Элегии и думы
«О, долго буду я в молчанье ночи тайной…»
О, долго буду я в молчанье ночи тайной
Коварный лепет твой, улыбку, взор случайный,
Перстам послушную волос густую прядь
Из мыслей изгонять и снова призывать;
Дыша порывисто, один, никем не зримый,
Досады и стыда румянами палимый,
Искать хотя одной загадочной черты
В словах, которые произносила ты;
Шептать и поправлять былые выраженья
Речей моих с тобой, исполненных смущенья,
И в опьянении, наперекор уму,
Заветным именем будить ночную тьму!
«Постой – здесь хорошо! Зубчатой и широкой…»
Постой – здесь хорошо! Зубчатой и широкой
Каймою тень легла от сосен в лунный свет.
Какая тишина! Из-за горы высокой
Сюда и доступа мятежным звукам нет.
Я не пойду туда, где камень вероломный,
Скользя из-под пяты, с отвесных берегов
Летит на хрящ морской, – где в море вал огромный
Придет – и убежит в объятия валов.
Одна передо мной под мирными звезда́ми,
Ты здесь – царица чувств, властительница дум,
А там – придет волна и грянет между нами…
Я не пойду туда: там вечный плеск и шум!
«Когда мои мечты за гранью прошлых дней…»
Когда мои мечты за гранью прошлых дней
Найдут тебя опять за дымкою туманной,
Я плачу сладостно, как первый иудей
На рубеже земли обетованной.
Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,
Тобой так сладостно и больно возмущенных
В те дни, как постигал я первую любовь
По бунту чувств неугомонных,
По сжатию руки, по отблеску очей,
Сопровождаемых то вздохами, то смехом,
По ропоту простых, незначащих речей,
Лишь нам звучавших страсти эхом.
«Когда мечтательно я предан тишине…»
Когда мечтательно я предан тишине
И вижу кроткую царицу ясной ночи,
Когда созвездия заблещут в вышине,
И сном у Аргуса начнут смыкаться очи,
И близок час уже, условленный тобой,
И ожидание с минутой возрастает,
И я стою уже, безумный и немой,
И каждый звук ночной смущенного пугает,
И нетерпение сосет больную грудь,
И ты идешь одна, украдкой, озираясь,
И я спешу в лицо прекрасной заглянуть,
И вижу ясное, и тихо, улыбаясь,
Ты на слова любви мне говоришь: «Люблю!»,
А я бессвязные связать стараюсь речи,
Дыханьем пламенным дыхание ловлю,
Целую волоса душистые и плечи
И долго слушаю, как ты молчишь, и мне
Ты предаешься вся для страстного лобзанья, –
О, друг, как счастлив я, – как счастлив я вполне!
Как жить мне хочется до нового свиданья!
«Ее не знает свет, она еще ребенок…»
Дух всюду сущий и единый…
Державин
Ее не знает свет, она еще ребенок,
Но очерк головы у ней так чист и тонок,
И столько томности во взгляде кротких глаз,
Что детства мирного последний близок час.
Дохнет тепло любви, – младенческое око
Лазурным пламенем засветится глубоко,
И гребень ласково разборчив, будто сам,
Пойдет медлительней по пышным волосам,
Персты румяные, бледнея, подлиннеют…
Блажен, кто замечал, как постепенно зреют
Златые гроздия, и знал, что, виноград
Сбирая, он вопьет их сладкий аромат!
«Я потрясен, когда кругом…»
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром,
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда, испугом обуян,
На скалы мечет океан
Твою серебряную ризу;
Но, просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Неизреченные глаголы.
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
Ласточки
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши всё кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила, –
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла, –
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя…
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Одинокий дуб
Смотри, – синея друг за другом,
Каким широким полукругом
Уходят правнуки твои!
Зачем же тенью благотворной
Все кружишь ты, старик упорный,
По рубежам родной земли?
Когда ж неведомым страданьям,
Когда жестоким испытаньям
Придет медлительный конец?
Иль вечно понапрасну годы
Рукой суровой непогоды
Упрямый щиплют твой венец?
И под изрытою корою
Ты полон силой молодою:
Так старый витязь, сверстник твой,
Не остывал душой с годами
Под иззубренною мечами,
Давно заржавленной броней.
