История Клуба-81 - читать онлайн

1982 год

Первые месяцы работы клуба Игорь Адамацкий назвал «незабываемыми». 25 декабря 1981 года в зале музея Ф. Достоевского прошел первый литературный вечер, за ним через каждые две недели следовали другие. Люди рвались послушать стихи Е. Шварц, А. Миронова, В. Кривулина, С. Стратановского, Е. Игнатовой, О. Охапкина и других поэтов, гениального Сергея Курехина, чьи музыкальные композиции в помещении ДК Ленсовета уже произвели фурор. Он выступал с блестящим саксофонистом В. Чекасиным и группой Б. Гребенщикова «Аквариум» на фоне грубой сети, связанной из толстых веревок. Тут же, в вестибюле музея, были выставлены работы независимых художников.

Стульев не хватало. За порогом музея оказывались десятки людей. Оградиться от близкого «Сайгона» было невозможно. Как остановить господина с таким родственным выражением глаз, который называет своими друзьями известных членов клуба. Он вежливо поблагодарит за пропуск и протащит пару фаустов, которые раздавит в туалете с такими же завзятыми выпивохами. И вот уже видишь его в зале – своей бузой он хочет привлечь к себе внимание. Таких выставляли, их это возмущало: «Ну как же – из храма искусства изгоняют свои же!»

Парад продолжил прозаик Борис Кудряков, только что отмеченный Премией Андрея Белого, он читал, развертывая бумажный рулон, свои сюрреалистические тексты. Эстрада любит вольности, развлекающие публику, – ему горячо аплодировали. Представить публике нужно было и секцию критики. Некоторое время я колебался, какую тему избрать для своего выступления. Я работал тогда над большой статьей «Стадиальность в развитии культуры», основные ее положения были мне ясны, я решил изложить их публично.

Убеждение в том, что Советский Союз вступил в эпоху реформации, посетило меня давно. Я основывался на признаках европейской Реформации – начало коррозии авторитета политических институтов, священных текстов, харизмы власти, на которых базируется первая стадия развития общества, получившая название (у Макса Вебера и других) «традиционной». В реформационном процессе решающая роль принадлежит катехизисным личностям – это было моим открытием. Вначале традиционные установления проникают во все сферы существования общества и порождают тип катехизисной личности, полностью посвящающей себя служению им. На своем пути катехизисная личность обнаруживает, что многие люди уклоняются от требований традиций, более того – не следуют им даже те, кто по положению и званию призван быть моральным образцом и авторитетом. Почтение к верховной власти сменяется критическим анализом, анализ – требованием перемен. Носители катехизисного сознания произносят сакраментальное: «Я здесь стою и не могу иначе!» (Лютер), «Не могу молчать!» (Толстой), «Жить не по лжи!» (Солженицын), правозащитники требуют соблюдать заявленные в Конституции права и т. п. Реформация начинается с кризиса политических институтов (религиозных, светских или тех и других, как в России), их смена становится целью реформации.

В своем докладе я не назвал имена великих реформаторов-современников Александра Солженицына и Андрея Сахарова, не говорил о том, что духовные вожди и институты советской власти дискредитировали себя, но сказал, что страна, в которой мы живем, уже вступила в эпоху реформации.

Первый конфликт с КГБ вызвало выступление Наля Подольского: он прочел главу из повести, в которой, помимо прочих петербургских типов, был выведен стукач. На наших вечерах Адамацкий обратил внимание на мужчину средних лет, на общем фоне клубной аудитории выглядевшего госслужащим. Вскоре мы с ним познакомились: «Коршунов Павел Николаевич».

Он – офицер 5-го отдела – вызвал Н. Подольского к себе для внушения: тот, кого обыватели называют «стукачом», выполняет свой гражданский долг, стоит на страже государственной безопасности.

Узнав об этом, правление клуба направило в комитет протест, в котором заявило, что, если выступления в клубе будут подвергаться цензуре, существование клуба теряет всякой смысл.

Коршунов обещал не вмешиваться в наши внутренние дела, а мы согласились перед выступлениями на чужой территории давать тексты на просмотр Ю. Андрееву. Помещение Клуба-81 на улице Петра Лаврова, 5, стало «Монако свободы», – так вскоре окрестили завоеванное пространство.

В первые месяцы особенно ощущалось, как нуждались литераторы в общении со слушателями, – обычные жалобы тех дней: «Когда же мне дадут возможность выступить!» Составили список очередности выступающих.

Я, казалось бы, должен был знать если не всех, то, по крайней мере, очень многих – пятый год выпускал «Часы», участвовал в работе Религиозно-философского семинара, – круг моих знакомств в неофициальной среде был весьма широк, и тем не менее на каждом вечере встречал новые лица. Привлеченные литературными вечерами из тени выходили дети андеграунда.

В марте на литературном вечере Андреев делает заявление: издательство «Советский писатель» объявило о своей готовности оперативно выпустить сборник произведений членов Клуба-81 объемом в 22 печатных листа. Подумать только – официальное издательство будет издавать неофициалов! Утопия-2, кажется, начинает приобретать реальные очертания25.

Я считал, что любой публичный успех объединения ни в коем случае не должен порождать внутриклубные конфликты. Доверить составление сборника какому-либо клубному авторитету значило бы занести в коллектив бациллы ссор и интриг. Во избежание сего на очередном собрании принято «Положение о порядке составления клубных сборников».

Многие члены клуба принимали участие в рецензировании поступивших произведений: Кривулин, Стратановский, Адамацкий, Подольский, Улановская, Бешенковская и другие. Большинство авторов впервые встретились с письменно сформулированным анализом своих произведений.

Уже весной поступающие произведения мы стали распределять по четырем сборникам под литерами X, Y, Z, W. В сборнике X поэзию представляли В. Кривулин, Е. Шварц, С. Стратановский, А. Драгомощенко, прозу – Б. Дышленко «Антрну», Н. Подольский «Повелитель теней», В. И. Аксенов «Понедельник, 13 сентября». В раздел критики и искусствоведения предполагалось включить статьи «„Черные доски“ Владимира Овчинникова» Ю. Новикова, интервью с художником В. Гаврильчиком, статью Д. Панченко о поэзии Елены Шварц «Одежды Кинфии». В раздел «Публикации» – стихи Роальда Мандельштама, его имя открывает список выдающихся поэтов послесталинской независимой поэзии. Он умер, так и не увидев свои стихи опубликованными.

