В тюрягу. В казенный дом.
– И вот как ты умеешь их выбирать. – Вики бросает на меня взгляд, и в нем что-то похожее на жалость. Она кажется старше, но в чем именно, я не пойму. Она всегда была похожа на школьницу, но теперь выглядит как замужняя женщина из телевизора, которая пьет вино после полудня.
– Мама писала, – напоминаю я. – Почти каждый день.
Вики кивает:
– Матери ничего не могут поделать.
Некоторое время мы едем молча, пока не оказываемся в Портленде, здесь сильное движение и шум, и хотя в тюрьме тоже было сильное движение и шум, мне все равно непривычно. В Эбботт-Фоллз один-единственный светофор, но Вики справляется хорошо, и когда мы въезжаем прямо в центр, мне становится ясно, что она уже натренировалась здесь водить. Сердце у меня чуть подпрыгивает, но спросить, куда она меня везет, я не решаюсь. Я думала, что к концу дня окажусь в скучной и до боли знакомой дыре под названием Эбботт-Фоллз, где смогу сидеть на своем старом месте у воды, наблюдать, как река плещет через валуны, прислушиваться к шуму бумажной фабрики и думать, думать, думать. А потом подняться, и посмотреть правде в глаза, и смириться, потому что все в этом городке видели, как мама медленно умирала во время судебного процесса и моего заключения, и мне бы очень и очень хотелось уже покончить с этим чувством стыда.
– Это все, что я могу сделать, – говорит Вики, сворачивая на одну из улиц.
Здесь много деревьев и машин, припаркованных по обеим сторонам, бампер к бамперу. Она тормозит перед входом в трехэтажный квартирный дом, паркуется вторым рядом, включает аварийку.
– Вот. – Она дает мне ключ, телефон хозяина квартиры и почему-то мамино помолвочное кольцо. – Она хотела, чтобы кольцо было у тебя. Мне оно, ясное дело, было не нужно. А то бы она его мне отдала. Я же старшая.
Кольцо золотое с камешком, мне не по размеру. Мама была крупной женщиной и очень смешливой, а я – нет.
– Мама растила нас не для того, чтобы мы преступали закон, – говорит Вики.
– Знаю.
– Она воспитала нас правильно.
Что тут скажешь? Мама воспитала нас правильно, а получила за свои труды дитя, по неосторожности погубившее человека и заставившее ее умереть от горя.
– Третий этаж, – говорит Вики. – Три «Б». Аренда оплачена за год вперед.
Она протягивает мне запечатанный конверт, толстый и тяжелый. С заднего сиденья достает небольшую дорожную сумку из очень красивой набивной ткани и со множеством молний, чем-то до отказа заполненную. И тоже отдает мне.
– И сейчас ты меня здесь просто оставишь?
– Так для тебя лучше. Поверь.
– Но это же большой город.
– Соцработник сказал, что в Портленде будет лучше. Больше возможностей.
В ее глазах мелькает искра жалости, но Вики есть Вики. Раньше, до старшей школы, мы были близки. В первый день она даже одолжила мне свой самый красивый джемпер, но потом мы постепенно отдалились. Думаю, в конце концов сошлись бы снова, если бы не это.
– Вики. Я же ничего здесь не знаю.
– Дома тебя никто не ждет, Вайолет. Ни тетя Пэмми, ни тетя Линда, ни дядя Эдди, ни двоюродные братья и сестры. Никто. Извини. Но дело обстоит именно так.
Вики присутствовала на суде, ни минуты не пропустила – не ради меня, а ради мамы, которая от горя едва ходить могла. Вики поддерживала ее, когда она неверной походкой пробиралась к месту за моей спиной. Я слышала каждый ее вздох, и будто острые лезвия кромсали меня изнутри, снова и снова. Возможно, уже тогда у нее был рак и все случилось не только из-за меня.
– Я не хотела.
Я имею в виду ту женщину, в другой машине, Лоррейн Дейгл, но прозвучало так, будто говорю о маме.
– Но она мертва, хотела ты или нет, – говорит Вики. – И тот бедняга сидел там день за днем.
Она про мужа. Хороший, очень хороший человек. Фрэнк Дейгл. На второй день судебного разбирательства я почувствовала, что затылок мне что-то жжет, а когда обернулась, увидела его, сидевшего через проход, в первом ряду, сразу за обвинением, и его полные слез воспаленные глаза. В нем не было ненависти ко мне. Я видела это. У Фрэнка Дейгла было доброе лицо, в котором не было ненависти ко мне.
Я ставлю на землю сумку из набивной ткани, давая Вики возможность обнять меня на прощанье, только она этого не делает. А просто садится в машину, опускает окно с пассажирской стороны. Я наклоняюсь.
– Я считала приговор справедливым, – говорит она, подразумевая, что остальные члены семьи так не думали. Интересно, они думали, что я заслужила больше или меньше? – Наверное, тебе следует знать, что я беременна. Я возвращаюсь к своей нормальной жизни, Вайолет. Извини.
Мимо нас протискивается машина, водитель сигналит долгим неприятным гудком. Вики включает передачу, и мне бросается в глаза ее затейливый маникюр – ярко-розовый лак с аппликацией в виде пасхальных яичек. Я вдруг понимаю, что идет пасхальная неделя. Когда мы были маленькие, мы на террасе красили яйца вместе с мамой, которая пела, и это пение переполняло меня всю, как может переполнять музыка. Ее голос защищал нас, был убежищем, и мне его до сих пор не хватает.
– Как все было? – спрашиваю я. – Когда мама умерла?
– Ужасно. – Вики прикрывает глаза. – Тебе, считай, повезло, что не была там.
– Я так не думаю.
– Она весила тридцать шесть килограммов.
Наша пышная мама – и тридцать шесть килограммов. У меня леденеет внутри.
– Я жалею, что не была там, – с трудом выговариваю я. – Вот что я имею в виду.
– Если бы ты была, – Вики убирает с лица прядь волос, уложенных в дорогом салоне, – она бы просто не заболела.
Я молчу. Я в это верю.
– Жаль, что все так вышло, Вайолет, – говорит Вики. Кажется, она плачет. – Пожалуйста, не звони нам. Ты справишься.
И тогда моя единственная сестра – старшая, названная в честь королевы – уезжает на своей большой и сверкающей машине. Я стою на выложенном плиткой тротуаре Грант-стрит в Портленде, штат Мэн, где я не знаю ни одного из шестидесяти пяти тысяч его жителей, и смотрю, как сестра уезжает от меня к мужу, к своей новой кафельной плитке, к своим будущим детям, которые никогда не узнают тетю Вайолет – женщину, которая любила бы их, несмотря на все то, что они о ней услышат.