Под моими ногами сухой белый песок – песчинки двигаются и вращаются, будто борются друг с другом. Я задираю голову. Какое яркое небо, абсолютно однотонное. Беспощадное в своей однозначности. Я не видела неба уже тридцать семь дней.
Опускаю голову. На песке вырастают декорации. Кусок обрушенного кирпичного здания прямо передо мной, справа зелёная блестящая трава с коричневыми валиками на кончиках – стебли держат их громоздкие тела достойно, выпрямившись, как натянутые струны. Слева высокая насыпь, с камнями и липким мхом (лапки высоких сороконожек увязли в нём как в болоте); на вершине опора ЛЭП в виде буквы «А», взлохмаченная от торчащих в разные стороны оголённых проводов. Позади раздаётся хруст, и я оборачиваюсь. Тяжёлый ботинок зоповца примял под собой сухие ветки, упавшие с горелого дерева; дерево огромное, грузное; в стволе дерева зияет сквозное, неровное по краям отверстие. Всё вокруг меня обрастает сухим репейником, пух которого цепляется и застревает в распушённых, обсыпанных белыми цветами зонтах борщевика. Мне приходится сделать несколько шагов вперёд, чтобы увидеть участников. Они идут мне навстречу, смотрят расширенными от ужаса глазами. Останавливаются резко, как вкопанные, по движению ладони зоповца. Он говорит: «Каждая декорация представляет реальную опасность! Используйте это во вред сопернику, а не себе». Он покидает локацию. На экранах, выставленных вдоль круга стадиона, показывают запись самого первого салюта в честь «Спарты», и зрители начинают отсчёт в такт разрывам залпов: «Семь! Шесть! Пять! Четыре! Три! Два! Один! Спарта!!!»
Врассыпную. Двое из первого ряда сбиты с ног, затоптаны.
Победитель падает рядом с ними. Вжимает лицо в пол. Стекло голограммы расплющивает его щёку.
Несколько бегут к зданию; озираются, удлиняют расстояние между собой и соперником. Другие взбираются на холм. Один провалился в мох. Он ныряет туда с головой. Ещё одного толкнули. Он катится, ударяется об кирпичи; недвижим.
Победитель лежит.
Кто-то выползает из камышей. Липкий. Его хватают за ноги, тянут обратно. За моей спиной крик. Особь второго пола в дереве. Упёрся локтями. Другой тащит его на себя. Кто-то оббегает вокруг. Бьёт застрявшего по голове кулаками. Продолжает бить, а тот уже обвис.
На крыше человек. Он вытянут, как струна – идеальная осанка. Он вертит головой то вправо, то влево. С двух сторон к нему подползают. Уже с оружием. Он грызёт ногти. Рвёт на себе волосы. Бежит к тому, у кого лезвие ножа короче. Замирает в шаге от соперника. Поворачивается ко мне лицом. Закрывает глаза. Падает с крыши. Как будто уже мёртвый. Головой на бетонный порог здания. Череп раскалывается. Теперь точно мёртвый.
Сквозь меня проносится особь второго пола. Он орёт и сдавливает красное лицо. Луч света ловко избегает его пальцев, падает точно на ожоги от борщевика. Раны раззадориваются, вспухают волдырями.
Победитель лежит.
Из разрушенного здания выходит особь второго пола. В его руках вилы и нож. Глаза прищурены. Смотрит на того, который бежал ему навстречу, а теперь замер. Вилы оставляет себе. Нож бросает к ногам соперника. Тот отпрыгивает, пятится, спотыкается о другое тело, падает. Ползёт на четвереньках. Получает по спине кривой палкой. Бросивший нож хохочет, в его глазах обезумевшая ярость, краснота белков проступает сквозь слёзы; он кричит: «hastas jace, quas alius ministrat – брось копье, которое тебе другой готовит!» Ударивший палкой подхватывает нож и бежит на того, который с вилами. Спотыкается о труп. Падает. Замах вилами мимо. Зато нож попал в ступню сопернику. Упавший встаёт и перехватывает вилы. Вонзает их в грудь раненому. Пытается вытащить оружие. Не хватает сил. Тогда всаживает поглубже. Ухмылка трогает губы. Удовольствие от доминирования. Первый раз в жизни, наверное. Нельзя было упиваться. Он был недвижим. Неподвижная цель. И не следит за тем, что за его спиной. К нему крадётся особь второго пола. Сзади. Медленно поднимает булыжник над своей головой. Острым краем в макушку низкорослого соперника. Бьёт раз. Ждёт, пока рухнет. Потом бьёт уже лежачего.