В сборнике Y предполагалось опубликовать стихи О. Бешенковской, П. Чейгина, О. Охапкина, прозу Б. Улановской, Б. Кудрякова, И. Беляева, в разделе критики – интервью с художником Ю. Дышленко, новаторскую работу Е. Барбана о джазе, статью Б. Останина об Александре Кушнере. В отделе «Публикации» читатель прочел бы в переводе с английского работу В. Набокова «Николай Гоголь». В других составленных сборниках также были представлены авторы и произведения, которые через пять-десять лет будут опубликованы.

Каждый должен знать: все получат возможность предложить свои вещи и влиять на состав будущего издания. Все проекты сборников будут представлены общему собранию клуба. Могло показаться, что Положение излишне формализует, бюрократизирует отношения внутри клуба, на деле оно уравнивало права членов клуба.

Вскоре стало очевидно: размеры планируемого клубного сборника были слишком малы.

Тексты концентрировались у руководителей секций, кратко рецензировались, о трех китах негласного цензурного кодекса все знали: к публикации не допускаются 1) религия (кресты и прочее божественное); 2) порнография (имелась в виду эротика в любой дозе); 3) так называемый антисов – расплывчатое понятие, которое вполне можно было заменить словцом из Салтыкова-Щедрина «посягательство». Авторы, посягающие решать проблемы, порученные историей «диктатуре пролетариата» и передоверенные трудящимися верхушке КПСС, конечно, не могли рассчитывать на уважение к своему литературному труду.

В то время, пока секции были поглощены заботой, как лучшим образом представить свой раздел в сборниках, Ю. Андреев выяснял в «высших сферах» реальные перспективы будущих изданий. Как и следовало ожидать, творцы и исполнители Утопии-1 немедленно задумались о том, как бы поменьше заплатить за будущую лояльность непослушных литераторов. С повестки дня был снят вопрос о публикации в газетах какой-либо информации о клубе, – объяснение: на клубные вечера полгорода сбежится. Наш куратор, с одной стороны, был поражен «гуманистическим отношением к клубу самых высоких партийных товарищей», с другой – «не лучше ли всего первый сборник пропустить через Горлит, подчеркнув, что издание экспериментальное, и опубликовать его тиражом в 200 экземпляров».

Идея малотиражного издания трудов клуба не казалась большинству его членов их умаляющей. Напротив, при публикациях в таком масштабе появлялась возможность непосредственного влияния клуба на качество, главное – опубликовать одновременно все четыре сборника. В лице издательства «Советский писатель» мои коллеги видели высокомерного идеологического монстра, который слыл производителем лучшей литературной продукции в стране. Правление в начале сентября посылает в секретариат правления ЛО ССП письмо:

Это письмо было дипломатическим демаршем против обвинений в продолжающихся публикациях наших коллег в эмигрантских журналах – мы вставали на защиту своей интеллектуальной собственности. Но, с точки зрения власти, реализация этого предложения создавала прецедент раскола тоталитарного единства гигантской иерархической пирамиды, в которую будет внедрен жучок, который, как считали идеологи, начнет подтачивать эту египетскую постройку. «Узкая дорога к демократии» плохо просматривалась в зарослях бюрократического леса.

Разумеется, ротапринтные издания со временем ушли бы в прошлое, зато был бы приобретен опыт позитивного решения вопроса, действительного сотрудничества власти с новыми культурными явлениями. За несколько лет такого компромисса, распространенного также на сферу театра, изобразительного искусства, кино, музыки, философии, конфликт между властью и интеллигенцией не достиг бы той остроты, которая в итоге привела к катастрофе всю систему, не подготовив внутри ее политиков, способных к интегральному мышлению. Нас терпели, нас изучали – для того, чтобы в конце концов уничтожить. Проект эволюционного врастания страны в современный мир М. Горбачеву и его сторонникам не удался.

В ответ на наши предложения последовали сетования, что секретариат ЛО ССП множительной аппаратурой не распоряжается, и – вообще – советской литературе катастрофически не хватает бумаги. Еще бы! Я подсчитал, что только один лживый и бездарный роман Г. Холопова «Докеры», переиздания которого следовали одно за другим, а общий тираж достиг полутора миллионов (не считая изданий на языке народов СССР), отнимает у читателей сотни и сотни совершенно необходимых книг. (Для сравнения: средний тираж издаваемых в США романов составлял тогда 6 тысяч экземпляров.) Было у ЛО ССП и другое возражение: если начать издание произведений членов клуба малотиражным способом, не возжелают ли другие ЛИТО города получить такую же возможность?..

Я завел разговор об издании специального клубного информационного издания. За дело взялись Сергей Коровин и Вячеслав Долинин, придумавшие бюллетеню название «Регулярные ведомости». Первый номер вышел в конце апреля 1982 года. Издание так определило свои задачи:

«Настоящее издание раз в месяц будет помещать сообщения о всех состоявшихся клубных собраниях, чтениях, докладах, публикациях, знакомить с протоколами и прочими документами, репортажами и отзывами. Кроме того, «Регулярные ведомости» предоставляют свои страницы членам клуба для высказываний, предложений, критических замечаний, писем и пр., имеющих цель способствовать работе клуба».

В первом номере были опубликованы «Предыстория и начало Клуба-81» – обзор событий, предшествовавших учреждению клуба, первых его собраний и литературных вечеров; в качестве приложения были напечатаны первоначальный проект устава объединения, устав клуба, принятый общим собранием, список литераторов, присутствовавших на первом заседании объединения 30 ноября 1981 года, положения « О порядке приема в члены Клуба-81» и «О порядке составления сборников произведений членов Клуба-81». Обзор подготовил И. Адамацкий. Помещены тезисы доклада Е. Барбана «Новый джаз в современной культуре», прочитанного на собрании клуба 23 февраля.

