Организационные проблемы конференции так и не были решены, и идея клуба повисла в воздухе. Было очевидно, что власти сделают все, чтобы не допустить конференции. Между тем кое-какая подготовка стихийно протекала и без нас – поступили предложения о нескольких докладах. Нужно было придумать новый конспиративный ход, который не позволил бы властям сорвать конференцию, однако идеи на этот счет так и не появились.
В эти проблемы мы с Останиным не посвящали даже коллег по журналу. Тем более нельзя было вести речи о конференции на квартире Кривулина – несдержанность ее хозяина на язык, давнишнее подозрение, что его жилье прослушивается, я принимал за непреложный факт. Узнав, что мой товарищ разговаривал с Кривулиным на эту тему, я понял: нас ждут неприятности.
Через два-три дня к Останину пришли два сотрудника и, не застав его дома, оставили повестку с вызовом в районный отдел КГБ. Часа два мы ходили взад-вперед по Невскому и обсуждали, как вести себя Останину на встрече. Решили, что следует прямо заявить о мотивах и целях нашего поведения. Идейные посылки всегда играли в моей жизни важную роль и вполне подходили для моего товарища, хотя и по другой причине: эмоциональной непосредственности. По существу нужно было сказать: если в судьбе независимых художников появился просвет и они получили право на проведение выставок, то у литераторов никаких прав на контакты с читателями нет, и они теми или иными способами будут искать выход из своего нестерпимого положения. Стоит упомянуть о литературном клубе, который мог бы создать перспективу для легализации общения неофициальных литераторов.
Как и ожидалось, гэбист повел разговор о конференции. Предупреждение было сделано резкое: «Мы долго терпели феминисток, но они не вняли нашим увещаниям, и мы решительно с ними покончили. Не будем терпеть и вас»9. Прозвучала фраза, которая давала понять, в чем чекисты видят главную проблему: «неофициальная культура – это хаос». (То ли дело союзы писателей, художников, композиторов, которые следовали руководящим указаниям власти!) В ответ Останин рассказал о ненормальном положении целых поколений ленинградских писателей, сказал и о клубе и получил заверение, что эта часть беседы будет доведена до руководства.
Ситуация сложилась занятная. КГБ раздражала хаотичность, бесформенность неофициальной культуры. А чем же занимались мы – «часовщики», организуя периодический самиздат, конференции, учредив Премию Андрея Белого, изыскивая возможность создать независимый литературный клуб, как не тем, чтобы придать культурному движению структурность, как не установить открытые отношения с читательской аудиторией! (Через год после создания клуба я услышу упрек в том, что мы занимаемся созданием «параллельной структуры», то есть хотим противопоставить советским учреждениям свои, им враждебные и неуправляемые. Ошибку венгерских и польских властей в борьбе с демократическими движениями идеологи КПСС усмотрели в том, что те допустили образование и существование «параллельных структур».)
Поставим вопрос прямо: спокойна ли была у нас совесть, подкидывая идею клуба ГБ и, таким образом, полагаясь на содействие этого учреждения нашим планам? Приходилось слышать: «Русские интеллигенты никогда не обращались к жандармам, никогда не вступали с тайной полицией в контакт!»
Высокопарная неправда! В архивах царской жандармерии груды писем от этой самой интеллигенции, немало их и в архивах ЧК–ГПУ–КГБ. Преодолевая свой страх и неприязнь, люди устно и письменно выступали в защиту жертв авторитарных режимов, требуя для общества демократических прав, а для жертв – гуманного отношения. Немало таких защитников было чекистами уничтожено, сотни «подписантов», выступивших в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, И. Бродского, А. Солженицына, А. Гинзбурга, Ю. Галанскова и других, подверглись преследованиям10.
Итак, и КГБ, и «неофициалы» хотели видеть культурное движение организованным и при этом использовать организационное оформление движения с прямо противоположными, чем у нас, целями.
«Часовщики» уже выступали в роли общественных представителей движения, выпуская журнал «Часы», организуя конференции, и были готовы представлять и защищать интересы неофициалов перед любой инстанцией, прежде всего перед КГБ – наиболее жестоким учреждением, которому партийное руководство вменило в обязанность нейтрализацию культурного движения.
Заблуждались ли мы относительно тех целей, которые власти будут преследовать, если пойдут навстречу нашим планам? Нет. Мы не были новичками культурной оппозиции. Игорь Адамацкий дважды проходил по делу Револьта Пименова в 1956 и 1970 годах, был исключен из аспирантуры Пушкинского дома. Юрий Новиков, еще юношей, за попытку перехода государственной границы отбыл срок, в 1970-е годы был уволен из научного отдела Русского музея за выступление в поддержку художников-неофициалов в клубе «Эврика». С культурным движением я был связан уже около пятнадцати лет11.
«Часовщики» подошли в это время к главной проблеме независимой литературы – к обретению статуса легитимной институции: в случае удачи клуб мог стать первой организацией, подобных которой в стране не было более полувека. Ситуация стала напоминать движение двух армий, которые маневрируют согласно получаемой от разведок информации, своей цели еще не добились, но готовы для генеральной битвы, рассчитывая выйти из нее победителем. Однако, помимо решимости сторон, необходимо их согласие на то поле, где произойдет сражение. Обе стороны сошлись на том, что таким полем должен стать некий КЛУБ.
Время шло. «Часы» ходили. Я работал в котельной, посещал Публичку: уже несколько лет меня привлекали события европейской Реформации – история освобождения национального развития от оков Церкви и абсолютизма12. Я находил совпадения моральных мотивов в действиях протестантов, дореволюционной русской интеллигенции и советских диссидентов. Каждый преданно служил: Лютер – Католической церкви, декабристы – царю, А. Солженицын и А. Сахаров – господствующей власти, с ее следованием учению марксизма-ленинизма, а потом обнаруживали, что те, кто должен был представлять сакральную сущность проповедуемых моральных истин, оказывались воплощением греха, не «отцами» своему народу, а его бездушными правителями, вместе с теми всесильными институтами, которые они возглавляли.
