Прошу тебя, освободи мне горло;
Хоть я не желчен и не опрометчив,
Но нечто есть опасное во мне.
Чего мудрей стеречься. Руки прочь!
Умирать буду, не забуду тот день. От него я исчисляю начало несчастий. Мне было десять или одиннадцать. Уже тогда Камия возглавлял ватагу цыганских мальчишек. Положение хозяйского сына давало и мне некоторую весомость. Днём мы ходили искать на выступах скал серебряные волосы кешалий, прекрасных дев, сотканных из тумана, а ночью залегали в полях, пытаясь выследить сверкание золотых пяток урм, сказочных красавиц. Только в леса почти никогда не ходили. Цыгане не любят леса. Они не любят то, из чего не умеют извлечь выгоды.
Однажды в жаркий полдень я увлёк их в давно облюбованное место. Примерно в получасе ходьбы от дома, меж холмов, раскинулась в низине поляна. Уж там-то, среди цветов и трав, лежать нам было любо! Небеса проплывали над нашими головами; мы нежились в лучах последнего летнего солнца… Пашко остался в стойбище. Его сестра Чаёри, единственная девчонка меж нами, вплетала в венок жёлто-крапчатые горечавки и душистый чабрец. До меня доносился её звонкий, немного дребезжащий голосок:
Эта песня шла ей. Их с Пашко отец даже по цыганским меркам был страшным пьяницей, так что вместо серёг и ножных браслетов девочку украшали следы от побоев да дикие цветы.
В высокой полыни затаился Камия, мой заклятый друг. Кажется, я даже помню, как впервые увидел его: мальчишка нёс куда-то конские арканы с бубенцами. Был он очень смугл, почти чёрен, с копной спутанных кудрей. Увидев меня, он улыбнулся, но глаза, не тронутые улыбкой, остались горящими угольями. Клыки у него были чересчур длинными, он показался мне демоном, увешанным колокольчиками.
Мать его давно умерла. От кого она разродилась, никто не знал, что у цыган случается редко. Но быть сиротой в таборе невозможно. На незанятого ребёнка тут же слетается орда ближних и дальних родственников, готовых взять его под опеку, так что Камия жил лучше, чем иные с собственными родителями.
Я достал из-за пояса новый нож, чтоб полюбоваться им. На костяной рукоятке было высечено изображение двух ястребов, бьющихся крылами. Пастухи говорили, якобы птичий князь настолько порочен, что вместо воды пьёт кровь своих жертв. Но он же взмывает в горнюю высь, гордо устремляя взор на испепеляющий блеск солнца. Может, из-за этого противоречия ястреб и обречён вечно бороться сам с собой. Битва кровожадного убийцы с благородным воином, увековеченная на кости… и у этого злодея, и у героя одно лицо.
Помню, как получил этот клинок: мы пошли в город по цыганскому делу и остановились на Малостранском рынке. Чаёри пела, танцевала и била в бубен, Пашко аккомпанировал на гитаре, а прочие обчищали карманы зазевавшихся прохожих. Я лицезрел действо со стороны, пока моё внимание не привлёк рыжебородый еврей в купеческом кафтане. Он о чём-то бурно спорил с торговцем, размахивая перед ним ножом с толстой деревянной рукояткой. На последнего, впрочем, это производило мало впечатления. В конце концов они условились, и очень похожий на свинью жид с раскрасневшимися мясистыми щеками достал увесистый кошель, неосмотрительно бросив нож на прилавок.
Цыгане имеют хороший обычай дарить ребёнку любую вещь, какая ему приглянется, так что на протяжении моей недолгой жизни я брал что хотел. У любого баро был красивый клинок. Конечно, можно было попросить у гекко, от которого я не знал отказа, но, когда речь зашла об оружии, мне вздумалось самому раздобыть себе нечто, как говорят, «достойное чести». Потому, увидев плохо лежащий нож, я подошёл и взял его.
Не прошло и полминуты, как еврей поймал меня за ухо. Мои товарищи мигом сгинули, но я и не ждал от них помощи. Чтобы не скулить от боли, я громко смеялся и называл купца рыжим чёртом, а он всё таскал меня за ухо рябой ручищей, приговаривая: «У, цыганское отродье! Веди меня к своему отцу да смотри только попробуй убежать! Я вам всем покажу, цыганьё проклятое!»
Каково же было удивление жида, когда вместо покосившейся лачуги или цыганской кибитки я привёл его к большому каменному дому, из которого на зов служанки вышел отец в барских одеждах. Бедняга чуть было не повернул обратно, но Антал окликнул его: «Ну-с, милейший, раз подошли к крыльцу, извольте и в дом пройти».
Они быстро уладили всё в кабинете: блеск золотых крон погасил негодование в рыжем псе. Он вышел, низко кланяясь и льстиво бормоча извинения. Я плюнул ему вслед и, не дожидаясь призыва, вошёл к отцу, остановившись в центре комнаты. Антал жестом поманил меня, но я продолжил исподлобья глядеть на него.
– Не дичись так и не бойся, – молвил он почти ласково. – Я не буду ругать тебя. Только скажи, Кай, зачем ты украл нож?
Я нахмурил брови и по-звериному поморщил нос. Не дождавшись ответа, отец продолжил:
– Ты ведь знаешь, я мог купить тебе лучший.