Нож забран. Особь второго пола бежит с ним к холму. На опоре ЛЭП трое. Они вцепились в горизонтальную жердь, и держатся на расстоянии друг от друга. Ещё трое стоят внизу и бросают в них камни. Камень отлетает от жерди, бумерангом в лоб. Он сползает с холма на животе. Его тряпичные пальцы бьются в судорогах, налетая на бугорки склона. Из камышей доносится звон. Искусственный дождь. Сквозь его удары об воду слышны жадные вдохи. Особи второго пола выныривают, чтобы подышать, и снова прячутся под воду.
Победитель отползает. Его голова теперь свободна от тяжести трупа, затёкшая шея легонько помассирована пальцами, новая щека прильнула к голограмме.
На гребне крыши двое. Их взаимодействие крупным планом на экранах вдоль стадиона. Все зрители смеются в истерике. Особи второго пола отмахиваются друг от друга. Будто прогоняют мух. Ни один не хочет драться. Но ни один не уходит. Дождь делает крышу невыносимо скользкой. Им приходится сделать шаг навстречу друг другу – центр шире. Шаги были сделаны неверно. Оба падают, так ни разу и не прикоснувшись друг к другу. Они недолго корчатся внизу. Особь второго пола с ножом их добивает. Он не взобрался на холм. Кричит, что за камышами прячутся.
Победитель лежит.
На холме никого не осталось. К моим ногам падает человек. Он голый, весь в язвах и нарывах. Другой, обёрнутый с головой в содранную с соперника одежду, хлещет его вырванным с корнем борщевиком. К нему подлетает со спины другой. Тянет назад за намотанные вокруг шеи брюки. Валится вместе с ним на спину. Душит его на себе. Перестал дёргаться. Сбрасывает. Дышит широко распахнутым ртом. Подскакивает другой, запихивает в рот душителя кулак, расправляет во рту – под кожей щёк видны резкие пальцы. Убирает руку. Лицо давится, жадно распахивается рот, синеющие губы дёргаются, по коричневым от кишок перекушенных насекомых зубам ползут клопы. Запах настолько едкий, что оба начинают задыхаться от приступа аллергии.
Победитель лежит.
Мимо, по направлению к камышам, проносится особь второго пола с ножом. В его высоко задранной руке провод. Он тащит его с холма, оголённым концом вперёд. Вспышки и треск тока ныряют вместе с толстым чёрным кабелем в камыши. Особь второго пола отпрыгивает назад. Падает. Ждёт, сидя на песке. Я вижу, как его пальцы пытаются нащупать песчинки. Хочет успокоиться? Встаёт. Довольно смотрит по сторонам. Сорок девятый. Он думает, что больше нет никого. Зрители замерли и молчат.
Сорок девятый идёт к разрушенному дому, поигрывая ножом так, будто он не в первый раз убивал им людей. Он переступает через победителя и поднимается на крыльцо. Разглядывает внутренности дома. С ухмылкой возвращается назад. Спускается с одной ступени. Затем с другой. Остается ещё две. Но он больше не смотрит под ноги. Его голова высоко поднята. Мозги самоубийцы заставляют его пятку съехать, взлететь высоко вверх. Падение. Затылок приходится прямо на ребро первой ступени.
Победитель лежит. Его глаза закрыты, но веки подрагивают. Из полуоткрытого рта свисает сопля из слюны. Мясистая спина мерно вздымается над трупами. На всех экранах его спокойное лицо закрывает цифра пятьдесят. Стадион взрывается от крика «Спарта!!!» Победитель распахивает глаза, вскакивает. Его шатает, а сонное лицо смотрит на всё вокруг с непониманием.