Реформатор выступает как живой носитель «катехизиса» и сокрушитель извратившихся институтов. Достоевский, Толстой, Солженицын, Сахаров и многие их сторонники были такими же «катехизисными» личностями, как Лютер, Кальвин, Кромвель, Савонарола… Я сопоставил западноевропейскую Реформацию с состоянием нашей страны и пришел к убеждению: по многим признакам страна вступала в стадию реформации.
Ультиматум властей о немедленном прекращении выпуска журнала «Северная почта» добивал один из самых деятельных идейных и духовных центров культурного движения Петербурга, группировавшийся вокруг журнала «37». В его истории отразились внутренние противоречия движения.
Если поначалу издание олицетворяло единство христианского религиозного самоопределения и культурных поисков нового поколения и готово было участвовать в объединении всех сил, участвующих в культурной реформации13, то вскоре раскол произошел в самой редколлегии «37» по линии «православное воцерковление – литература и искусство». Произошло тематическое разделение номеров, а значимость своего существования издатели связали с признанием журнала на Западе со всеми вытекающими последствиями: детективными эпизодами отправки текстов за границу, ожесточенным давлением КГБ, отпугивавшим одних авторов и привлекавшим других, прежде всего тех, кто собирался эмигрировать.
Эмиграция – вынужденная и по собственному решению – Т. Горичевой, Н. Шарымовой, Л. Рудкевича, Б. Гройса, С. Дедюлина (он был редактором и издателем журнала «Северная почта»), уход по идейным мотивам из редколлегии В. Антонова и Е. Пазухина – опустили занавес над сценой, где пять лет блистали яркие, талантливые представители питерской независимой культуры. «К тому времени, когда началось явное кагэбистское преследование журнала, многие его читатели, к сожалению, оказались на Западе. Эта ситуация гораздо более страшная, нежели угрозы органов. Уехали и основные наши авторы. „37“ вынужден был закрыться, потому что изменилась культурно-общественная ситуация», – такой итог подвел В. Кривулин14.
В какой-то работе Ленина я прочел, что миллионные повторения явлений обучали человечество познавать мир. Вождь принимал наших предков за идиотов – кошку достаточно пару раз ткнуть носом в место, где она нагадила, и она начнет проситься на улицу. По моей «теории», двухразовое повторение нового явления – тенденция, трехразовое – закономерность. В том, что в Москве и Петербурге власть заговорила о клубах, бесспорно, прорезывалась тенденция: заманить на свою территорию неофициалов и обложить их оброком послушания – по-народному: «обломать рога»… Цель и условия сделки Кривулину были объявлены, плату за еще не созданный клуб уже взяли натурой – журналом «Северная почта».
И вдруг успех! Игорь Адамацкий (он преподавал русский язык и литературу в школе рабочей молодежи) обратился с предложением создать литературный клуб при библиотеке Дома учителя, и оно было принято с условием представить справку от Комиссии по работе с молодыми авторами при ЛО ССП. В справке должно быть указано, что комиссия доверяет И. Адамацкому руководство литературным кружком. И справку он получил. Казалось бы, можно трогаться в путь, но мы жили в стране развитого тоталитаризма: Адамацкому было предложено явиться с другими инициаторами кружка-клуба в кабинет директора Дома учителя… «для досмотра». Вероятно, в стране, где с энтузиазмом граждан давно уже покончено, мы и впрямь выглядели подозрительно. Оглядев Адамацкого, Новикова и меня бесцеремонным взглядом, директриса потребовала, чтобы мы предоставили свои полные ФИО, телефоны и адреса… Мы вышли из особняка Юсуповых с тревогой за успех нашего дела. А через два дня в моей квартире зазвонил телефон:
– Борис Иванович, с вами говорит сотрудник Комитета госбезопасности Соловьев. Хотелось бы обсудить интересующую вас тему.
Нетрудно было догадаться, какую тему со мной собираются обсуждать, но разведку все же предпринял:
– Откуда вы знаете, какая тема меня интересует? – Это не телефонный разговор, – уклонился Соловьев.
– Предлагаю встретиться.
Я не сомневался в том, что Соловьев, как в случае с Кривулиным (именно он летом сделал поэту предупреждение), потребует от меня прекратить выпуск «Часов» и, как компенсацию, разрешит создать литературный клуб под крышей официального надзора. Но как пять лет назад, когда я только затевал «Часы», журнал превосходил по своей ценности меня как личность. Я – всего лишь его «привратник», и это не метафора: «Часы» были призваны открыть свои страницы для многих талантливых людей, жаждущих контакта с читателями. «Часы» вместе с тем отмеряли и должны отмерять НАШЕ ВРЕМЯ, которое уже наступило. Главные его инструменты – культурный уровень, реализм, свободная личность.
Коммунистические мифы были обязаны своим существованием исключительно дезинформации, дезинтеграции граждан и атмосфере страха. Но эти три опоры режима на моих глазах хирели – приближалась пора больших перемен. Я написал цикл статей «Реализм и личность» (их публикация началась в «Часах» летом 1981 года)15 и статью «Три стадии в развитии культурных формаций». Это не были академические монографии. Интеллигенция работает в другом жанре. Ее исторические задачи: прояснять причины общественных болезней до получения ясного, реалистического диагноза – ответа на вопрос «что делать?». Что же значу я там, где непримиримо столкнутся силы консерватизма и жажда перемен! Ничего, если не считать своего скромного долга не забывать «заводить „Часы“».
