Сил хватило только на то, чтобы выдохнуть, почти выплюнуть: до Москвы. Дальше можно кивать: место какое? – вниз-вверх головой, боковое есть, возьмете? – вниз-вверх, паспорт – черт, подумала, черт, с какого возраста можно билет брать? Головой вниз-вверх, улыбнулась и потрогала кончиком языка треснувшую губу. Кассирша посмотрела как на дуру – правда, кто же тут будет улыбаться – и протолкнула под стеклом паспорт с вложенным билетом. Она думала, что сразу полегчает, но вместо этого внутри заворочалась какая-то густая жирная тишина. Затошнило.
Зал ожидания полупустой. К полудню солнце накрыло вокзал. К чему ни прикоснись – все теплое, почти горячее. Проведешь пальцем по ручке стула – скатается липкий комок пыли. Сероватое растение в кадке отбрасывает водянистую тень на неровную, выкрашенную в больничный зеленый стену вокзала. Отца нигде не видно. Быстро огляделась еще раз – точно не видно.
Дверь в туалет скрипнула на весь зал. В углу кто-то чихнул.
Она открутила кран и намочила руки до локтя. Хорошо. Плеснула холодом в лицо. На футболке остались капли воды.
Она зажмурилась и потерла переносицу. Иногда случалось: какая-то ее часть вдруг выходила из тела, выпрыгивала, как будто в нем вышибло пробки, а вторая оставалась. Одна часть что-то чувствовала, но не могла понять что. Вторая понимала, но не чувствовала. Связь между ними была прерывистой, неправильной. Мысли начинали путаться, что-то бормотало в голове, уцепиться за эти слова было сложно, каждое тянуло в свою сторону, можно только стоять, как в тумане, ждать, пока рассеется, соединится. Она не помнила, когда это началось. Кажется, лет в пять, когда мама была чуть старше, чем она сейчас. Ри смутно помнила ее такой – волосы длинные, густые, не прочесать, пахнут орехом и прыгают каждой завитушкой, когда смеется.
Она опустилась на теплый стул и закрыла глаза. Поезд вечером. Тошнота вроде отступила, но язык все равно был тяжелый.
– У тебя нижняя? – Что-то ткнулось ей в спину, пока она пыталась стащить с полки рулет вагонного матраса.
Она оглянулась. Маленькая женщина. Пригляделась – нет, не женщина, старуха, лицо все как будто собранное к центру, скрученное в жгуты. Она кивнула.
– У меня верхняя, внук взял. – Старуха пожевала губами и неожиданно ругнулась. – Пиздюк. Давай ты на мою?
Не дожидаясь ответа, она кинула свою сумку на нижнюю полку. От старухи пахло колбасой.
– Тебя как звать? – спросила она.
– Ри.
– Хоспадеисусе, – прошипела старуха, – что вы, черти, всё себе выдумываете.
Ри рассказала про то, как они с мамой поделили одно имя на двоих: одной Карина, другой – Рина. Имя быстро отбросило лишний слог, как ящерица – хвост, и появилась Ри, Риша, мамина птичка, золотая девочка.
Поезд ехал ладно, позвякивали стаканы с чаем, на столе старуха разложила колбасу и черный хлеб, завернутый в пленку. На верхней полке сопел крупный мужчина. На вторую нижнюю, как сказала заглянувшая проводница – плотная, как надутый шарик, – подсядут уже в Воронеже ночью. Ри достала сложенный пополам конверт и в сотый раз посмотрела на адрес.
– Куда едешь-то? – спросила старуха.
– В Москву.
– Ну а дальше? Кто там у тебя?
– Никого. – Она посмотрела на конверт, открыла рот, чтобы что-то добавить, но передумала.
– Что, совсем?
– Почти. – Она потрогала бутерброд, которым поделилась старуха. – Там родственники есть.
– Ну слава богу, слава богу, птичка.
Ри подождала, пока она продолжит, но та закрыла глаза и прислонилась к стенке. Заснула, что ли? Ри осторожно коснулась ее руки – ничего. Она взяла со стола еще один бутерброд, завернула его в пленку и положила в сумку. Пригодится. Потом залезла наверх. Наволочка на ощупь как бумага. Ри перевернулась на живот, подмяла под себя подушку и стала наблюдать за пробегающими за окном верхушками елей.