Голограмма исчезает. Я остаюсь стоять на месте.
– Ещё раз успеем посмотреть, – говорит Полина, перегружая запись дрожащими руками.
– Не нужно. Я вникла, – скольжу по её лицу взглядом. Да у неё глаза на мокром месте.
– Точно? – она откашливается. – У тебя ошеломлённый вид. Ты нечасто бывала на игре?
– Ни разу.
– Как? Твоя первая Профессия ведь была…
– Я занималась декорациями, – перебиваю я. – Как бы мы не переделали его взгляд, будет очевидно, что он проспал всю игру. Это от шока?
– Говорят, он был под асенсорином.
– Я считаю, что необязательно вставлять эту особь второго пола в твоё видео. Разве имеет значение, кто победил? Суть в процессе.
– Нам просто нужно показать его несколько раз крупным планом, и чтобы там он выглядел иначе: типа, он победил умом, а не физической силой. На силу ведь никто и не рассчитывает. Так что нормально.
– Хорошо. Стираешь веко, и для взгляда берёшь образец из видео примирения с естеством, который делала Алина в прошлую среду. Там женщина – глаза крупным планом – рассказывает об интриге, которая привела её к завершению пятой карьерной лестницы. Хороший взгляд. Подправишь в «Персоне» разрез глаз, а микродвижения по тем же параболам проведёшь. В динамике ничего не меняй.
– Спасибо, Кир.
– Да не за что, – я пытаюсь остановить её объятия, но Полина очень сильная.
– С тех пор, как ты здесь, начальница стала хвалить мои видео. Ты меня очень выручаешь.
– Не так уж часто я тебе помогаю. А вообще, взгляд со стороны полезен. Возможно, мы слишком строго подошли к вопросу индивидуальных сил в проектах.
– Тогда как делить достижения? Не могут же всем, кто работал над одним видео, присвоить пик карьерной лестницы.
Я пожимаю плечами:
– А почему нет? От кого убудет? Зато качество видео станет гораздо лучше. Ладно, мне пора заняться своей работой. Если что, я к твоим услугам.
Долго иду в свой кабинет. Я опять плохо спала. Но сегодня в моей беспокойной ночи виноват Инг. Его вчерашние слова задели меня. Неужели моя Профессия под угрозой? Факты говорят об обратном: у меня большой заработок от просмотра цэрперами моих видеофайлов, и никаких спадов я не отмечала – исключительная стабильность. Но что, если процесс уже начался, и его последствия станут ощутимы, когда я вернусь домой: мои видеофайлы будут всё меньше провоцировать на аффективные выбросы, новой профессии у меня нет, а накопления под вопросом. Я не знаю, во сколько мне обойдётся Себастьян. Моё сообщество выкупит его для меня, но смежные расходы будут огромны, и рассчитать их невозможно: его переезд ко мне, оплата для него септемсенсорина, еда, одежда – всё это ведь ляжет на меня теперь… Содержать мужчину очень дорого.
38-й день в Городе. Я достала свой личный эргосум и начала мониторить переписки цэрпер относительно их взглядов на производственные саги. Нахожу передачу о сравнительном анализе фильмов, которые снимали с реальными людьми в 50-е гг., и современных видеофайлов, в которых всё создано на программе «Персона». Конечно, здесь все убеждены, что нужно возвращать профессию киноактёра, потому что никакие голограммы и спецэффекты не заменят настоящее человеческое переживание. Все, естественно, забывают про закон о выкромсах, как только начинаются эти идеалистические рассуждения. Они даже не задумываются о том, что если кто-то из актёров, который снимался в фильме, нарушит ОП, весь фильм будет изуродован.