Я не подчинюсь требованию закрыть журнал. ГБ, разумеется, не потерпит подобного вызова. Похоже, идея клуба лишь приблизила перспективу моей посадки. Мы обсудили этот вариант с Останиным. Останин был готов без меня продолжить издание журнала, даже придумал ему новое название – «Куранты». Перед глазами был пример «Хроники текущих событий»: выпускающих ее отправляли за проволоку, но им на смену приходили другие.
Встреча состоялась в здании Куйбышевского райкома КПСС, где тринадцать лет назад я положил на стол партбилет. Но теперь я жил в стране, меняющейся изнутри. Приметы нового времени я видел уже в том, что вхожу в этот дом не как одиночка-протестант, а как человек, собирающийся говорить от лица целого движения. Времена менялись, но СССР как был, так и остался во «главе всего передового человечества», и во имя этой миссии в Восточной Европе стояли танковые армады, шла война в Афганистане, в Мордовии функционировали лагеря для политзаключенных, в город Горький сослали академика А. Сахарова, а капитан КГБ В. Соловьев должен был внести свой вклад в эту всемирно-историческую миссию.
В конце лестницы глухая дверь. Глазок – выходит охранник, похожий на бывшего телохранителя. Широкий коридор, по нему навстречу спешит мужчина, который, судя по виду, мог преподавать и научный коммунизм, и приемы самбо. В коридор с обеих сторон выходят двери. Их много. За дверями небольшие комнатки, как видно, для конфиденциальных бесед. Создалось впечатление, что я нахожусь на территории администрации торопливо работающего предприятия.
Соловьев почти без паузы:
– Перед нами поставлена задача покончить с самиздатом и тамиздатом…
Замечательное начало разговора на «интересующую меня тему»! Замечательная перспектива увлекла умы чекистов! Я оборвал подготовленную речь офицера о «мерзких происках тамиздата»:
– Тамиздат меня не интересует…
– Ой ли?..
– Кто-то где-то что-то издает – это не по моей части. Меня интересует, что происходит здесь, что можно увидеть своими глазами и потрогать своими руками. Так вот, что касается самиздата, скажу откровенно, вы ставите перед собой утопическую задачу.
– Как так! Что в ней утопического?!!
– Все! Вы не можете людям запретить брать бумагу и писать то, что им заблагорассудится. Не можете препятствовать дать написанное жене, приятелю, знакомому… Вот вам и самиздат. Мы с вами, Владимир Петрович, сейчас на тему самиздата спорим, а в это время – не сомневайтесь на этот счет! – люди сочиняют прозу, стихи, не испрашивая ни у кого разрешения. Соберут написанное под одним переплетом – вот вам и самиздатский журнал!
– А какой вы видите выход?
Этот вопрос мне понравился – разговор приобретал деловой характер – и развеселил: я чуть ли не половину жизни потратил на то, чтобы найти выход из положения, которое создала в Стране Советов власть.
– Выход несложный: начать публикацию произведений, которым сейчас нет другого места, кроме как в самиздате и тамиздате. Ничего страшного, поверьте, не произойдет. Выставки неофициальных художников проходят – и ничего: нормальные культурные события. А как боялись! Сколько милиции собрали к ДК Газа и «Невский» на первые выставки!
– Мы не боялись. Это милиция перестраховывалась. Значит, вы не отрицаете наличие позитивных перемен?
– Не отрицаю. Если бы я не видел перемен, если бы не верил, что либерализация в стране возможна, я не был бы здесь. Только не говорите о том, что у нас есть свобода слова и свобода печати, иначе я скажу – вы лжете. Если я скажу, что свободы у нас нет, вы скажете, что я клевещу на наш «общественно-политический строй», и подберете статью Уголовного кодекса. Давайте говорить так: в стране существует некоторая степень свободы. И мы, неофициалы, присвоили себе бóльшую степень, чем остальные. Если вы относитесь к этому факту как к положительному явлению, у нас для разговора есть общая тема, если нет – не будем зря тратить время.
На протяжении всего разговора я не давал Владимиру Петровичу и щелки, чтобы вставить идейку насчет ампутации «Часов». После прямо заявленной позиции мой собеседник перестал прибегать к риторике, начался, что называется, обмен мнениями. К своему удивлению, я обнаружил, что мой собеседник – приверженец демократии. Это был либо его дипломатический финт, либо в головах сотрудников КГБ царил сумбур. В самом деле, как можно совмещать преследование сам- и тамиздата с демократическими симпатиями? Нельзя исключить и другое объяснение: мой собеседник имел о демократии весьма специфические представления. Так или иначе, я попробовал расширить поле согласия.
– Ведь была при Хрущеве «оттепель»! Сколько молодых талантливых писателей тогда успели войти в литературу, сколько замечательных вещей было опубликовано!
– Что говорить о Хрущеве? Он наделал много ошибок.
– Вы имеете в виду «Закрытое письмо к съезду»? Но «Архипелаг Гулаг» все равно был бы написан.
– Только не называйте Солженицына! Откуда он взял сорок миллионов? (Соловьев имел в виду число жертв репрессий, приведенное Солженицыным в «Архипелаге».)
– Опубликуйте реальные цифры.
– Мы не считаем, что это нужно делать.
– Напрасно. Правда священна!
– По этому вопросу мы с вами расходимся.
Я сказал, что смягчить остроту конфликта между неофициальной литературой и официальной мог бы клуб, который предоставил бы возможность людям собираться, читать и обсуждать свои произведения.
– Вы готовы изложить свои предложения письменно и передать мне?
– Разумеется. Но, Владимир Петрович, имейте в виду, на следующей встрече вы будете говорить с другими людьми.
– Это почему же?