Все дальше, дальше с каждым годом
Вокруг тебя незримым ходом
Ползет простор твоих корней,
И в их кривые промежутки,
Гнездясь, с пригорка незабудки
Глядят смелее в даль степей.
Когда же, вод взломав оковы,
Весенний ветр несет в дубровы
Твои поблеклые листы,
С ним вести на простор широкий,
Что жив их пращур одинокий,
Ко внукам посылаешь ты.
«Эх, шутка-молодость!.. Как новый ранний снег…»
Эх, шутка-молодость!.. Как новый ранний снег
Всегда и чист и свеж! Царица тайных нег,
Луна зеркальная над древнею Москвою
Одну выводит ночь блестящей за другою.
Что, все ли улеглись, уснули? Не пора ль?..
На сердце жар любви, и трепет, и печаль!..
Бегу. Далекие, как бы в вознагражденье
Шлют звезды в инее свое изображенье,
В сиянье полночи безмолвен сон Кремля,
Под быстрою стопой промерзлая земля
Звучит, и по крутой, хотя недавней, стуже
Доходит бой часов порывистей и туже.
Бегу. Нигде огня, – соседи полегли,
И каждый звук шагов, раздавшийся вдали,
Иль тени на стене блестящей колыханье
Мне напрягают слух, прервав мое дыханье.
Осень
Как грустны сумрачные дни
Беззвучной осени и хладной!
Какой истомой безотрадной
К нам в душу просятся они!
Но есть и дни, когда в крови
Золотолиственных уборов
Горящих осень ищет взоров
И знойных прихотей любви;
Молчит стыдливая печаль,
Лишь вызывающее слышно,
И, замирающей так пышно,
Ей ничего уже не жаль.
Светоч
Ловец, все дни отдавший лесу,
Я направлял по нём стопы.
Мой глаз привык к его навесу
И ночью различал тропы.
Когда же вдруг из тучи мглистой
Сосну ужалил яркий змей,
Я сам затеплил сук смолистый
У золотых ее огней.
Горел мой факел величаво,
Тянулись тени предо мной, –
Но, обежав меня лукаво,
Они смыкались за спиной…
Пестреет мгла, блуждают очи,
Кровавый призрак в них глядит, –
И тем ужасней сумрак ночи,
Чем ярче светоч мой горит.
Угасшим звездам
Долго ль впивать мне мерцание ваше,
Синего неба пытливые очи?
Долго ли чуять, что выше и краше
Вас – ничего нет во храмине ночи?
Может быть, нет вас под теми огнями –
Давняя вас погасила эпоха…
Так и по смерти лететь к вам стихами,
К призракам звезд, буду призраком вздоха!
«Кляните нас: нам дорога́ свобода…»
Кляните нас: нам дорога́ свобода,
И буйствует не разум в нас, а кровь;
В нас вопиет всесильная природа,
И прославлять мы будем век любовь.
В пример себе певцов весенних ставим:
Какой восторг – так говорить уметь!
Как мы живем, так мы поем и славим,
И так живем, что нам нельзя не петь.
Учись у них – у дуба, у березы
Учись у них – у дуба, у березы:
Кругом зима (жестокая пора!) –
Напрасные на них застыли слезы
И треснула, сжимаяся, кора.
Все злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый, –
Они стоят, молчат; молчи и ты.
Но верь весне! Ее промчится гений, –
Опять теплом и жизнию дыша,
Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа.
Добро и зло
Два мира властвуют от века,
Два равноправных бытия:
Один – объемлет человека,
Другой – душа и мысль моя.
И как в росинке чуть заметной
Все солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
Все мирозданье ты найдешь.
Не лжива юная отвага:
Согнись над роковым трудом –
И мир свои раскроет блага;
Но быть не мысли божеством
И даже в час отдохновенья,
Подъемля потное чело,
Не бойся горького сравненья
И различай добро и зло.
Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты, как бог, –
Не заноси же в мир святыни
Своих невольничьих тревог:
Пари, всезрящий и всесильный, –
И с незапамятных высот
Добро и зло, как прах могильный,
В толпы́ людские отпадет.
«Всё, всё мое, что́ есть и прежде было…»
Всё, всё мое, что́ есть и прежде было:
В мечтах и снах нет времени оков;
Блаженных грез душа не поделила;
Нет старческих и юношеских снов.