Она еще раз пересчитала деньги. Должно хватить на три месяца, если без мяса. Квартира оказалась такой же, как и на фотографиях – четыре шага в длину, три – в ширину. Поднимались по узкой лестнице. Хозяйка показала на лампочку без плафона, свисающую с потолка на проводе.
– Висит груша, нельзя скушать. – Она хохотнула.
– Как думаете, можно повесить слона? – спросила Ри в ответ.
– Это загадка, что ли, тоже?
– В Америке повесили слониху.
– Что?
– Она затоптала человека. Повесили на железной цепи на кране. Цепь порвалась, слониха упала и сломала бедро. Тогда ее повесили еще раз.
– Мм, – промычала хозяйка.
– Простите, – спохватилась Ри. – Мне просто лампочка ваша напомнила. Это мне мама рассказывала, – добавила она и улыбнулась как можно безобиднее.
Кажется, это переделанный в жилой этаж чердак. Ри надеялась, что будет лучше. Туалет и душ общие на всех, зато внутри есть переносная конфорка и даже кастрюля. Вся квартира – одна комната. Кровать, стол, пара мертвых мух в углу, да и всё. Маленькое окно прямо над столом, открывается вверх, – чтобы заглянуть в него, нужно подняться на цыпочки. Внизу – крыши, двор, август в Москве.
В прошлый их приезд тоже был август. Мама кидала вещи в сумку. Ри, сидя на полу, вытаскивала их и складывала как учили – рукав, рукав, пополам и еще пополам – мама злилась, бегала по дому. Кричала: Ри, не трогай, хватит, Ри, хватит, хватит. Дом шумел и топал в ответ.
Она вышла на улицу, тут-то и случился один из тех моментов, которые можно пересчитать по пальцам. В глаза ударил август, все вокруг – желтое, знойное, жужжит проводами в поле, пахнет соленым маслом. Она схватилась за поручень, дерево было холодным, шершавым, влажным после ночи. Все разделилось надвое, позади – мама в доме, вещи, сумки, разлитое молоко, испуганный кот под кроватью. Впереди – остальное, во что можно окунуться, просто шагнув за порог.
Дальше бежали на вокзал, молились, хоть бы были билеты, хоть бы были билеты, Ри хваталась за мамину, обычно сухую и прохладную, а сейчас теплую и потную ладошку.
Когда тронулись, мама улыбнулась и снова соединила разделенный на две части мир, солнце и поле встретились с мамиными глазами, и все встало на свои места.
В душевой включилась вода. У кого-то жужжал телевизор.
За деньги было стыдно только в поезде. Когда брала их из зеленого военного сундука (она знала, справа есть карман, в который мама каждый месяц откладывала бумажку или две) – не было. Брала спокойно, полив на петли пахнущее рыбой масло для велосипеда, чтобы не скрипели.
Еще раз все пересчитала и спрятала деньги в стол. Достала бумажку с телефоном, которую сунула ей на вокзале старуха. Она с работой поможет, ты девчонка симпатичная, подойдешь. С какой работой? Зря не спросила.
На следующий день Ри сидела в шатре, установленном в атриуме торгового центра. Ей выдали бархатную юбку в пол и бархатные же перчатки. Глаза подвели синим. В шатре было душно, поэтому она иногда нагибалась и приподнимала край тяжелой ткани, чтобы запустить воздух.
Знакомая старухи оказалась кем-то вроде прораба, только для актеров. Ну, как актеров, массовки. В торговом центре открывали новый магазин, Ри так и не поняла с чем, внутри было много места и мало вещей, на стойке висели вешалки с прозрачными халатами, вдоль стены на стеллажах стояли морского цвета вазы, пепельницы, какие-то фигурки и бокалы. Организаторы поставили несколько шатров, купили дешевые стеклянные шары, которые наполнили чем-то напоминающим подкрашенное масло. Если такой потрясти, внутри будут переливаться, как в молоке, синие и фиолетовые разводы. Ри и остальным дали распечатку с ответами, там было: В самом ближайшем будущем вас ожидает приятный сюрприз и Я вижу путешествие и новые знакомства – распечатку нужно было прочитать пять раз, а потом ответить предсказанием менеджеру.