– Мы ведь с вами обсуждаем не мои личные проблемы, а проблемы большого культурного и общественного значения. В их решении заинтересованы многие люди. Да и вам, думаю, полезно познакомиться с некоторыми из них. Вы не откажетесь от встречи, если придут, скажем, пять человек?..
Сделаю отступление. Я не забыл неудачу переговоров в Москве. Там от группы литераторов выступал один человек. Но приватность переговоров индивида с гэбистами чревата осложнениями, даже если человек, выступающий в защиту общественных интересов, вел себя достойно. А кто, собственно, мог подтвердить, что он вел себя именно так, а не иначе? Что могло освободить его от унизительных подозрений? И тот, кто взял на себя инициативу и риск отстаивать коллективный интерес перед властью, оказывался лишенным доверия товарищей, без которого невозможно было создать морально стойкую коалицию16.
Вернемся к беседе. Мои слова о том, что в следующий раз Соловьеву придется встречаться с целой группой литераторов, вывели капитана из равновесия:
– Пусть приходят хоть десять! – запальчиво отреагировал он.
Осталось только попрощаться. Как в пьесах, Соловьев произнес заключительный монолог. Он был искренне взволнован, когда говорил, что дорога к демократии, которую мы должны пройти, – узкая и трудная, каждая ошибка будет нам дорого стоить, и мы можем упустить последнюю возможность.
В ответ я улыбался и успокоительно повторял:
– Ничего, пройдем… Мы же взрослые люди!.. Дорогу осилит идущий…
Позднее я так реконструировал события, предшествующие встрече с Соловьевым. Капитан Соловьев, исполнительный и инициативный сотрудник 5-го отдела, пришел к выводу (как и все Управление КГБ), что при хаотическом состоянии независимой культурной среды власть не в состоянии ее контролировать, не в силах пресечь циркуляцию в городе там- и самиздата. Творческий люд, осевший в дворницких, котельных, сторожках, опускать ниже некуда, следовательно, административные преследования в этой ситуации ничего не дают. Под классификацию «антисоветская политическая деятельность» тоже не подвести – культурное движение развивалось в иных, не антиидейных, а эстетических и ценностных направлениях. Вот пример: ленинградский художник отправляется на скандальную московскую выставку с холстом, на котором нет ничего, кроме изображения двух оранжевых шаров. На вопрос иностранных журналистов: кто ваши учителя? – отвечает: Будда и Христос. Что с этим умником делать! Раздавить самосвалом, засадить в мордовские лагеря, уничтожить картины? Уничтожили, разорвали, сожгли. Завтра на своем чердаке он нарисует картину с тремя шарами и добавит к своим учителям Сенеку…
Соловьев, получив информацию о подозрительных инициаторах создания литературного объединения при Доме учителя, вступил со мной в переговоры. У властей к этому времени был разработан план: всем активным группам самиздатчиков предложить войти в подконтрольные организации, где им будут предоставлены условия для общения, профессиональные критики помогут им занять правильные идейные и эстетические позиции, будут готовить к вступлению в Союз писателей. Тех, кто будет использовать эти клубы в антисоветских целях, из организаций изгонять, из страны выселять и пр.17, как уже были аннулированы журналы феминисток «Женщина и Россия» и «Мария», «Община» (редактор В. Пореш арестован), «Северная почта» (редакторы С. Дедюлин и В. Кривулин).
Соловьев проявил определенную смелость, предложив начальству легализовать ленинградскую неофициальную литературу в рамках клубной структуры, полагая, что вслед за этим удастся ее оседлать. (В городе уже существовал привлекательный для чекистов Клуб молодого литератора, тихое заведение примерного поведения, в котором стареющая молодежь ожидала приема в ССП «за выслугу лет»).
План был одобрен на самом высоком уровне. Во всяком случае Олег Калугин, в то время заместитель начальника УКГБ по Ленинграду и области, десять лет спустя заявил о своей причастности к санкционированию идеи клуба. Консультации также проводились с секретарем обкома КПСС по идеологии Захаровым, вскоре он перешел работать в центральный аппарат ЦК КПСС, его место заступила Г. И. Баринова – тогда секретарь Дзержинского райкома КПСС. Именно через нее строились отношения клуба с обкомом КПСС.
Клуб, как в случае с Кривулиным, должен был пойти в обмен на прекращение выпуска журнала «Часы». Это требование Соловьев обязан был объявить в ультимативной форме. Но после того как в самом начале разговора я назвал план чекистов покончить с самиздатом утопическим, Соловьев, чтобы не сорвать переговоры, тему журнала обошел, что привело встречу к несколько другому результату, о чем капитан, как выяснилось позже, своему начальству не доложил.
Никаких тайн! Несколько дней на разных квартирах со всеми подробностями я рассказывал о состоявшейся беседе. Идея клуба, которая обсуждалась вполголоса только нашей троицей, в мгновение ока разлетелась в среде ленинградских неофициалов и нашла поддержку даже у самых осторожных: «Хуже не станет. А там видно будет».
Излагать свои соображения Соловьеву я не стал. От слов нужно немедленно переходить к прямым действиям, как перешли художники, – не доказывать необходимость клуба, а создавать его. Пишу «Устав горкома литераторов при ЛО ССП» и к нему «Пояснения». Скромное объединение сочинителей, собирающихся почитать друг другу свои вещи и поговорить о них (таким мы с Адамацким и Новиковым видели наш клуб), превращается под моим пером в творческую профессиональную организацию с фиксированным членством, с независимым правлением, избираемым большинством голосов, и правами издательской инициативы. В «Пояснении» на двух страницах излагался программный аспект культурного движения.