За рубежом вседневного удела
Хотя на миг отрадно и светло;
Пока душа кипит в горниле тела,
Она летит, куда несет крыло.
Не говори о счастье, о свободе
Там, где царит железная судьба:
Сюда! Сюда! Не рабство здесь природе, –
Она сама здесь верная раба!
«Когда Божественный бежал людских речей…»
Когда Божественный бежал людских речей
И празднословной их гордыни,
И голод забывал и жажду многих дней,
Внимая голосу пустыни,
Его, взалкавшего, на темя серых скал
Князь мира[1] вынес величавый:
«Вот здесь, у ног Твоих, все царства, – он сказал:
С их обаянием и славой.
Признай лишь явное, пади к моим ногам,
Сдержи на миг порыв духовный –
И эту всю красу, всю власть Тебе отдам
И покорюсь в борьбе неровной».
Но Он ответствовал: «Писанию внемли:
Пред Богом Господом лишь преклоняй колени!»
И сатана исчез, и ангелы пришли
В пустыне ждать Его велений.
«Не тем, Господь, могуч, непостижим…»
Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день Твой светлый серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем
И мертвецу с пылающим лицом
Он повелел блюсти Твои законы,
Всё пробуждать живительным лучом,
Храня свой пыл столетий миллионы.
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
Меж тем как я – добыча суеты,
Игралище ее непостоянства, –
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
«На кресле отвалясь, гляжу на потолок…»
На кресле отвалясь, гляжу на потолок,
Где, на задор воображенью,
Над лампой тихою подвешенный кружок
Верти́тся призрачною тенью.
Зари осенней след в мерцанье этом есть:
Над кровлей, кажется, и садом,
Не в силах улететь и не решаясь сесть,
Грачи кружатся темным стадом…
Нет! То не крыльев шум, – то кони у крыльца!
Я слышу трепетные руки…
Как бледность холодна прекрасного лица!
Как шепот горестен разлуки!
Молчу, потерянный, на дальний путь глядя
Из-за темнеющего сада, –
И кружится, еще приюта не найдя,
Грачей встревоженное стадо.
«Ночь и я, мы оба дышим…»
Ночь и я, мы оба дышим,
Цветом липы воздух пьян,
И, безмолвные, мы слышим,
Что струей своей, колышим,
Напевает нам фонтан:
«Я – и кровь, и мысль, и тело…
Мы – послушные рабы!
До известного предела
Все возносимся мы смело
Под давлением судьбы:
Мысль несется, сердце бьется…
Мгле мерцаньям не помочь:
К сердцу кровь опять вернется,
В водоем мой луч прольется,
И заря потушит ночь».
«Я знаю, гордая, ты любишь самовластье…»
Я знаю, гордая, ты любишь самовластье,
Тебя в ревнивом сне томит чужое счастье;
Свободы смелый лик и томный взор любви
Манят наперерыв желания твои.
Чрез всю толпу рабов у пышной колесницы
Я взгляд лукавый твой под бархатом ресницы
Давно прочел – давно! – и разгадал с тех пор,
Где жертву новую твой выбирает взор.
Несчастный юноша! Давно ль, веселья полный,
Скользил его челнок, расталкивая волны?
Смотри, как счастлив он, как волен: он – ничей,
Лобзает ветр один руно его кудрей;
Рука, окрепшая в труде однообразном,
Мину́ла берега, манящие соблазном, –
Но – горе: ты поешь!.. На зыбкое стекло
Из ослабевших рук упущено весло,
Он скован!.. – Ты поешь, ты блещешь красотою,
Для взоров божество, – сирена под водою.
«Лозы мои за окном разрослись живописно и даже…»
Лозы мои за окном разрослись живописно и даже
Свет отнимают. Смотри, вот половина окна
Верхняя темною зеленью листьев покрыта; меж ними,
Будто нарочно, в окне кисть начинает желтеть.
Милая, полно! Не трогай! К чему этот дух разрушенья?
Ты доставать виноград высунешь руку на двор, –
Белую, полную ручку легко распознают соседи;
Скажут: она у него в комнате тайно была.
«Прости – и все забудь в безоблачный ты час…»
Прости – и все забудь в безоблачный ты час,
Как месяц молодой на высоте лазури!