В статье «Клуб: Внутри и вокруг» я взял на себя ответственность сформулировать позицию правления по тем моментам, по которым в клубе были альтернативные точки зрения. Необходимо было убедить коллег-неофициалов в том, что устав клуба – это не бумажка, не отличающаяся от лицемерных нормативных документов партийно-государственной бюрократии, а документ, способный обеспечить демократическое решение всех возникающих перед объединением проблем. Об этом стоило сказать потому, что до клуба литераторы имели опыт либо обособленного, затравленного существования, когда до их мнения никому не было дела, либо ощущали себя принадлежащим к кружковому сообществу, обычно группирующемуся вокруг одного-двух лидеров. У лидеров кружков чаще, чем у других, встречались симптомы элитаристского сознания, с чем движение независимых литераторов уже столкнулось при составлении сборника «Лепта». Тогда в моде было составлять «тройки», «пятерки» и «семерки» – списки первых лиц питерской поэзии, очевидно зависящие от того, кто их составлял. Клуб же был общественной организацией, представляющей интересы всех ее членов.

«Для членов правления очевидно, – писал я, – что не стоило создавать творческую организацию, которая бы состояла из посредственностей. Было очевидно и то, что клуб не стоило создавать ради трех-пяти литераторов. По мнению правления, клуб составляет талантливое большинство. Клуб как целое может отличить талантливое от неталантливого, не будет аплодировать посредственности и поносить выдающееся… Поэтому правление не испытывает боязни перед большинством клуба, не стремится – ни прямо, ни косвенно – ставить членов клуба в положение лишь регистраторов событий, и не опасается, что члены клуба могут дискредитировать культурную значимость того явления, которое они так или иначе представляют… По мнению правления, клуб… представляет неотъемлемую часть отечественной литературы, базирующуюся на более широкой традиционной почве, чем официально признанная, более критично осмысливает жизненный опыт современника, тематически своеобразную и более принципиальную во взгляде на творчество с точки зрения постоянного обновления».

О другой точке зрения: «По мнению элитаристов, большинство клуба состоит из посредственностей, весом обладает лишь творчество немногих… отсюда ультимативность тона, отсюда стремление выдать мнение двух-трех членов клуба за мнение истинное и не допускающее возражения высказывание о том, что отношения внутри клуба нужно строить не на равном уважении личности каждого члена клуба, а на исключениях… Элитаристская позиция неизбежно приводит к идее, что, помимо демократической структуры клуба, существует элитарный синклит, который должен определять политику клуба».

С этой статьи началась моя полемика с Виктором Кривулиным, которая продолжалась все годы существования клуба и временами вспыхивала в 1990-х годах. Причина оставалась прежней. Поэт, занимая по отношению к властям крайнюю из возможных публичных позиций, живо, как немногие, ощущал себя участником общения в том круге, к которому принадлежал и в котором хотел видеть себя лидером. Кривулин был исключительно популярен как поэт – он был поэтическим голосом независимой культуры, – при этом бросалась в глаза его способность не слышать других и предлагать фантастические, практически неисполнимые решения. Члены клуба ожидали от правления совсем другого – открытости, настойчивого достижения уставных задач, расширения и усиления влияния клуба в независимом культурном движении Петербурга.

Недовольные своим положением в клубе находили поддержку и утешение среди литераторов, которые по тем или иным причинам в клуб не вступили. В этой среде и создавалась большая часть той «руморологии» (суждений, основанных на сплетнях и слухах), о которой написал Н. Подольский. Одна из причин – аллергия некоторых людей к пребыванию в организации любого толка. Сами собрания и заседания с повесткой дня, председателем и регламентом убивали для них излюбленный кайф общения, при котором каждый говорит и читает что хочет, в любой момент можно сбегать за бутылкой, и прочее. Клуб серьезно повлиял на межличностные отношения. Некоторые неофициалы не сразу поняли, что для существования клуба необходимо освоить новые ответственные формы общения, без которых нельзя обеспечить равенство прав, взаимоуважение и доверие друг к другу.

Между тем творческие вечера продолжались: вечер 23 марта 1982 года был посвящен теме «Современное петербургское изобразительное искусство и литература». Экспромтом была организована выставка работ художников, с докладом выступили Ю. Новиков, С. Гершов, Игорь Иванов, Михаил Иванов, В. Кривулин и другие. В полемической схватке столкнулись крайние точки зрения на авангард и модернизм, на задачи и состояние современного независимого искусства.

11 мая снова аншлаг: многие петербуржцы впервые встретились со знаменитостями московской неофициальной поэзии – Бахытом Кенжеевым, Владиславом Леном, Дмитрием Приговым, Львом Рубинштейном, Ольгой Седаковой.

8 июня встреча клуба с группой «Аквариум»…

Из моего дневника:

От музея до станции «Владимирская» шел вместе с Ю. Андреевым, который в первые месяцы не пропускал ни одного клубного вечера. Некое высокое лицо, сказал Ю. А., не назвав его фамилии, меня предупреждает, чтобы «Иванов не зарывался».

В раздевалке музея Ю. А. сказал, что он, возможно, станет редактором альманаха «Молодой Ленинград». Я сказал, что он мог бы получить и более значительную должность.

Вскоре наш куратор занял в ЛО издательства «Советский писатель» кабинет главного редактора «Библиотеки поэта».

Мне передавали, что на вечерах замечают «странных лиц». Я реагировал на такие сигналы с полным равнодушием. Номера «Часов» уже не раз при обысках попадали в руки гэбистов; вполне возможно, что у кого-то из подписчиков журнала есть приятель, который не только читает сам, но и предоставляет возможность знакомиться с ним «специалистам». Через третьих лиц до меня доходили и угрожающие предупреждения.

Но разве не в том и заключается Утопия-2, чтобы на свой страх и риск, но с верой в успех раздвигать границы свободы слова! Пусть читают, пусть просвещаются, пусть привыкают к факту нашего существования. В России привычка – великое дело. Правда, твоя жизнь приобретает при этом несколько экспериментальный характер. Но и к этому можно привыкнуть.

