Она не помнила, как и с каким лицом ехала в лифте. Она не помнила, зачем. Она даже не замечала обращенных на себя испуганных взглядов. Наверное, видок у нее был заоблачный. Ну да какая разница теперь.
После изматывающего страстью и жарой лета по возвращении в Питер в ловушку захлопнул дождь. Показались изуродованные городом пейзажи с низкорослыми двориками расцвета Союза. Все вокруг было изъедено какой-то вековой, уже ставшей частью набережного гранита пылью. Из жизни разом исчезли радость, красота и желание будущего – самая необходимая деталь. Утром не хотелось подниматься с широкой постели, заправленной простыми светлыми простынями. Не хотелось даже пить свежий кофе с булочкой. Не хотелось выбираться из квартиры под боль в мышцах и тяжесть в голове. От напичканного людьми Петербурга было не укрыться даже во дворах-колодцах, обшарпанных грязно-желтым, где ей уступали дорогу подвыпившие и изрядно потрепанные интеллигенты.
Грусть разливалась повсюду, прорастая наружу маленьким кустом из плеча, который не получалось выдрать с мелкими беленькими корнями. А еще ночными огнями Смольного, утопающими в глубинной черноте Невы через ослабленные капли на окнах такси.
Черт возьми, как она, Мира, выросшая на тех золотистых просторах под вечернее чтение истрепанных народных сказок, могла скатиться до такого? Это не ее жизнь, не ее желания. Это лишь какая-то навязанная проклятая игра, которую она вела, до конца не понимая, насколько чужда этому.
Родные края оказались искаженно заточены внутри обрывками мгновений. Воссоздавали утопичную картину взросления и счастья вхождения в жизнь. А сколько фраз, глаз и фотонов навеки кануло в забвение… Без семьи, которая прежде так тяготила своими непрошенными комментариями о ее внешности и друзьях, Мира сейчас чувствовала себя особенно потерянной и ненужной. Хотелось бы сейчас возни, смеха, как в завязке многолюдного английского романа или хотя бы лживо подсвеченного рождественского фильма об американском пригороде.
Наверное, ей стоило ходить в детский сад, чтобы знакомство с людьми не переросло в истовую юношескую ослепленность ими же. Дурную шутку здесь сыграла с ней повышенная доверчивость к писанине экзальтированных социофобов. Но взросление сменило акценты с неподдельного интереса к людям на утомленность, чему способствовало несколько болезненных историй расставаний с теми, кто, казалось бы, был близок и как никто необходим. Потому что все это уже было – сковырнувшиеся общие интересы, пересечение каких-то убеждений… А затем неизменное исчезновение без объяснения причин. Просто пошли своей дорогой, сделав ее черствее.