И в негу вешнюю врываются не раз
Стремленьем молодым пугающие бури, –
Когда ж под тучею, прозрачна и чиста,
Поведает заря, что минул день ненастья,
Былинки не найдешь и не найдешь листа,
Чтобы не плакал он и не сиял от счастья.
«Не говори, мой друг: "Она меня забудет…"»
Не говори, мой друг: «Она меня забудет:
Изменчив времени всемощного полет!
Измученной души напрасный жар пройдет;
И образ роковой преследовать не будет
Очей задумчивых; свободней и смелей
Вздохнет младая грудь; замедленных речей
Польется снова ток блистательный и сладкий;
Ланиты расцветут, – и в зеркало украдкой
Невольно станет взор с вопросом забегать, –
Опять весна в груди и счастие опять!»
Мой милый, не лелей прекрасного обмана:
В душе мечтательной смертельна эта рана!
Видал ли ты в лесах, под тению дубов,
С винтовками в руках засевших шалунов,
Когда с холмов крутых, окрестность оглашая,
Несется горячо согласных гончих стая,
И, праздным юношам дриад жестоких дань,
Уже из-за кустов выскакивает лань?
Вот-вот и выстрелы – и в переливах дыма
Еще быстрее лань, как будто невредима,
Проклятьям вопреки и хохоту стрелков,
Уносится во мглу безбрежную лесов, –
Но ловчий опытный уж на позыв победный
К сомкнувшимся губам рожок подносит медный.
«Пойду навстречу к ним знакомою тропою…»
Пойду навстречу к ним знакомою тропою.
Какою нужною, янтарною зарею
Сияют небеса, нетленные, как рай!
Далеко выгнулся земли померкший край.
Прохлада вечера и дышит и не дышит,
И колос зреющий едва-едва колышет…
Нет, дальше не пойду: под сению дубов
Всю ночь, всю эту ночь я просидеть готов,
Смотря в лицо зари иль вдоль дороги серой!
Какою молодой и безграничной верой
Опять душа полна! Как в этой тишине,
Всем, всем, что́ жизнь дала, довольная вполне,
Иного уж она не требует удела!
Собака верная у ног моих присела
И, ухо чуткое насторожив слегка,
Глядит на медленно ползущего жука…
Иль мне послышалось? – В подобные мгновенья
Вдали колеблются и звуки, и виденья! –
Нет, точно, – издали доходит до меня
Нетерпеливый шаг знакомого коня.
Alter ego
Как Лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей
И – была ли при этом победа? И чья –
У ручья ль от цветка? У цветка ль от ручья?
Ты душою младенческой все поняла,
Что мне высказать тайная сила дала,
И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,
Но мы вместе с тобой, – нас нельзя разлучить!
Та трава, что вдали на могиле твоей,
Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей,
И я знаю, взглянувши на звезды порой,
Что взирали на них мы как боги с тобой!
У любви есть слова, – те слова не умрут;
Нас с тобой ожидает особенный суд:
Он сумеет нас сразу в толпе различить, –
И мы вместе придем, – нас нельзя разлучить!
«Нет, я не изменил: до старости глубокой…»
Нет, я не изменил: до старости глубокой
Я тот же преданный, я раб твоей любви,
И старый яд цепей, отрадный и жестокий,
Еще горит в моей крови.
Хоть память и твердит, что между нас могила,
Хоть каждый день бреду томительно к другой, –
Не в силах верить я, чтоб ты меня забыла,
Когда ты здесь, передо мной.
Мелькнет ли красота иная на мгновенье,
Мне чудится, – вот-вот – тебя я узнаю, –
И нежности былой я слышу дуновенье
И, содрогаясь, я пою.
«Одним толчком согнать ладью живую…»
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную,
Учуять ветр с цветущих берегов,
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим,
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец, –
Вот чем певец лишь избранный владеет!
Вот в чем его и признак и венец!
Теперь
Мой прах уснет, забытый и холодный,
А для тебя настанет жизни май…
О, хоть на миг душою благородной
Тогда стихам, звучавшим мне, внимай!
И – вдумчивым и чутким сердцем девы –
Безумных снов волненья ты поймешь,
И отчего в дрожащие напевы
Я уходил, – и ты за мной уйдешь.