Творческие вечера не требовали от правления особых хлопот, но вскоре конфликт клуба с директором музея Б. Рыбалко вышел за рамки местного значения. В старые меха тихого заведения вдруг влилась брага эмоционально взрывной силы с неакадемической наследственностью. И директриса, и правление клуба пришли к мнению: надо что-то делать. Музей удовлетворял наш клуб лишь отчасти – секциям и правлению собираться было негде.

Март, апрель, май председатель клуба обследует ситуацию с нежилыми помещениями в Дзержинском районе. Он, школьный учитель, входил в канцелярии, как воспитатель к неуспевающим ученикам. От порога показывал, что о чиновниках ему все хорошо известно и он заранее знает, что они скажут: «Помещения, если где-то и есть, то информацию нужно получать в ЖЭК, выведывать у дворников, что сведения собираются не то в городских трестах, не то в специальных комитетах учета, при этом постоянно производится как перераспределение их функций, так и аттестация помещений… и пр., и пр.». Адамацкий упреждал чиновные советы и отказы. Вскоре они привыкли к его снисходительному тону, к неунывающей настойчивости, к анекдотам о бюрократах. У него появилась сочувствующая агентура. В коридорах и по телефону выдавалась «секретная информация». Решать особенно головоломную задачу ему пришлось и выбивая помещение для «Пятой студии» Эрика Горошевского, входящей в клуб как «филиальный коллектив».

12 июня расширенное правление составляет документ:

Попытки председателя убедить арендодателя, прежде чем оформить аренду на клуб, придать помещению более-менее благопристойный вид к успеху не привели. Правление правильно поняло свои функции. В течение двух недель мы сокрушили в помещении перегородки, заделали, как могли, пол, кое-что подштукатурили, вынесли горы мусора.

История клуба – смесь драматических и комических ситуаций.

Адамацкий за несколько месяцев просьб и напоминаний получил крохи из того, что требовалось: столы, стулья, светильники. Я принес стул из дома и все восемь лет старался сидеть именно на нем. Игорь Смирнов, по профессии архитектор-проектировщик, убедил СМУ (строительно-монтажное управление), не лишенное благотворительных инстинктов, правда не сразу – на следующий год, сделать ремонт более основательно и бесплатно. Бригадир потребовал за ремонт чисто литературную мзду – роман В. Пикуля, находящегося в ту пору в зените всенародной славы. Достать книгу можно было только по блату. Ю. Андреев «Фаворита» – именно его требовали штукатуры и маляры – «достал».

…Возникла парадоксальная ситуация: если «параллельные структуры» – независимые творческие союзы – в Восточной Европе создавались явочным порядком и были объявлены идеологами КПСС «контрреволюционными организациями», наш клуб стал «параллельной структурой» с помощью… КГБ. Подозрение на этот счет пришло в голову кому-то в обкоме КПСС уже через полгода существования клуба. Нас посетил профессор социологии, фамилию которого не помню. Я на заседание правления опаздывал, до моего прихода социолог, опытный профессионал, успел задать моим коллегам несколько вопросов. Не появись я вовремя, обкомовский разведчик получил бы следующий ответ: члены Клуба-81 видят свою задачу альтернативной Союзу писателей, политику которого считают для отечественной культуры пагубной, одним словом, разделяют идеи Пражской весны.

В самом деле, что хорошего могли сказать мои коллеги о ССП и партийном руководстве! Но ученый социолог ушел с другим выводом: да, члены клуба имеют претензии к ЛО ССП, особенно в той части, которая касается работы с молодыми литераторами, но верят, что возможны перемены к лучшему, и видят свое будущее в тесном сотрудничестве с Союзом писателей, если тот признает их запросы. После того как я изложил эти мысли, вопросы нашего гостя к правлению были исчерпаны.

Так мы начали заниматься политикой, основанной на следующем допущении: за скромными переменами, происшедшими после «бульдозерной выставки» по отношению к неофициалам, стоит искреннее стремление партийного руководства к либерализации и развитию демократических начал. Мы это стремление видим, связываем с ним свои надежды и верим, что наступит время, когда разделение культур на официальную и неофициальную утратит смысл. Эту интерпретацию ситуации мы навязывали официальным лицам как лучшую из возможных, как позволяющую нам требовать от них доказательства своего демократизма, а нам обещать свою полную лояльность, как только перевоспитание властей будет закончено. Во всех документах, в которых клуб обращался к властям, можно заметить эту ноту. Каждый раз я только тогда мог сдвинуть перо с места, когда представлял власть способной поддерживать свою риторику о демократии практическими делами.

14 июня 1982 года позвонил Адамацкий и сообщил: сегодня утром арестован Долинин.

Решили обзвонить членов правления и уже вечером собраться на Петра Лаврова.

Вячеслав Долинин, который вращался в кругу людей, пробующих свои силы в литературном творчестве, уже года два принимал участие в работе редколлегии «Часов». В клуб на общих основаниях вступить не мог – литератором он не был. В конце марта, в связи с Долининым, меня встревожил один телефонный разговор. Человек, с которым я был едва знаком, спросил, не могу ли я связать его с представителем Фонда А. Солженицына в Ленинграде. Задавать такой вопрос открытым текстом по телефону мог только провокатор или, того не лучше, дурак. Не получив ответа, он с вызовом заявил, что знает, кто его свяжет с фондом, – Вячеслав Долинин.

При встрече с Долининым я рассказал об этом звонке. Как мне показалось, у него были и другие, неизвестные мне причины тревоги за свою судьбу. Предложил немедленно вступить в клуб. То, что клуб должен брать под защиту своих членов от политического преследования, для меня было аксиомой. Долинин засомневался: «Но я не литератор!» «Я буду рекомендовать вас как лучшую кандидатуру на должность клубного казначея».

В начале марта на общем собрании Долинин был в клуб принят. Он занялся сбором членских взносов и вместе с Сергеем Коровиным выпуском информационного бюллетеня «Регулярные ведомости» – название принадлежало ему. Мои подозрения оправдались, тот неприятный звонок был частью операции, в ходе которой, возможно, пытались зацепить и меня.