Выдержки из «Пояснения к проекту устава горкома литераторов при ЛО ССП»
В последнее десятилетие в области литературного творчества сложилось неудовлетворительное положение. Многие авторы, безусловно талантливые, чье творчество вызывает горячий интерес читателей, по тем или иным причинам утратили даже надежды увидеть свои произведения опубликованными издательствами и журналами. И это в то время, когда значительную часть печатной продукции составляют произведения низкого культурного уровня, с нулевым коэффициентом новизны и по форме, и по содержанию. Литературное ремесло вытесняет литературу как искусство. Катастрофически понижается уровень и значение литературной критики… Одним словом, сложилась ситуация, которая на руку только халтурщикам.
На этом фоне произведения, отмеченные мастерством, глубиной мысли, искренностью, раскрывающие неизвестные стороны нашей действительности, часто воспринимаются как претенциозные, сомнительные и даже опасные. Во имя общедоступности литературной продукции издательства и редакции жертвуют развитой дифференцированностью советского читателя. В этой обстановке читательские запросы начинает во все большей мере удовлетворять самиздат, включающий, помимо стихов и прозы, литературоведческую и искусствоведческую критику и переводы.
Возникли неофициальное искусство и вторая литературная действительность, определилась дифференциация: официальный и неофициальный литератор – явление совершенно небывалое в истории русской литературы. Здесь нет места говорить обо всех последствиях – социальных и культурных, – укажем лишь на одно: эта ситуация получает острое отражение во многих произведениях неофициальной литературы. И, очевидно, воссоединение литературы в одну отечественную невозможно, пока талантливые литераторы остаются за бортом нормальной культурной жизни.
Горком литераторов при ЛО ССП, проект которого предлагается ниже, есть, по нашему мнению, верный и необходимый ответ, по крайней мере, на часть вопросов, которые ставит перед нами время. По нашему мнению, руководство ЛО ССП и неофициальные литераторы должны в самокритичном и доброжелательном диалоге разрешить сложившуюся ситуацию в пользу советского читателя, в пользу талантливых авторов, в пользу русской словесности.
Для всех непосредственно заинтересованных в этом деле лиц примером может служить перемена настроений в среде неофициальных художников после того, как они получили определенное признание и право на отдельные и смешанные (с членами ЛОСХа) выставки. Это признание не зафиксировано в каком-либо нормативном акте, отсюда неуверенность официальных представителей и нервозность неофициальных художников при контактах, приводящих к разного рода инцидентам, но важно: этот опыт в принципе удовлетворителен, что подтверждают мнения с обеих сторон.
Горком литераторов при ЛО ССП, по нашему мнению, должен:
– объединять литераторов, произведения которых отвечают общим профессиональным критериям,
– ориентировать своих членов прежде всего на проблемы творчества и задачи современного искусства,
– обладать правом составлять отдельные сборники из произведений членов горкома литераторов и правом рекомендации к публикации тех или иных произведений отдельных авторов и их книг,
– предоставлять членам горкома защиту от обвинений по закону о тунеядстве.
На наш взгляд, в круг обязанностей членов горкома литераторов не следует включать такие обязательства, которые прямо или косвенно содержат указания, каким художественное творчество должно быть. Литератор – гражданин, и он обязан подчиняться законам государства, а не цеховым требованиям, так и личное достоинство не должно определяться цеховой моралью. Считаем возможным указать отдельным пунктом обязательство каждого члена горкома во всех вопросах печатных публикаций, как на территории Советского Союза, так и за рубежом, руководствоваться установленными правилами.
Под текстом поставили свои подписи: И. Адамацкий, В. Антонов, Л. Арцыбашева, И. Беляев, Э. Горошевский, А. Драгомощенко, Б. Дышленко, Б. Иванов, Ю. Колкер, С. Коровин, В. Кучерявкин, А. Миронов, Т. Михайлова, В. Нестеровский, Ю. Новиков, Б. Останин, Н. Подольский, С. Сигитов, Г. Сомов, П. Чейгин, Ф. Чирсков, С. Шефф, Ел. Шварц, Э. Шнейдерман – 24 человека. Через неделю число подписей возросло вдвое.
Во дворец Белосельских-Белозерских отправились И. Адамацкий, Ю. Новиков, Э. Шнейдерман. Мне рассказали, что в первую минуту, когда капитан увидел перед собой устав литературного объединения, подписанный десятками фамилий, он занервничал.
По воспоминаниям Эдуарда Шнейдермана:
Соловьев сразу заявил, что поддерживает мысль о создании клуба, ибо контроль над отдельными литераторами требует слишком много внимания, отвлекает много сил. «Нас заботит утечка произведений на Запад». Пожаловался на Кривулина: «Телефонные звонки из США, переговоры с Горичевой, передает сообщения, которые потом идут в эфир». Ему уже известен проект устава клуба 18 . Чтобы не вспугнуть Союз, советовал не показывать «Пояснения» к уставу как резкие и не поднимать вопрос о печати. Мы возражаем: «Без публикаций проблема не будет решена…»
Преамбула, пожалуй, сыграла даже большую роль в жизни клуба, чем устав. В ней была проведена та граница, которая принципиально отделила его от Союза писателей, от его руководящих структур и его политики. В сущности, мы были синдромом его начавшегося кризиса, тогда как задача наших «воспитателей» заключалась в том, чтобы вовлечь членов объединения в конкуренцию за прием в Союз писателей. Преамбула намечала другую модель творческого поведения – поведение свободной личности.
Из воспоминаний И. Адамацкого:
Переговоры длятся более часа. Стороны приходят к соглашению, что есть проблема, есть добрая воля к ее разрешению. Дух переговоров – корректность. Две-три заминки, одна из которых – готовый начаться спор о сущности социалистического реализма. Но Соловьев уходит от вопроса…
Это не по его ведомству. Звонит в секретариат ЛО ССП. С Невского «группа контакта» отправляется на улицу Воинова. По пути присоединяется Аркадий Драгомощенко, который на встречу с Соловьевым опоздал.