Приветами, встающими из гроба,
Сердечных тайн бессмертье ты проверь:
Вневременной повеем жизнью оба,
И ты, и я, – мы встретимся…
– Теперь!
Отошедшей
Ты отстрадала, я еще страдаю, –
Сомнением мне суждено дышать, –
И трепещу, и сердцем избегаю
Искать того, чего нельзя понять…
А был рассвет – я помню! – Вспоминаю
Язык любви, цветов, ночных лучей…
Как не цвести всевидящему маю
При отблеске родном таких очей!
Очей тех нет, – и мне не страшны гробы,
Завидно мне безмолвие твое,
И, не судя ни тупости, ни злобы,
Скорей, скорей – в твое небытие!
«С солнцем склоняясь за темную землю…»
С солнцем склоняясь за темную землю,
Взором весь пройденный путь я объемлю:
Вижу, бесследно пустынная мгла
День погасила и ночь привела.
Странным лишь что-то мерцает узором:
Горе минувшее тайным укором,
В сбивчивом ходе несбыточных грез,
Там миллионы рассыпало слез.
Стыдно и больно, что так непонятно
Светятся эти туманные пятна,
Словно неясно дошедшая весть…
Все бы, ах, все бы с собою унесть!..
«Томительно призывно и напрасно…»
Томительно призывно и напрасно
Твой чистый луч передо мной горел:
Немой восторг будил он самовластно,
Но сумрака кругом не одолел.
Пускай клянут, волнуяся и споря,
Пусть говорят: «То бред души больной!»
Но я иду по шаткой пене моря
Отважною, не тонущей ногой.
Я пронесу твой свет чрез жизнь земную,
Он мой, – и с ним двойное бытие
Вручила ты, и я, – я торжествую,
Хотя на миг, бессмертие твое!
«Когда читала ты мучительные строки…»
Когда читала ты мучительные строки,
Где сердца звучный пыл сиянье льет кругом
И страсти роковой вздымаются потоки, –
Не вспомнила ль о чем?
Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,
В полночной темноте безвременно горя,
Вдали перед тобой прозрачно и красиво
Вставала вдруг заря,
И в эту красоту невольно взор тянуло,
В тот величавый блеск за темный весь предел, –
Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
«Там человек сгорел!»
«Окна в решетках, и сумрачны лица…»
Окна в решетках, и сумрачны лица,
Злоба глядит ненавистно на брата…
Я признаю твои стены, темница, –
Юности пир ликовал здесь когда-то.
Что ж там мелькнуло красою нетленной?
Ах, то цветок мой весенний любимый!
Как уцелел ты, засохший, смиренный,
Тут, под ногами толпы нелюдимой?
Радость сияла, чиста безупречно,
В час, как тебя обронила невеста…
Нет, не покину тебя бессердечно:
Здесь, у меня на груди, тебе место!
«Дул север, плакала трава…»
Дул север, плакала трава
И ветви о недавнем зное,
И роз, проснувшихся едва,
Сжималось сердце молодое.
Стоял угрюм тенистый сад,
Забыв о пенье голосистом, –
Лишь соловьихи робких чад
Хрипливым подзывали свистом.
Прошла пора влюбленных грез, –
Зачем еще томиться тщетно?
Но вдруг один любовник роз
Запел так ярко, беззаветно…
Прощай, соловушко! И я
Готов на миг воскреснуть тоже,
И песнь последняя твоя
Всех вешних песен мне дороже.
«Опавший лист дрожит от нашего движенья…»
Опавший лист дрожит от нашего движенья,
Но зелени еще свежа над нами тень,
А что-то говорит средь радости сближенья,
Что этот желтый лист – наш следующий день…
Как ненасытны мы и как несправедливы!
Всю радость явную неверный гонит страх!
Еще так ласковы волос твоих извивы!
Какой живет восторг на блекнущих устах!
Идем. Надолго ли еще не разлучаться,
Надолго ли дышать отрадою? Как знать!
Пора за будущность заране не пугаться,
Пора о счастии учиться вспоминать!
«Прости – во мгле воспоминанья…»
Прости – во мгле воспоминанья
Всё вечер помню я один,
Тебя одну среди молчанья
И твой пылающий камин.