Здесь действительно много мнений о том, что производственные саги себя исчерпали как жанр. Меня это ужасает. Ещё больше меня пугает то, что с мнениями некоторых цэрпер я не могу не согласиться. В рамках наших культурных норм у нас очень ограниченный выбор сюжетов по сравнению с тем, что было шестьдесят лет назад, когда безнравственное прошлое ещё давило на наших женщин своей ощутимой близостью. Были истории об отношениях с мужчинами, с детьми, с родителями, с подругами; некоторые горожанки ещё сами вынашивали детей и привязывались к ним сильнее, чем стоило, и эта тема была особенно актуальна в условиях трансформации института семьи. Теперь одни видеофайлы похожи на другие, и это вызывает всё меньше эмоций.
Комментаторы начинают переходить на отдельные личности театральных актёров, и обсуждение быстро добирается до одной из жертв. Её зовут Лит 2дробь59. В её лице, обрамлённом выкрашенными в золото волосами, я улавливаю не просто холодность и строгость, а нечто мужеподобное. К тому же в свои пятьдесят четыре года Лит выглядела гораздо старше.
Она всегда была актрисой театра, и никогда не пробовала себя в других профессиях. Когда она начала карьеру, повторных спектаклей уже не давали, только примусультимус. Но запрет на совместные репетиции был тогда ещё новинкой. Театр стал оплотом эмоционального коллапсирования, и ни кино, ни Центр Культуры не переплюнули его в этом до сих пор. Актёры в первый и последний раз собирались полным составом, только перед началом спектакля им представляли друг друга, и у них не было даже времени на то, чтобы сопоставить лица с персонажами, которых они воображали, читая сценарий. Необходимым условием также было проведение таких репетиций в квартире (где нет ни публики, ни камер). Взволнованы были не только актёры, но и зрители: осознание того, что этот спектакль больше никто и никогда не увидит, что это одноразовый эксклюзив, создавало иллюзию своей избранности.
Лит проживала роли в полном смысле этого слова, и количество психаров, излучаемых ею во время эмоциональных выбросов, зашкаливало. Поощрение такого верного распределения эмоций выливалось в финансовые накопления, и когда ей исполнилось сорок четыре, она смогла приобрести донора на аукционе, а через год уже обзавелась дочерью.
– Лит, тебя называют примой неоклассического театра цэрпер, – начинает журналистка, которую камера избегает. Всё внимание сосредоточено на Лит, и оператор увеличивает её лицо до тех пор, пока не берёт суперкрупный план. – При равных условиях ты стала лучшей из актрис своего поколения.
– Я знаю, почему так произошло. У многих актёров моего года родитель была той же профессии, а значит, в беседах с дочерью она успевала надавать ей много советов из собственного опыта. Когда я вышла на стажировку в театре, я даже расстраивалась иногда, что у меня не так. Но, как оказалось – зря. В 2079 году, когда я впервые вышла на сцену в главной роли, опыт предыдущего поколения оказался непригоден. Свежие идеи требовали чистого листа. И я, не испорченная никчёмными советами старшего поколения, без препятствий достигла искренности в своей игре.
– Никчёмными советами, – эхом вторит журналистка. – Неужели мудрость родителя для тебя настолько обесценена?
Мутно-зелёные глаза Лит надменно смотрят на собеседницу. Журналистка откашливается и продолжает:
– Твоя дочь… Ты будешь давать какие-то советы своей дочери относительно смысла жизни? Или, может, уже чему-то научила её.
– Ей уже девять, и наше общение всегда было очень эффективным. У меня слишком много работы, чтобы тратить драгоценное время на сантименты. Традиция прогулок, которую заложили первые цэрперы, до сих пор активно продолжается представителями элиты. Но у меня нет таких Средств. Я не могу себе позволить выезды на экофермы с дочерью, оплату асенсорина на две персоны. Весь капитал уходит на обучение ребёнка. Я считаю, что достигла успеха благодаря рациональности, и полагаю, что такая черта пригодна в современном обществе, и этому учу дочь во время наших встреч.
– Ты…
– Я считаю, что разговоры – бессмысленная трата времени. Самый эффективный способ – быть примером: она этот пример наблюдает, и сама делает выводы, хочет она так жить, или не хочет.
– Ты часто видишься с дочерью?
– Мы видимся каждое последнее воскресенье сезона… четыре раза в год, помножь на её возраст, плюс ещё один лишний раз была встреча в тот день, когда её достали из лона суррогатки. Считай, – Лит кладёт левую ногу на правую и откидывается на спинку кресла.