Встретил делегацию Вольт Суслов. Никаких претензий к уставу, никаких замечаний, никакого любопытства. Заявил, что секретариат выделит своего представителя, который будет решать все вопросы взаимоотношений Союза с клубом. Одним словом, раз начальство велело усыновить неофициалов, так и сделаем. Могли бы приказать и нечто более экзотическое. Когда с советским человеком поговорит человек из Большого дома, в его поведении еще некоторое время угадываются следы легкого сотрясения мозга.
Теперь, помимо меня, «группа контакта» информировала неофициальный Ленинград о происходящих незаурядных событиях. Приподнятое настроение выразилось в сочинении новых текстов устава. Авторы были единодушны в одном: наше детище не должно называться «горкомом»: «горкомы», «обкомы», «завкомы, «парткомы» – это из языка партийной бюрократии. Да будет «клуб»!
Однако проходили недели и месяцы – представитель ЛО ССП не появлялся. Наверху, можно было подумать, начались сомнения в нужности клуба, но, когда В. Суслов предложил нам самим назвать, кого мы хотели бы видеть в роли официального представителя ССП, стало понятно, как далеко разошлись пути официальной и независимой литературы. Последним писателем, который мог бы возложить на себя эту ношу с пониманием наших задач, был Давид Дар. Но в 1977 году, вернув властям свои боевые награды и членский билет Союза писателей, он под давлением КГБ эмигрировал19. Я позвонил Якову Гордину. Предложил встретиться на улице: понимал, что близость с неподцензурными писателями не добавляла благонадежности кому бы то ни было.
Гордин сказал, что для кураторской роли он не годится, – и был прав – в его биографии были эпизоды, которые делали его в глазах властей не своим. Между тем положение клуба будет во многом зависеть от политической репутации куратора. В качестве кандидатов числились еще два имени – поэтесса Майя Борисова и названный при встрече с Вольтом Сусловым Юрий Андреев. Предпочтительнее была кандидатура Майи Борисовой, написавшей замечательно смелую и бескомпромиссную рецензию на сборник «Лепта»: «вот поэзия, которую читатели давно ждали», но ее телефон молчал. Мне сказали, у нее тяжелые жизненные неурядицы. Оставался Андреев, его имя я услышал от Абрамкина.
В 1978 году москвич Валерий Абрамкин нашел меня. Его интересовали вопросы, связанные с выпуском машинописного журнала, – организационные и технические, а также с его распространением. О плане группы, в которую он входил, – выпускать общественно-политический журнал «Поиски» он не сказал ни слова20. Зато подробно рассказал о Всесоюзном клубе самодеятельной песни, о слетах, собиравших тысячи и тысячи молодых людей со всей страны, о взлетах и падениях клуба. О том, чем власти могут привлечь неофициала на свою сторону, показала история этого клуба.
Клуб возник на волне стремления молодежи, в основном студенческой, к общению. В этой среде особой популярностью пользовались самодеятельные барды с песнями студенческой и туристической традиций. В 1967 году объединенные вузовские клубы песни под патронатом Московского горкома комсомола и Московского совета по туризму провели первый слет самодеятельной песни, клубу предоставили помещение, было дано заверение о наделении клуба правами юридического лица. Но уже в 1968 году начались конфликты активистов движения с кураторами от МГК ВЛКСМ, а в 1969-м последовало запрещение деятельности КСП, помещение приказано было покинуть, слеты прекратить. Начался подпольный период в истории клуба – тексты песен не «литовались» (жаргон того времени), места слетов от власти скрывались.
В 1975 году (заметим, после «бульдозерной выставки») Горком комсомола предложил лидерам КСП вернуться к сотрудничеству, однако новый конфликт был неизбежен. Лидеры КСП разделились на тех, кто отстаивал полную независимость движения, и тех, кто соглашался литовать песенный репертуар в обмен на легализацию деятельности. Независимых возглавил В. Абрамкин. За ним началась слежка, последовали запугивания, задержания на улице, неприятности на работе. Некоторые в таком положении отступали, некоторые связывали запреты и преследования с пороком самой системы и переставали видеть смысл в том, чем они занимались прежде, – и встали на путь борьбы.
В рассказе Валерия несколько раз мелькнула фамилия некоего Юрия Андреева.
Андреев Юрий Андреевич
(1930, Днепропетровск – 2009, Санкт-Петербург) – советский литературовед, прозаик, член коммунистической партии с 1956 года, окончил филологический факультет ЛГУ (1953). Докторская диссертация – «Революция и литература» (1973). Печатается с 1955 года. Опубликовал повесть о спортсменах «Республика Самбо» (1964), роман «Багряная летопись» (1968, совместно с Г. А. Вороновым), посвященный Гражданской войне. Автор работ «Русский советский исторический роман: 20–30-е годы» (1962), «Революция и литература» (1969), «Наша жизнь, наша литература» (1974), «Движение реализма» (1978), исследования по советской литературе.
О Юрии Андреевиче я кое-что знал не только от Абрамкина – в 1977 году в Лондоне вышла книга «Записки незаговорщика» Ефима Эткинда, одного из новых российских интеллигентов, поставивших гражданский долг выше забот о своем официальном служебном положении. Через два-три года после издания книги у меня оказалась ее фотокопия. В главе «Роман одного романа» автор рассказывал о судьбе рукописи своей книги «Материя стиха», в которой Ю. Андреев, как ее рецензент, сыграл свою роль.