Глядя́ в огонь, я забывался,
Волшебный круг меня томил,
И чем-то горьким отзывался
Избыток счастия и сил.
Что за раздумие у цели?
Куда безумство завлекло?
В какие дебри и метели
Я уносил твое тепло?
Где ты? Ужель, ошеломленный,
Кругом не видя ничего,
Застывший, вьюгой убеленный,
Стучусь у сердца твоего?..
«Еще одно забывчивое слово…»
Еще одно забывчивое слово,
Еще один случайный полувздох, –
И тосковать я сердцем стану снова,
И буду я опять у этих ног.
Душа дрожит, готова вспыхнуть чище,
Хотя давно угас весенний день,
И при луне на жизненном кладбище
Страшна и ночь, и собственная тень.
«Солнце садится, и ветер утихнул летучий…»
Солнце садится, и ветер утихнул летучий, –
Нет и следа тех огнями пронизанных туч.
Вот на окраине дрогнул живой и не жгучий,
Всю эту степь озаривший и гаснущий луч.
Солнца уж нет, нет и дня неустанных стремлений,
Только закат будет долго чуть зримо гореть…
О, если б небо судило без тяжких томлений
Так же и мне, оглянувшись на жизнь, умереть!
Среди звезд
Пусть мчитесь вы, как я, покорны мигу,
Рабы, как я – мне прирожденных – числ,
Но, лишь взгляну на огненную книгу,
Не численный я в ней читаю смысл.
В венцах, лучах, алмазах, как калифы,
Излишние средь жалких нужд земных, –
Незыблемой мечты иерогли́фы,
Вы говорите: «Вечность – мы, ты – миг.
Нам нет числа. Напрасно мыслью жадной
Ты думы вечной догоняешь тень:
Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный
К тебе просился беззакатный день.
Вот почему, когда дышать так трудно,
Тебе отрадно так поднять чело
С лица земли, где все темно и скудно,
К нам, в нашу глубь, где пышно и светло».
«Не первый год у этих мест…»
Не первый год у этих мест
Я в час вечерний проезжаю –
И каждый раз гляжу окрест,
И над березами встречаю
Все тот же золоченый крест,
Среди зеленой густоты
Карнизов обветшалых пятна,
Внизу могилы и кресты.
И мне – мне, кажется, понятно,
Что шепчут куполу листы.
Еще, колеблясь и дыша,
Над дорогими мертвецами
Стремлюсь куда-то, вдаль спеша, –
Но встречу с тихими гробами
Смиренно празднует душа.
«Всё, что́ волшебно так манило…»
Всё, что́ волшебно так манило,
Из-за чего весь век жилось,
Со днями зимними остыло
И непробудно улеглось.
Нет ни надежд, ни сил для битвы, –
Лишь, посреди ничтожных смут,
Как гордость дум, как храм молитвы,
Страданья в прошлом восстают…
28 февраля 1892
«Не спится. Дай, зажгу свечу! К чему читать?…»
Не спится. Дай, зажгу свечу! К чему читать?
Ведь снова не пойму я ни одной страницы,
И яркий белый свет начнет в глазах мелькать,
И ложных призраков заблещут вереницы…
За что ж? Что́ сделал я? Чем грешен пред тобой?
Ужели помысел мне должен быть укором,
Что так язвительно смеется призрак твой
И смотрит на меня таким тяжелым взором?
«Кровью сердца пишу я к тебе эти строки…»
Кровью сердца пишу я к тебе эти строки:
Видно, разлуки обоим несносны уроки,
Видно, больному – напрасно к свободе стремиться,
Видно, к давно прожитому нельзя воротиться
Видно, во всем, что питало горячку недуга,
Легче и слаще вблизи упрекать нам друг друга.
«Жизнь пронеслась без явного следа…»
Жизнь пронеслась без явного следа.
Душа рвалась, – кто скажет мне, куда?
С какой заране избранною целью?
Но все мечты, все буйство первых дней
С их радостью – все тише, все ясней
К последнему подходит новоселью.
Так, завершив беспутный свой побег,
С нагих полей летит колючий снег,
Гонимый ранней, буйною метелью,
И, на лесной остановясь глуши,
Сбирается в серебряной тиши
Глубокой и холодною постелью.