– Неужели всё так точно, ни разом больше, ни разом меньше? А если она болела? Или она никогда не болеет? – кажется, журналистка уже не удивится и такому.
– Болеет. Мне сообщают.
– И ты не едешь к ней?
– Я же не врач, я – актриса.
– Значит, у тебя чёткий распорядок встреч с дочерью. Ты сказала, что не можешь себе позволить поездки. А разговоры считаешь неэффективными. Чем же вы занимаетесь во время встреч?
– Мы вместе занимаемся моими делами. Всё зависит от моего расписания, оно всегда разнообразно. Думаю, ей не скучно. Если у меня в этот день репетиция, она ждёт меня в коридоре квартиры.
– Ждёт в коридоре?
– Да.
– А у тебя нет возможности иначе планировать тот день, когда у вас с дочерью встреча? Ведь ты всегда заранее знаешь, когда это будет. Может, – неуверенно тянет журналистка, – следует проводить время с ней?
– Я же сказала, мы вместе проводим время. Я не понимаю, зачем мне что-то менять в своём расписании, и… изображать перед ней кого-то другого. Официально ребёнок должен сам определиться со своим путём, но по факту цель каждой женщины в том, чтобы её дочь была максимально на неё похожа. Мы даже выбираем в качестве доноров тех особей второго пола, которые максимально похожи на нас внешне… а если есть Средства, докупаем опцию аналогии личностных характеристик… правда, у меня таких Средств не было. Моя дочь не похожа на меня не только характером. Впрочем, это неудивительно, ведь для её создания использовались не мои яйцеклетки.
– Как так?
– Ты плохо подготовилась к интервью, – Лит самодовольно хмыкает. – Я – стерильна.
– Почему же ты не в ЗОПе?
– Проблемы со здоровьем начались гораздо позже, и я уже не могла попасть в эту структуру. Для меня сделали исключение.
– В первый раз о таком слышу.
– Плохо, – Лит повела бровью. – В общем, я считаю, что всё должно быть максимально естественно: её приводят ко мне из инкубатора; если я не занята с кем-то другим, мы обговариваем, что я делала в течение тех трёх месяцев, пока мы не виделись, потом идём куда-то по моим делам; если я занята, она ждёт.
– А ты интересуешься, как провела она это время, пока вы не виделись?
– Мне каждый день присылают отчёты из инкубатора о её успехах и провалах. Честно говоря, она не очень способная, и отчёты весьма однообразны, так что у меня уходит немного времени, чтобы их читать.
– Даже тогда, когда воспитание полностью перешло в обязанности инкубаторов как наиболее эффективных институтов развития личности, психологи утверждали, что родителям необходимо хвалить и поощрять своего ребёнка, уделять ему внимание, и тогда он будет быстрее развивать свои способности. Ты не считаешь, что это до сих пор важно, важно всегда?
– Объясни мне, что такого может сделать человек девяти лет, чтобы его за это можно было похвалить?
– Ну как же…
– Ничего – я за тебя отвечу. Я скажу тебе так: похвала расхолаживает ребёнка, а забота родителя создаёт иллюзию безопасности, вечной опоры на кого-то ещё, кроме себя. Мы не можем себе этого позволить в современных условиях. Никакой опоры не будет, как только ребёнок достигнет тринадцати лет. Это запрещено законом, хочу тебе напомнить. Моя задача как родителя заключается в финансовом обеспечении моей дочери до периода эмансипации (осталось всего четыре года). Каждый ребёнок представляет собой отдельную личность, и моя дочь – не исключение.
– Ты противоречишь сама себе, – вдруг вклинивается журналистка. – Ты делаешь всё, чтобы она была похожа на тебя.