Если не ошибаюсь, Адамацкий в день ареста Долинина побывал на его квартире и поговорил с его убитой горем матерью. Она не знала, что ее сыну инкриминируется. При обыске чекисты обычно конфисковали рукописную продукцию, чтобы без спешки ее в своем департаменте изучить. Часть текстов, собранных для клубных сборников и находившихся в доме нашего коллеги, изъята не была.

Правление не сомневалось: клуб должен выступить в защиту своего члена. Адамацкому было поручено периодически звонить П. Коршунову и напоминать, что члены клуба протестуют против ареста их коллеги. Я должен был написать письмо в КГБ по Ленинграду и области, в котором выразить также протест против вызова Наля Подольского на беседу в КГБ. Коршунов, который заступил на место В. Соловьева, при встрече внушал Подольскому, что осведомители органов, то есть «стукачи», это честные люди, выполняющие важные задачи по охране государственной безопасности. Бросать тень на эту категорию защитников отечества никому не позволительно, а в отрывке повести, которую Подольский читал в клубе, «защитник родины» изображен непривлекательно.

Выдержки из письма, направленного в Управление КГБ:

К моменту написания письма было уже известно, что, кроме Долинина, арестованы Ростислав Евдокимов и Борис Манилович, к клубу отношения не имеющие, – все по одному делу. Сомнений не было, арест с клубом не связан, и тем не менее клуб должен в согласии с Утопией-2 вытащить Славу из-за решетки. Эта идеология была сформулирована в начале заявления:

Далее говорилось, что создание объединения позволило «практически поставить вопрос о публикации членов клуба», «дало выход стремлению к общественной деятельности и вводило ее в круг культурных и творческих интересов». «Создание Клуба-81 весьма затруднило использование антисоветскими силами того клише, которым они в течение нескольких лет пользовались: неофициальный литератор – противник существующего строя. Их средства массовой информации после необъективных сообщений, появившихся вслед за созданием клуба, теперь старательно обходят факт его существования».

В письме создание клуба подавалось нами как наступление нового времени, как прекращение противостояния власти и неподцензурной литературы – писателей, отстаивающих свободу творчества, но не претендующих на власть. Только на платформе Утопии-2, считал я, наши отношения с властями вообще возможны. Мы ничем не собирались торговать, ни от чего не отказывались. Мы готовы идти вперед по узкой дороге к демократии. И с нами, и за нами готовы пойти не только неофициальные литераторы – все культурное движение. Под нашим, как я говорил, «зонтиком» нашли себе место – секция музыкантов и неофициальный театр. Журналы «Часы» и «Обводный канал» выходили и продолжали выходить.

Письмо вручали в приемной комитета. От правления в визите участвовали Адамацкий, Драгомощенко и я. От КГБ – Соловьев и Коршунов. Мы заявили, что арест Вячеслава Долинина создал ситуацию, из которой нужно выходить, если власти действительно хотят решить проблему неофициальной литературы. Коршунов выразил удивление, как это Долинин, не будучи литератором, оказался в клубе. Подобный аргумент я предвидел и охарактеризовал в письме и полемике нашего коллегу как человека с большими способностями литературного критика. Коршунов старался нас убедить, что арест Долинина никакого отношения к клубу не имеет, и просил объяснить это всем членам клуба.

В начале этой встречи произошла забавная сцена. Не успел я в приемной сделать двух шагов, как ко мне подошел В. Соловьев, шумно упрекая за то, что я продолжаю выпускать «Часы». Выходило так, будто бы я нарушаю достигнутую с ним договоренность. Я догадывался, что клуб должен был пойти в обмен на журнал, но разговор во дворце Белосельских-Белозерских пошел таким неожиданным для него образом, что психологически он не мог ставить мне какие-либо условия. И правильно сделал, я просто повернулся бы на 180 градусов. Но Коршунову, который участвовал в разработке задания, он так и не сказал, что на встрече со мной даже не заикнулся о запрете на выпуск «Часов». И вот теперь, когда Коршунов узнал, что вышел 35-й номер «Часов» за январь-февраль 1982 года, он воспринял это как вызов своему ведомству, а Соловьев разыграл в его присутствии сцену своей непогрешимой исполнительности.

Коршунов хотел убедиться, что номер действительно вышел. «Мне пришлось напрячь своих ребят, чтобы достать ваш последний номер». Что же в этом номере сотрудник Пятого отдела прочел?

Он прочел повесть Наля Подольского «Кошачья история», в которой, наверное, ожидал найти что-нибудь компрометирующее «органы». Повесть вскоре окажется на Западе, будет отмечена Премией Даля, позднее будет издана массовым тиражом в России.

В разделе «Поэзия» журнал опубликовал две большие подборки Ольги Бешенковской и Владимира Шенкмана. Ничего хорошего о жизни в Стране Советов майор не узнал:

Хуже того:

В. Шенкман мне запомнился стихами: « Я пустоты хочу, бескрайней пустоты, / Где нет истории, нет осени, нет слов». В подборке этого номера лирический герой его стихов также пытается вырваться из времени и пространства:

В разделе «Проблемы культуры» Коршунов прочел, что Советский Союз – это традиционное общество, «с образцовыми основоположниками, мощами, иконостасами и классическими оппозиционерами», о том, что «Россия так или иначе вовлечена в такие перемены, которые создают возможность для появления независимой творческой личности и реалистической культуры. Творческая личность не может возникнуть, иначе как подвергнув социум дегероизации, демистификации… Реализм приходит исторически как критическая волна, но эта критическая волна должна оздоровить и традиционные устои общества».

Из моей статьи «Реализм и личность» Коршунов мог узнать не только о закате коммунистической эпохи, но и об идеологии современной неподцензурной петербургской поэзии, о церемонии присуждения независимой литературной Премии Андрея Белого и о новых ее лауреатах.

Думаю, с захватывающим интересом он читал статью Юрия Новикова «Размышления после закрытия выставки на Бронницкой»28. Не надо было напрягать своих ребят – автор сам рассказал, когда была выставка, где проходила, и перечислил поименно всех ее участников, назвав тех, кто в квартирных выставках принял участие впервые; написал и сколько человек ее посетило. Статья выразила те настроения, которыми жило неофициальное искусство, уже ставшее важнейшим общественным институтом, без которого, писал автор, «наша бессобытийная жизнь становится бессмысленной». «Оно еще очень молодо, это искусство. Оно формируется на наших глазах, заполняя молодыми побегами безжизненное нагромождение валунов, развороченной глины и щебня, перемолотых движением ледника, замещая нежизнь – жизнью во всех ее жизненных противоречиях, противостоя энтропии, аккумулируя жизнетворную энергию в том, что сегодня кажется еще не искусством, но пульсирующими комочками прорастающей жизни».