Е. Эткинд пишет: «Я… узнал, что моя рукопись – у Юрия Андреева, молодого волка, прославившегося незадолго до того критической статьей в „Литературной газете“ о сталинистском романе Вс. Кочетова „Чего же ты хочешь?“; эта статья свидетельствовала о либеральных взглядах критика, если бы не была заказана ему начальством, для которого Кочетов с его романом-памфлетом был чересчур откровенен. Юрий Андреев казался мне удачливым карьеристом; ждать от него было нечего, кроме разгрома». Однако профессора ожидал сюрприз. Книга получила оценку выше всех ожиданий, рецензия воспрепятствовала желанию издательства ее зарезать. Вместе с тем претензии рецензента к материи стиха по всем содержательным моментам были таковы, что свет она могла увидеть лишь «после серьезной доработки». В борьбе за свою книгу Эткинд ссылался на хвалебную часть рецензии, а оппоненты – на указанные недостатки.
Итак, из литературной энциклопедии я узнал: Ю. Андреев закончил филфак ЛГУ чуть раньше меня. Опубликовал множество книг и статей о текущей советской литературе: «Наша жизнь, наша литература» (1974), «Портреты и проблемы современника» (1977), «Движение реализма» (1978), «Летопись нашей эпохи: социалистический образ жизни и советская литература» (1979) и другие по сходной тематике. Задачи партийной критики, которой Андреев отдавал свои силы, сводились к сторожевым обходам цехов советской литературы, к выяснению, насколько добросовестно выполняются планы идеологического руководства: где недорабатывают, кто преуспел, что «инженеры человеческих душ» проглядели из того, что создает «живая, в высшей степени динамичная, бурно развивающаяся жизнь, творчество масс».
Заказываю в библиотеке самую крупную работу Андреева «Революция и литература». Она производит впечатление объемом привлеченного материала, встречаю неизвестные мне имена писателей и названия книг. Перед читателем, несмотря на эмиграцию, гибель от голода, ссылки, расстрелы – об этом автор, понятно, не пишет, – 1920-е годы раскрываются цветущим полем русской словесности: множество журналов, направлений, дискуссий. А дальше?.. Текст Ю. Андреева становится все менее внятным, начатые темы обрываются. Все верно: соцреализм как идеологическая система управления культурой входит в литературу партийной риторикой, статьями-доносами, прекращением выхода журналов и ликвидацией независимых издательств. Идет сворачивание литературы как живого культурного процесса, а автору приходилось все это оправдать. Получалось плохо.
Позднее в одном из разговоров Ю. Андреев сказал, что к его монографии были предъявлены многочисленные придирки, но даже после переработок и словесной маскировки факты, приведенные в книге, говорили сами за себя. В его биографии угадывалась атмосфера «оттепели», когда многие талантливые студенты и аспиранты непременно хотели писать дипломные сочинения и диссертации о Пастернаке, Ахматовой, Пильняке, Бабеле, Артеме Веселом и других замалчиваемых при Сталине авторах. И писали, но, когда дело доходило до публикаций и защит диссертаций, Андреев и другие молодые литературоведы проходили школу жесткой идеологической муштры: или с партией – или за бортом советской литературы. В книге читаем: «Именно ясного и широкого научного мировоззрения прежде всего не хватало Артему Веселому при том обилии впечатлений и эмоций, которое было характерно для него». А у кого оно было? У Троцкого? Бухарина? Каменева? Кирова? У Платонова, Заболоцкого, Булгакова?.. У кого? – Только у товарища Сталина.
В это время я с любопытством следил за кампанией «разоблачения» теории «реализма без берегов» Роже Гароди – видного представителя еврокоммунизма. Идеологи КПСС пытались найти убедительную альтернативу этой теории, увернуться от обвинений в нормативности эстетики соцреализма и догматизме, в его заведомой ограниченности и, следовательно, в неизбежной и бесславной кончине. Авторитетный теоретик Д. Марков объяснял культурной Европе, что соцреализм не ограничивает, а, напротив, многократно расширяет возможности самореализации личности. Наш будущий куратор принимал участие в этой дискуссии, в которой соцреализм нашел свое укрытие в положениях: «о жизни нужно судить по законам самой жизни», а подлинный реализм заключается «в изображении жизни в формах самой жизни». Это писалось тогда, когда советская жизнь уже оформилась в тоталитарное государство, контролируемое гигантской бюрократической машиной21.
И наш клуб мог обрести место под солнцем, лишь будучи привязанным к этой «машине» – к ССП, Обкому КПСС, КГБ. Юрию Андрееву предстояло стать в клубе ее представителем.
Осенью 1981 года Вольт Суслов сообщил, что Андреев согласился выполнять полномочия представителя ЛО ССП в клубе. Мы с Адамацким договариваемся по телефону с Андреевым о встрече. Долго торчим в вестибюле Пушкинского Дома. В секторе, где он работает, к телефону никто не подходит. Предлагаю встречу перенести. Адамацкий не согласен, уверяет, что сегодня нам должен сопутствовать успех. По китайской «Книге перемен» день благоприятен для тех, кому есть «куда выступить». А мы уже «выступили». Андреев отыскивается. Поднимаемся под самую крышу. В помещении, заставленном скучными столами и стульями, где размещается «идеологический отдел» Пушкинского Дома, встречаемся с человеком, рядом с которым просуществуем пять бурных лет.
Впечатления противоречивые, но скорее положительные. Он ничуть не похож на истонченных книжным образом жизни представителей филологической науки. Короткая стрижка, торчащие уши, в походке неуклюжесть борца, выходящего на ковер, что не случайно – имеет спортивный разряд по самбо. Очевидный плюс: быстро думает, сразу увидел практическую задачу в создании клуба – получить помещение. Дает понять, что он тоже относится к людям, которым не раз перекрывали кислород. Я сказал, что читал его книгу «Революция и литература» и узнал из нее много нового. Он эмоционально высказался по поводу тех, кто обвинял его труд в разных грехах. Был у него замысел написать об Александре Солженицыне, но «старшие товарищи не одобрили».