«Еще люблю, еще томлюсь…»
Еще люблю, еще томлюсь
Перед всемирной красотою
И ни за что не отрекусь
От ласк, ниспосланных тобою.
Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.
Покорны солнечным лучам,
Так сходят корни в глубь могилы
И там у смерти ищут силы
Бежать навстречу вешним дням.
«Страницы милые опять персты раскрыли…»
Страницы милые опять персты раскрыли, –
Я снова умилен и трепетать готов,
Чтоб ветер иль рука чужая не сронили
Засохших, одному мне ведомых цветов…
О, как ничтожно все! От жертвы жизни целой,
От этих пылких жертв и подвигов святых –
Лишь тайная тоска в душе осиротелой
Да тени бледные у лепестков сухих!..
Но ими дорожит мое воспоминанье;
Без них все прошлое – один жестокий бред,
Без них – один укор, без них – одно терзанье,
И нет прощения, и примиренья нет!
«Не упрекай, что я смущаюсь…»
Не упрекай, что я смущаюсь,
Что я минувшее принес
И пред тобою содрогаюсь
Под дуновеньем прежних грез:
Те грезы – жизнь их осудила,
То прах давнишних алтарей;
Но их победным возмутила
Движеньем ты стопы своей:
Уже мерцает свет, готовый
Все озарить, всему помочь,
И, согреваясь жизнью новой,
Росою счастья плачет ночь.
Старые письма
Давно забытые под легким слоем пыли,
Черты заветные, вы вновь передо мной
И в час душевных мук мгновенно воскресили
Все, что давно-давно утрачено душой.
Горя огнем стыда, опять встречают взоры
Одну доверчивость, надежду и любовь,
И задушевных слов поблекшие узоры
От сердца моего к ланитам гонят кровь.
Я вами осужден, свидетели немые
Весны души моей и сумрачной зимы:
Вы те же светлые, святые, молодые,
Как в тот ужасный час, когда прощались мы,
А я – доверился предательскому звуку, –
Как будто вне любви есть в мере что-нибудь!
Я дерзко оттолкнул писавшую вас руку,
Я осудил себя на вечную разлуку
И с холодом в груди пустился в дальний путь…
Зачем же с прежнею улыбкой умиленья
Шептать мне о любви, глядеть в мои глаза?
Души не воскресит и голос всепрощенья,
Не смоет этих строк и жгучая слеза!
На развалинах цезарских палат
Надь грудой мусора, где плющ тоскливо вьется,
Над сводами глухих и темных галерей
В груди моей сильней живое сердце бьется,
И в жилах кровь бежит быстрей.
Пускай вокруг меня тяжелые громады
Из праха восстают, – и храмы, и дворцы,
И драгоценные пестреют колоннады,
И воскресают мертвецы,
И шум на площади, и женщин вереница,
И, вновь увенчанный, святой алтарь горит,
И из-под новых врат златая колесница
К холму заветному спешит, –
Нет! Нет! Не ослепишь души моей тревожной!
Пускай я не дерзну сказать: «Ты не велик!» –
Но, Рим, я радуюсь, что, грустный и ничтожный,
Ты здесь у ног моих приник.
Безжалостный Квирит, тебя я ненавижу
За то, что на земле ты видел лишь себя,
И даже в зрелищах твоих кровавых вижу,
Что музы прокляли тебя.
Напрасно лепетал ты эллинские звуки:
Ты смысла тайного речей не разгадал
И на учителя безжалостные руки,
Палач всемирный, подымал.
Законность измерял ты силою великой, –
Что ж сиротливо так безмолвствуешь теперь?
Ты сам, бездушный Рим, пал жертвой силы дикой,
Как устаревший хищный зверь.
И вот – растерзаны блестящие одежды,
В тумане утреннем развалина молчит,
И трупа буйного, жестокого невежды
Слезой Камена не почтит.
Италия
Италия, ты сердцу солгала!
Как долго я в душе тебя лелеял,
Но не такой мечта тебя нашла,
И не родным мне воздух твой повеял.
В твоих степях любимый образ мой
Не мог, опять воскреснувши, не вырость:
Сын севера, люблю я шум лесной
И зелени растительную сырость.
Твоих сынов паденье и позор
И нищету увидя, содрогаюсь,
Но иногда, суровый приговор
Забыв, опять с тобою примиряюсь:
В углах садов и старческих руин
Нередко жар я чувствую мгновенный
И слушаю – и, кажется, один
Я слышу гимн Сивиллы вдохновенный.