В этом же номере опубликовано двадцатистраничное письмо в Министерство культуры СССР, отдел культуры при ЦК КПСС, заведующему отделом тов. Шауро В. Ф., под которым поставили подписи 69 художников29. Письмо замечательно тем, что шаг за шагом прослеживает, как культурная политика властей блокировала в искусстве все, что не служило ее господству.

Идеология Утопии-2 присутствует в письме со всей определенностью. В нем выражалась надежда, что конфликт между официальной и неофициальной культурой при наличии доброй воли может быть преодолен.

Утопия-2 со всей ясностью демонстрирует бессмысленность подслушивания, подглядывания, бесперспективность дальнейшего блокирования независимого культурного движения. Власть, изолировав неофициальную культуру от возможности свободно общаться с современниками, принудила ее участников создавать и развивать свою печать, свои журналы, проводить свои выставки, конференции, концерты, выбирать тех, кому они доверяют защищать свои интересы. Власть, пользуясь суррогатными источниками информации из вторых-третьих рук, искажаемой в интересах ведомств, создала специальные подразделения, завела своих шпионов, организовала слежку за теми, кто не имел иной задачи, как гласно заявить о своем праве на открытое для всех творчество. У непредвзятого читателя журнал не мог не оставить впечатления цельного, сильного, уверенного в себе наступательного движения, которое не заискивает и не трепещет пред лицом сильных мира сего, выстраивает свою политику на постоянном натиске, заявлениях о своем праве на существование.

В том же номере журнала Коршунов мог прочесть ответ на письмо заместителя министра культуры СССР Г. А. Иванова от 15 февраля 1982, поражающее своей анемией:

Утопия-1, как показывает ответ замминистра, не предполагает дискуссий на темы культуры. Есть «система», которая, как органчик в голове салтыковского героя, не только дает правильные ответы, но и «эффективно обеспечивает рост творческих кадров, развитие и пропаганду плодотворных творческих тенденций». Монтескье три века назад писал: «Сперва люди создают учреждения (системы), затем учреждения создают людей». Системы не думают, не переживают – в один прекрасный момент они просто разваливаются.

Прочитав «Часы», мог ли Коршунов требовать от меня прекращать выпуск журнала, который давал такое количество информации по его профилю, что он мог сразу же садиться за стол и писать отчет своему начальству? Коршунов попросил меня сделать его… подписчиком журнала! Но нет, за одним столом сидеть мы начали учиться, однако есть из одной тарелки еще рано.

Сегодня запись кажется пародией, в действительности же пародией на литературоведческий обзор было выступление представителя ССП. Главное в его речи – просвещение присутствующих, о чем и как нельзя писать, – цензурный кодекс, которым руководствуются все функционеры, подвизающиеся на поприще социалистического реализма.

После этой заупокойной молитвы Андреев сказал, что он все-таки берется из четырех сборников составить один проходной, если какие-то вещи авторы заменят, а какие-то – подредактируют… Эта концовка в духе Утопии-2 стала вариантом продолжения совместной работы.

В клубном журнале «Регулярные ведомости» № 3 я поместил комментарий на выступление Андреева. Отметил: «Представления о литературной норме – норме в широком смысле этого слова – очевидно, не совпадают, но эти расхождения не настолько велики, как может представиться на первый взгляд». Общее в том, что ни в одном из произведений сборника «нет стремления эстетизировать зло… Структура этических ценностей общая и не ставится под сомнение, но авторы не считают своей задачей доказывать то, что само собой разумеется… они представляют читателей не первоклассниками, а зрелыми людьми… Автор в традиции, которой следуют многие прозаики нашего клуба, не резонер, он не выступает в роли судьи, произносящего окончательный приговор, авторская позиция – это методическое использование иронии, от легкой, как, например, у С. Коровина, и веселой и уверенной – у И. Адамацкого и В. Аксенова – до саркастической у М. Берга… На наш взгляд, если произведения упомянутых авторов, вызвавшие наибольшие упреки, рассмотреть с точки зрения сатиры, эти упреки автоматически превращаются в содержательную характеристику новой советской сатиры. И тогда мрак становится мраком тех явлений, которые писатель взял в качестве предмета изображения, а не мраком, в котором повинен он сам».

При складывающейся ситуации можно было принять одно из двух взаимоисключающих решений: или настаивать на поочередной публикации уже составленных клубом сборников и на примере конкретных вещей, с участием авторов, вести полемику с Андреевым за каждую строчку, или предоставить составителю карт-бланш. Первое решение было принципиальнее, позволяло в случае успеха выпустить сборник оптимального достоинства. Но тогда неизбежно возникал конфликт между клубными составителями и авторами, которым в сборнике место не достанется потому, что объем издания уже определен – 22 печатных листа. Переложив составление на Андреева, мы уходили от неизбежных тяжелых внутриклубных конфликтов.

Выстраивание отношений клуба с Ю. Андреевым, секретариатом ЛО ССП, П. Коршуновым, с музеем Ф. Достоевского было заботой правления, и оно требовало массу времени. Реакция на происходящее у членов клуба была разной – от предложения воинственных демаршей против властей до тихого сервилизма. Нужно было предлагать коллективу в каждой ситуации такую позицию, которая сохраняла наши скромные завоевания. Нужно было всем объяснять, что правление делает для этого в данный момент. Поэтому присутствовать на заседании правления мог каждый.

Правление решило предоставить карт-бланш куратору и все спорные вопросы решать с согласия авторов.

В истории ленинградской литературы была славная страница, когда несколько членов ССП выступили в защиту Иосифа Бродского. Сам Союз писателей осудил и Бродского, и его защитников. Клуб-81 как общественная организация впервые в Стране Советов выступил в защиту своего члена от политического обвинения.