– Нет. Всё, что я делаю – это финансирую её жизнь от момента планирования зачатия до начала её стажировки в первой профессии. Я оплатила всё по полной: здоровый и красивый донор, дорогой инкубатор, дополнительные занятия по актёрскому мастерству у хорошего репетитора. Всё. Что ещё нужно от меня, какое внимание? Хвалить её за то, что она оказалась на десятом месте в конкурсе эрудиции? Предположим…
Я останавливаю видео. Здесь есть фразы, которые я уже читала. Лит буквально цитирует Светлану, одну из основательниц партии ЦЭРПЕРА, отвечающую за этап «Эмансипация». Светлана 1дробь976. Уникальное второе имя. Это была её идея – отказаться от фамилий, чтобы максимально уйти от понятия родовой принадлежности. Светлана предложила обозначаться очередностью имени за тот год, в который родилась цэрпера, а через дробь добавлять последние цифры года рождения. И первой взяла себе цифровую фамилию.
Мемуаров Светланы нет в сети. Я добираюсь до библиотеки, и нахожу в её книге главу: «Люди, которым я ничем не обязана!». Светлана пишет:
«Не имеет значения, что в борьбе за самоутверждение я всю свою жизнь выстраивала по закону „только не так, как сказала моя мать!“, и из-за этого часто делала не то, что мне нравится. Если бы мне не надо было ничего доказывать ей, мы нашли бы компромисс, а я – гармонию. А так… к своим шестидесяти я ничего не достигла. У меня нет здоровья (она говорила, что нельзя переохлаждаться, употреблять алкоголь и спать с мужчиной до свадьбы – я носила мини-юбки промозглыми зимами, напивалась каждую субботу и меняла любовников как перчатки); нет супруга (я собиралась замуж за свободного художника, за сварщика из загорода, за трижды разведённого предпринимателя – и всех тех, кто ещё ей не нравился, а в итоге родила от женатика, который так и не ушёл из своей семьи); нет любимой работы (пока я меняла их в зависимости от того, насколько они отвратительны моей матери, мне осточертели все специальности, которыми можно заниматься без высшего образования); нет отношений с дочерью (она считает, что я пыталась воплотить в ней свои нереализованные планы) …хотя я старалась сделать так, как ей лучше: не перехваливала, не была слишком строга, заставляла учиться. Ничего уже нельзя было изменить, как мне тогда казалось, но… 2035 год принёс мне важную встречу. На стажировку взяли молоденькую девочку из другого города – она должна была встать на моё место после того, как я подготовлю её. Марину я ничему не смогла научить, зато она перевернула всю мою жизнь. Самостоятельная, независимая от родителей (отца нет, мать строит личную жизнь), первую работу нашла в тринадцать лет, сама выбрала колледж и поступила, сама заработала денег на переезд в Москву. Ей не на кого было надеяться, кроме себя, и некому было доказывать, что она отдельная личность, кроме самой себя. Она, не испорченная никчёмными советами старшего поколения, так выстроила свою жизнь в двадцать три года, как мне, шестидесятилетней женщине, и не снилось. И я подумала, насколько это важно – быть отдельной личностью. Не стараться угодить, не следовать советам, не пытаться что-то доказать. Я подумала, насколько проще было бы человеку, если бы общение в семье носило другой характер… а тут ещё результаты исследований первого поколения детей, воспитанных в инкубаторах, как раз 35—36-е годы. Я назвала это полноценной эмансипацией…»
Звонит мой эргосум. На фотографии пухлая женщина в парике с длинными седыми волосами, отутюженными до неонового блеска. На её лице столько слоёв косметики, что крылья носа сливаются с носогубными складками. Глаза синие, с фиолетовой радужкой, и в таких же тонах выкрашены губы.
– Кира 4дробь85? – слышу я её смешливый голос с хрипотцой.
– Эффективного квартала суток.
– Меня зовут Елена. Инг говорил, что ты согласна поработать над нашим проектом.
– Верно.
– Я организовала встречу на первое сентября, на вторую половину четвёртого квартала суток. Я отправляю вас в окрестности поселения Ы. Сосредоточься на дороге. Представь, что могла думать женщина, которая хочет адаптировать нецивилизованный сгусток населения к жизни в современном Городе. Хорошо?
– Да… – неуверенно тяну я.
– Я пришлю тебе инструкции сегодня-завтра.