В подобный миг чужие небеса
Неведомой мне в душу веют силой,
И я люблю, увядшая краса,
Твой долгий взор, надменный и унылый,
И ящериц, мелькающих кругом,
И негу их на нестерпимом зное,
И страстного кумира под плющом
Раскидистым увечье вековое.
«Под небом Франции, среди столицы света…»
Под небом Франции, среди столицы света,
Где так изменчива народная волна,
Не знаю, отчего грустна душа поэта,
И тайной скорбию мечта его полна.
Каким-то чуждым сном весь блеск несется мимо,
Под шум ей грезится иной, далекий край:
Так, древле дикий скиф средь праздничного Рима
Со вздохом вспоминал свой северный Дунай.
О, Боже, перед Кем везде страданья наши,
Как звезды по небу полночному, горят,
Не дай моим устаем испить из горькой чаши
Изгнанья мрачного по капле жгучий яд!
Руку бы снова твою мне хотелось пожать
Руку бы снова твою мне хотелось пожать!
Прежнего счастья, конечно, уже не видать,
Но и под старость отрадно очами недуга
Вновь увидать неизменно-прекрасного друга.
В голой аллее, где лист под ногами шумит,
Как-то пугливо и сладостно сердце щемит,
Если стопам попирать довелося устало
То, что когда-то так много блаженства скрывало.
14 августа 1888
«Устало все кругом: устал и цвет небес…»
Устало все кругом: устал и цвет небес,
И ветер, и река, и месяц, что родился,
И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,
И желтый тот листок, что наконец свалился, –
Лепечет лишь фонтан средь дальней темноты,
О жизни говоря незримой, но знакомой…
О, ночь осенняя, как всемогуща ты
Отказом от борьбы и смертною истомой!
«В полу́ночной тиши бессонницы моей…»
В полу́ночной тиши бессонницы моей
Встают пред напряженным взором
Былые божества, кумиры прежних дней,
С их вызывающим укором,
И снова я люблю, и снова я любим,
Несусь вослед мечтам любимым, –
А сердце грешное томит меня своим
Неправосудьем нестерпимым.
Богини предо мной, давнишние друзья,
То соблазнительны, то строги,
Но тщетно алтарей ищу пред ними я:
Они – развенчанные боги!
Пред ними сердце вновь в тревоге и в огне,
Но пламень тот – с былым несхожий:
Как будто, смертному потворствуя, оне
Сошли с божественных подножий –
И лишь надменные назло живой мечте,
Не зная милости и битвы,
Стоят владычицы на прежней высоте
Под шепот пре́зренной молитвы.
Их снова ищет взор из-под усталых вежд,
Мольба к ним тщетная стремится,
И прежний фимиам несбыточных надежд
У ног их все еще дымится…
«В степной глуши, над влагой молчаливой…»
В степной глуши, над влагой молчаливой,
Где круглые раскинулись листы,
Любуюсь я давно, пловец пугливый,
На яркие плавучие цветы.
Они манят и свежестью пугают,
Когда к звездам их взорами прильну;
Кто скажет мне, какую измеряют
Подводные их корни глубину?
О, не гляди так мягко и приветно, –
Я так боюсь забыться как-нибудь!
Твоей души мне глубина заветна:
В свою судьбу боюсь я заглянуть…
«О, этот сельский день и блеск его красивый…»
О, этот сельский день и блеск его красивый
В безмолвии я чту.
Не допустить до нас мой ищет глаз ревнивый
Безумную мечту.
Лелеяла б душа в успокоенье томном
Неведомую даль, –
Но так нескромно все в уединенье скромном,
Что стыдно мне и жаль.
Пойдем ли по полю мы, чуждые тревоги,
И радует ходьба, –
Уж кланяются нам обоим вдоль дороги
Чужие все хлеба.
Идем ли под вечер, избегнувши селений,
Где все стоит в пыли,
По солнцу движемся, – гляжу, а наши тени
За ров и в лес ушли.
Вот ночь со всем уже, что мучило недавно,
Перерывает связь, –
А звезды, с высоты глядя́ на нас, так явно
Мигают, не стыдясь.