Нам стало известно, что следствие заказало администрации «Теплоэнерго», где работал В. Долинин, отрицательную характеристику. И. Адамацкий отправился к начальнику участка и обвинил его в подтасовке фактов в угоду начальства. Начальник оправдывается: он характеристики не оформляет – это делает отдел кадров. Председатель клуба звонит капитану Соловьеву: вы заказывали компрометирующую Долинина характеристику? Соловьев: «Ничего подобного! Мы запросили просто характеристику».

На участке, где работал Долинин, около половины операторов котельных были наши. Когда я работал там, в моей котельной иногда собиралось по пятнадцать-двадцать человек, все литераторы, все читают самиздат. У меня возник план: в случае отрицательной характеристики коллектив участка ее опротестует и выдвинет своего общественного защитника. Но для этого нужно было на участке провести профсоюзное собрание. Я встретился с профоргом, который только что занял эту должность, – гнуснейший тип «шестерки» из военных отставников. Он получил удовольствие, узнав от меня, что Чека действует и людей сажает.

Действия Адамацкого возымели результат – отдел кадров поручил составить характеристику руководителю участка И. П. Шкирко, который уважал Долинина за скромность и добросовестность. В итоге в деле нашего коллеги появилась положительная характеристика, которая по прейскуранту советского суда могла смягчить жесткость приговора.

Каждую неделю Адамацкий продолжал звонить Коршунову с одним и тем же вопросом: «Павел Николаевич, когда Долинин выйдет на свободу?» Коршунов вначале не исключал такой поворот событий: «Лично меня это бы устроило». Но вскоре стал говорить, что следствие, скорее всего, затянется. А это значило, что в руках следствия стал накапливаться новый обвинительный материал и психологическое давление на подследственных усилилось.

Наконец дело дошло до связей Долинина с членами клуба.

В. Соловьев позвонил Адамацкому и сказал: «Следствие хотело бы вызвать на допрос ряд членов клуба, но мы убедили следователя ограничиться беседой с вами и Ивановым, привести вас поручили мне. Мы хотим избежать неадекватной реакции ваших товарищей по клубу и еще раз подтверждаем: Долинин проходит по делу, к клубу никакого отношения не имеющего». Из рук Соловьева Адамацкий получил повестку. Через несколько дней Адамацкий ответил на вопросы, заготовленные следствием, ответы были запротоколированы и подшиты к делу Долинина. Относительно меня Соловьев сказал: «Иванов проходит по протоколам допроса Долинина. Пусть мне позвонит. Иначе трудно будет удержать следствие. А так, может быть, поговорим, что-то решим полюбовно».

Вспомнил отца Сергия (Желудкова). В 1973 году его вызвали в Москву по делу П. Якира и В. Красина. Он навестил меня, чтобы посоветоваться, как вести себя на допросе, – он знал, что я знаком с диссидентскими рекомендациями на этот счет. Отец Сергий сказал, что будет говорить о Красине как человеке замечательном, честном, искреннем и т. д. Я его предупредил, что следователя меньше всего будут интересовать такие показания. Он будет требовать ответов на вопросы типа: вы получили от Красина такую-то книгу, вы были у него дома, когда происходила встреча Красина с американским журналистом таким-то, и т. п. В этом случае диссиденты советуют либо ссылаться на плохую память, либо представлять главным действующим лицом человека, недоступного для преследования: уехал, умер… Простой отказ от показаний может привести к уголовному наказанию. После возвращения отца Сергия из Москвы он о допросе рассказал. Меня рассказ потряс.

Ему, собирающемуся представлять подследственного в ореоле духовно-нравственных достоинств, следователь стал зачитывать протоколы, в которых Красин детально рассказал, когда встречался с Желудковым, какие книги тот приносил, какие брал, что говорил, с кем познакомил. Желудков стал все горячо отрицать, предполагая, что протоколы липовые, а факты, хотя и правдивые, никак не могли быть полученными от преданного диссидентскому делу и близкого ему человека. Тогда ему было зачитано распоряжение чуть ли не Андропова, в котором заявлялось, что органы не станут подвергать наказанию тех людей, имена которых Якиром и Красиным будут названы. От Желудкова требуется лишь одно – подтвердить показания Красина, за себя он может не беспокоиться. Но отец Сергий снова отказался подписывать протокол.

И тогда произошло то, что не могло не потрясти: в кабинет ввели самого Виктора Красина, который стал просить своего духовника подтвердить свои признания. Это поможет быстрее закончить следствие, а чистосердечное признание Красиным своей вины облегчит ему наказание. «За себя не беспокойтесь, вас к делу КГБ не привлечет». Когда Желудков и на этот раз подтвердить показания Красина отказался, я не удержался: «Почему! Отец Сергий, он же просил вас!» – «Нельзя соглашаться с поступками человека, когда он совершает их во время духовной слабости…»

Я не стал звонить Соловьеву. В самом деле, о чем я мог договариваться с капитаном полюбовно! Если следователь хочет допросить меня, пусть вызывает в установленном порядке – шлет повестку… Прошло время. Соловьев напомнил о своем предложении: «Борис Иванович, почему вы не откликнулись на мое предложение?» Я сказал, что ценю в отношениях с людьми правдивость и искренность: «Но я бы не мог быть правдивым и искренним, отвечая на ваши вопросы о Долинине».

14 декабря в музее Ф. М. Достоевского – первый вечер провела секция переводчиков. С чтением переводов выступили Виктор Антонов, Елена Зелинская, Владимир Кучерявкин, Борис Останин, Сергей Хренов.

Нужно ли говорить о том, что из щедро предложенных возможностей ничего не получилось и получиться не могло.

26 октября состоялся вечер памяти поэта Леонида Аронзона. К этому времени большинство мероприятий клуба проводилось на улице Петра Лаврова, 5. Организовывал вечер В. Эрль, кроме него участвовали и другие литераторы из нашего круга, но в объединение не вступившие: Т. Буковская, В. Ханан, А. Альтшулер. Никакие другие мероприятия не позволяют нам так ощутить ветер истории, сопровождавший наши жизни, как вечера памяти! Звучавшие стихи преодолевали власть физической смерти.