– А мне от вас ничего не нужно, – ответил я с вызовом. – Всё, что захочу, сам себе добуду.
Антал молчал, устремив на меня тяжёлый взгляд серых глаз. Я выдержал, смело глядя в ответ. Губы отца тронула лёгкая усмешка.
– Похвально.
Он поднялся из кресла с тяжёлой медлительностью, казавшейся мне тогда величественной, и, подойдя к шкафу, отомкнул нижний ящик. Из него Антал извлёк и подал мне богато декорированный клинок, который я порывисто принял. Рукоятка идеально легла в ладонь, словно была специально вырезана для неё. Я откинул голову, с удовольствием разглядывая нож в вытянутой руке.
– Отец, – позвал я, сам себе усмехаясь, – зачем вы заплатили жиду? Эта шваль и медяка не стоила.
Антал задумчиво пригладил густую бороду. Тогда он сказал:
– Осторожность, сын, превыше гордости. Когда-нибудь ты поймёшь это.
Из раздумий меня вырвал резкий запах полыни и пота, ударивший в ноздри. Видно, Камие надоело лежать одному, и он подполз ко мне.
– Уйди. От тебя несёт как от падали, – отчеканил я, быстро убирая нож.
Камия улёгся на бок, подперев голову левой рукой.
– Это потому, что мой отец был мулло[14]. Видишь? – весело спросил он, поднимая грязными пальцами верхнюю губу, чтоб продемонстрировать удлинённый клык.
– Врёшь ты всё, – ответил я равнодушно. – Все знают, что сыновья мулло не отбрасывают тени.
Думал, Камия станет настаивать на своём, а он только поднял чёрную бровь да протянул насмешливо:
– Ну-ну, и как у тебя от ума голова не лопается?
Потом повернулся к остальным и крикнул, ударив рукой по траве:
– Хватит бока отлёживать! Пойдём в Прокопскую долину!
Я приподнялся на локтях.
– К каменоломням? Зачем?
– Хочу посмотреть на огромную пещеру, о которой все говорят.
– Это святое место. С каких пор цыган интересует паломничество?
Камия посмотрел на меня со смесью раздражения и издёвки.
– У кого-то есть идеи получше?
Я снова упал на траву, отвернувшись.
Раззадоренные мальчишки начали вставать, вереницей потянувшись за Камиёй к подножию одного из холмов.
– Ну что, Каин? Ты идёшь? – позвал меня один из них.
– Иду, – отозвался я, выплёвывая соломинку, которую только что с остервенением грыз.
Решили пойти в обход Праги, через бесчисленные поля, околки и предместья. У берега великой Влтавы Чаёри остановилась сорвать незабудки и лютики, но вскоре догнала нас песней в пути. Потом дорога стала круче, начали подниматься холмы Дивчи Грады, и примерно через двадцать вёрст показался желанный горный кряж.
Когда взобрались наверх и, растянувшись цепочкой по одному, пошли по гряде, солнце уже медленно клонилось к горизонту. В его лучах золотилась величественная долина, устланная зелёным ковром. Вдалеке над Влтавой возвышался Вышеград, крепость на скале, а внизу кое-где белели редкие дома крестьян и паслись небольшие стада овец или коз. Скрежет камешков под сапогами сливался с далёкой свирелью пастуха, да ещё то там, то здесь раздавались выкрики шахтёров. Горы были небольшими, но детское воображение таково, что даже там я чувствовал себя восходящим к небу героем. На вершине каменного гребня стояла церквушка имени Прокопа, который, по преданию, жил в этих местах. У подножья той причудливой скалы находился вход в пещеру, где святой якобы боролся с дьяволом. Мы тогда до неё так и не дошли…
Я последним шел по каменистой тропе, замыкая цепь, Камия уверенно шагал впереди. Задумавшись о чём-то, он замедлился и, чтоб дать дорогу остальным, немного спустился вниз по склону, ухватившись за выступ поросшей растительностью скалы. Дождавшись меня, Камия вновь взобрался на гряду и пошёл рядом. Он завёл разговор о конике, укрощённом мною накануне. Спрашивал, почему я не умолил отца купить мне его, а я отвечал, что куда интереснее брать недоступное.
– Почему именно коня?
– Просто я всегда хорошо управлялся с ними.
Камия резко скакнул вперёд, чтоб перегородить путь.
– Постой, – сказал он, уперевшись ладонью чуть ниже моей ключицы. – У меня получается объезжать лошадей ничуть не хуже. Отчего я не сделал того же?
– Я храбрее тебя, вот и всё! – нетерпеливо воскликнул я и подался вперёд, давя грудью на его смуглые пальцы.
В тот миг мы впервые посмотрели друг на друга как враги. Его задело за живое моё превосходство, а меня вывела из себя дерзость, с которой он говорил со мной. Наше молчаливое противостояние продлилось несколько секунд. Потом Камия усмехнулся и отступил. Он вновь вышел вперёд, но отклонился от намеченного пути, уводя нас куда-то вглубь разрушившихся гор. Мне это показалось странным, но я подумал: может, он знает кратчайшую дорогу. Наконец Камия вышел к расселине не меньше десяти метров длиной, через которую было переброшено дерево. Все остановились в нерешительности.