В шатре было тепло и пахло можжевельником от аромапалочек. Сначала Ри послушно выдавала написанные в инструкции предсказания, но люди зевали, хмурились, говорили, что могут и сами себе это все придумать. Вспомнились мамины истории про бабу Нино, ее старый дом, к которому по утрам слетались черные, не похожие ни на воронов, ни на стрижей, птицы. Вот уж кто бы смог навести ужас на всех, даже без шара. Ри закрыла глаза, услышала мамин голос: найдешь птицу, найдешь и ребенка, найдешь птицу, найдешь и ребенка – мама рассказывала, как ходила к бабе Нино, когда только забеременела.
– Найдешь птицу, найдешь и ребенка, – сказала Ри, и женщина, сидящая напротив, перестала зевать.
Слова сами складывались в нужные сочетания, Ри говорила быстро, легко, про кролей с тремя лапами и черепах с восемью глазами, советовала носить на груди мешочек с солью и кошачьим усом, а под подушку класть сухую ягоду шиповника и вилочковую птичью кость. К ней в шатер выстроилась очередь, дети тащили за руку мам, день прошел быстро.
Она откинулась на спинку стула. Ноги гудели, как от долгой ходьбы. И еще – казалось, что с того момента, как она вышла из вокзала в дома, стройку, людей с кофейными стаканчиками, бездомных собак и весь остальной город, до этой самой минуты, в которую она потерла глаза и вспомнила про синюю подводку, должно быть теперь размазанную по всему лицу, – прошла вечность.
В шатер кто-то вошел, и она открыла глаза. В полутьме стояла женщина. Оглядывалась.
– Добрый вечер, – понизив голос, сказала Ри. – Садитесь, пожалуйста.
Женщина опустилась на стул. Ри глянула на нее и вздрогнула. Волосы, глаза, главное – россыпь родинок на шее слева, все как на фотографии. Внутри все сначала похолодело, а теперь наоборот, будто налилось кипятком. Она наклонилась было, чтобы приподнять полог шатра, но тут же поднялась. Перевела взгляд на шар и попыталась вспомнить хоть что-то из подсказок с распечатки.
– Марина? – вырвалось.
– Что? – (Кажется, улыбается.)
Откашлялась и, не поднимая глаз от шара:
– Ваше имя – Марина.
– Нет. – Женщина рассмеялась сипло, как будто разломала ветки для розжига. – Промахнулись.
Она подняла глаза – волосы, родинки, глаза, все растворилось.
– В самом ближайшем будущем вас ожидает приятный сюрприз, – сказала Ри и добавила: – А в прошлой жизни вас звали Марина.
Глупо, конечно, получилось.
Ри казалось, что вся эта ссора, и штора, сорванная с карниза, и несколько секунд, в которые она только и могла, что тяжело дышать и смотреть на маму, пока у той с лица стиралась злость и появлялась собачья какая-то обида в глазах; Ри казалось, что эта ссора впервые в жизни только ей и принадлежит. Только ей, только ее. В поезде она стояла с прямой спиной у окна в коридоре и представляла, что кто-то сейчас выглядывает из купе и смотрит на эту ее прямую спину, на волосы, додумывает ей историю. Одна шла по улице в Москве, одна поднималась по лестнице, одна заходила в квартиру – свою.
А потом поняла, ссора эта была единственным возможным продолжением ее жизни, и не было в ней ничего нового. Хотела выпрыгнуть из колеи, но только глубже в нее вошла. Было утро, Ри смотрела в потолок. Если сощурить глаза, не будет видно пятен, потолок – пена на горячем молоке. Почти даже запахло коровьим телом… и завибрировал телефон.
Ри перевернулась на бок. У них есть договоренность. Звонки в нее не входят, только сообщения, раз в неделю. Телефон завибрировал снова, но ненадолго. Захотелось вдруг – на секунду, не больше, будто кто-то приложил на мгновение к животу льдинку, – захотелось, чтобы не было никакой договоренности, чтобы мама была мамой, чтобы схватила за шкирку и потащила с моря домой.
Но дома нет больше, и моря тоже.