Стало известно, что следствие по делу В. Долинина закончилось.

В конце 1982 года правление встретилось с секретариатом ЛО ССП. Из разговора можно было понять, что верхушка Союза писателей уже подбирает аргументы против издания сборника «Круг». А. Чепуров советовал нам произведения членов клуба предлагать в журналы, в сборники, – то есть заниматься не чем иным, как пустой тратой времени.

«Регулярные ведомости» подвели итог года… Куратору клуба переданы рукописи всех четырех составленных сборников произведений членов клуба. В письме в секретариат ЛО ССП выражались опасения, что непубликуемые произведения членов клуба «получили тем не менее довольно широкое хождение в рукописном виде, и часть их оказывалась за границей, использовалась зарубежными издательствами». Правление клуба предложило «опубликовать сборники нетипографским способом с обозначением их правового статуса. Такое издание хотя и не является удовлетворительным, с точки зрения авторов (безгонорарное, малый тираж и пр.), тем не менее определит правовое положение их произведений… а также устранит тот материальный ущерб нашему государству, к которому эти нарушения приводят».

Идея малотиражных публикаций стала козырной картой клуба, используемой в дискуссиях с Союзом писателей: этим мы снимали свой грех публикаций за рубежом – это первое; второе – предложение подчеркивало лояльность творчества членов клуба, которые там публиковались; третье – малотиражные издания, говорилось, окупят себя; и четвертое – за границей отметят этот факт свободы печати, что немаловажно для авторитета СССР.

В «Ведомостях» опубликован протокол расширенного заседания правления клуба. Ю. Андреев на заседании сказал, что «на его взгляд, к публикации можно представить почти всех включенных в сборник поэтов». «Главный упрек прозаикам: изображение социально-отрицательной реальности…» Но основа для будущего сборника есть.

Из моего дневника:

Д. Марков 31 : «Социалистический реализм – новая эстетическая система». Читаем: «Знание логики истории поднимает художника на уровень подлинно человеческой свободы – свободы от предрассудков и заблуждений» («Вопросы литературы», 1975).

То есть некая логика определяет ход истории. Умные художники подчиняются этой логике и не оказываются в плену заблуждений. Но «логика» и «история» предстают перед нами в лицах смертных, среди которых мы узнаем подлецов, авантюристов, невежд… Если эта логика не лишает человека способности к самопожертвованию, он способен восстать против нее, даже если ею управляет огромный аппарат нехудожников.

В первую очередь правление должно было выработать язык общения с партийно-литературными государственными лицами. Они смотрят на нас как на субъектов, на которых уголовные дела уже заведены. Но по опыту общения с В. Соловьевым, А. Чепуровым, Ю. Андреевым я понял: возникли обстоятельства, принуждающие власти к установлению с нами контактов и к уступкам. Это трофеи, вырванные у власти выставками независимых московских художников 1974 года, питерскими подпольными конференциями в 1979-м и самиздатом. Нас допускают теперь к публике не во фраке «социалистического реализма», а после проверки: АНТИСОВЕТЧИНОЙ от тебя не несет, ПОРНОГРАФИЕЙ не балуешься, РЕЛИГИЕЙ не заманиваешь?

В основу отношений с Союзом писателей, инстанциями партийными и госбезопасности мы положили устав клуба. В нем кратко изложены наши профессиональные задачи, не ограниченные какими-либо запрещениями, – что санкционирует наши права на независимую деятельность32. В жесткой стычке на учредительном собрании, когда мы отказались включить в устав слово «соцреализм», власть пошла на уступки, недооценив тот факт, что этим она признала независимое культурное движение, а оно уже имело свою историю, свои культурные достижения, самиздатскую периодику и т. п. Когда Г. Баринова, улыбаясь, говорила Адамацкому, что клуб позволит ее начальству отделить хороших овец от паршивых и соответственно с ними поступать, она еще не знала, что власти придется иметь дело не с частными лицами, как в шестидесятые годы с Бродским, а с новой культурой, интересы которой представляет клуб.

В течение года самочувствие членов клуба изменилось. Для преобладающей части литераторов, уже вовлеченных и увлеченных строительством клуба, их будущее переставало быть культурно и социально безнадежным.

Отвечая на вопросы анкеты о роли Клуба-81 в его биографии, Н. Подольский написал:

Страх мешал рациональному осмыслению складывающейся в стране социально-культурной ситуации. Почти 100 процентов интеллектуалов были уверены, что их телефоны прослушивают, многие считали, что в собственной квартире свободно изъясняться опасно, – установлены «жучки»33.

Два события в 1982 году коснулись всех членов клуба. Первое: каждый получил возможность предложить свое творчество для сборника «Круг». Перспектива быть опубликованным многим кружила головы. Члены секций активно участвовали в обсуждении и отборе лучших произведений. Второе событие: арест Вячеслава Долинина. Позиции членов клуба, как показали наши собрания, расходились, – клуб не был политической организацией, и большинство его членов не видели повода для вмешательства в случившееся. Но члены правления решили встать на защиту своего коллеги.

Вплоть до марта 1983 года письмами, звонками в КГБ осуждали арест Долинина.

Но шло время, и клуб стал все более восприниматься таким, каким он был на самом деле, – КГБ, Союз писателей, райкомовские и обкомовские идеологи, пытавшиеся разглядеть в нашей среде антисоветчиков и заблудившуюся молодежь, чтобы заняться воспитательной селекцией, увидели мирно настроенных взрослых людей, увлеченных литературным творчеством. Попытки заняться их просвещением обнаружили, что все, чему их хотят учить, им давно известно и неинтересно.

К важным событиям года относится вечер памяти поэта Леонида Аронзона. Участники его ощутили себя хранителями особых культурных ценностей и социальных ролей, в основе которых находятся личная независимость и творческая свобода. Эти ценности объединяли движение, которое росло, преодолевая политическую и социальную блокаду. Журнал «Часы» с самого начала выразил это единство, определив свою позицию как печатного органа культурного движения, Клуб-81 в первый же год своего существования воспринял идею его единства. Вслед за обращением режиссера Эрика Горошевского с просьбой к клубу усыновить