Но насколько ему будет близко творчество неофициалов, оппозиционное к официальной культуре? Вручаю Андрееву устав клуба. Подчеркиваю, что его текст никто из официальных лиц не оспаривал. Предчувствовал, что наш устав – камень, который нельзя шевелить. Андреев пригласил нас к себе.
Через несколько дней мы втроем – я, Игорь Адамацкий, Аркадий Драгомощенко – навестили Андреева. На автобусной остановке подготавливаю коллег к дискуссии: «Друзья, мы должны до конца отстаивать самодеятельное управление клуба. Опыт учит: официал, даже не имея на то специального намерения, доведет до маразма любое живое начинание. Лучшая формулировка взаимоотношений клуба с Союзом писателей: „Клуб создается при ЛО ССП и осуществляет свою работу в контакте с представителем Союза“. Но можно согласиться с формулой о совместной работе правления клуба с его представителем», – я говорю это, не забывая судьбы Всесоюзного клуба самодеятельной песни.
Андреев встретил нас радушно. Большая домашняя библиотека, уникальная коллекция магнитофонных записей самодеятельной песни, весь Высоцкий. Похоже, в наш устав он не заглядывал, эту тему обошел стороной. Я попытался предупредить его ошибку: «Юрий Андреевич, неверно думать, что мы, неофициалы, трудновоспитуемые. Мы хуже того – неперевоспитуемые. И в этом наше главное достоинство». (Как бы отразились отношения Андреева ко мне и к клубу, если бы я не стал скрывать, что мне известна его роль в расколе КСП – Клуба самодеятельной песни?)
Из того, что я узнал и мог почувствовать при встрече: Ю. Андреев принадлежит к послевоенному послесталинскому поколению – к тем, у кого Сталин не вызывал ностальгических воспоминаний, кого стали называть «молодыми шестидесятниками». Комсомол, думаю, не был для него скучной назойливой организацией. Он оказался среди тех, для кого комсомол стал школой, в которой ученики проходили курс вхождения в систему – получать от партийных организаций поручения и выполнять их, «жить в коллективе» и разделять с ним ответственность, входить в составы комсомольских бюро и разных штабов – комсомольских патрулей и летних стройотрядов. Занимался популярной среди молодых людей борьбой самбо. В этой среде был высок авторитет комсомольской молодежи 1930-х годов: романтической, стойкой, антимещанской.
Он – один из миллионов молодых людей, которые могли бы поддержать крутые перемены в годы хрущевского утопизма. Им нужно было отпустить вожжи, а не растрачивать свой романтизм и энергию на мелочевку комсомольских дел и партийных поручений. Хрущев попробовал административно взнуздать секретарей обкомов, которые его и предали, а мог бы рискнуть – поставить на тогдашнюю профессиональную интеллигенцию, честолюбивую молодежь, которая на рубеже 1950–1960-х была насквозь советской. Ее зачисляли в номенклатуру, но лишь круто обкатав на поворотах и ступеньках карьеры.
Политический инстинкт Горбачева через два десятилетия подсказал, кто будет служить опорой его «перестройки», но застойная геронтократия уже успела дискредитировать советскую власть по всем критериям. В стране, казалось, нет более важных забот, чем юбилейные. В Союзе писателей средний возраст членов приблизился к семидесяти (!) годам. Режим угробил молодой идеализм целого поколения. Вперед вышел народ мелкий, из породы «амбарных котов».
Этим объясняется и серьезный интерес Андреева к литературе 1920-х годов, к бардовской песне, насыщенной протестными мотивами и демократической по духу. В своем конструктивном ядре шестидесятник – человек, ценящий искренние и простые чувства, товарищество. Несмотря на профессорский статус и идеологическую направленность деятельности, он был прост, даже несколько примитивен – тоже от шестидесятничества, для которого все умозрительные постройки были от лукавого. Андреев в мир литературы и культуры углубился не более чем в спорт, от спортивной физиологии перешел к органическим способам питания и образу жизни. В 1980-е годы он – практикующий экстрасенс (в некотором роде сверхшестидесятник). Как о шестидесятнике, о нем нужно судить не только по достигнутому служебному положению, но и по тем возможностям, которые в нем были заложены и остались подавленными.
В поступках Юрия Андреева бросалась в глаза двойственность: смелые порывы – и следование правилам игры. Он был искренен и когда писал хвалебные строки о книге Е. Эткинда, и когда упрекал автора в идеологической ущербности. У меня нет сомнений в том, что Клуб самодеятельной песни привлекал его свободным духом, но он, как и другие деятели ВЛКСМ, так же искренне делал все, чтобы поставить творчество под цензурный контроль. Отвечать на вопрос, получал ли он удовольствие, укрощая творческую стихию других, которую некогда его принудили укрощать в себе, не имеет смысла, как не имеет смысла вопрос, верил ли Д. Гранин в воспитательный эффект своих рассказов и романов. Но то, что Андрееву, как официалу, нельзя полностью доверять судьбу общественных инициатив, мне было ясно.
13 ноября. Вместе с Адамацким направляемся в музей Достоевского. Директор музея Белла Нуриевна Рыбалко – давнишняя знакомая Андреева. Там в семь вечера начнется учредительное собрание нашего объединения. Там будут проходить многие дальнейшие наши мероприятия.
По дороге Адамацкий рассказывает, что ему приснился сон, будто бы он избран председателем клуба. – «Борис, поддержите мою кандидатуру, когда будут выборы председателя правления!»
Просьба неожиданная. Он знаком с нами – часовщиками, к которым отношу Б. Останина, Ю. Новикова, А. Драгомощенко, С. Коровина, – и это все, с кем из литераторов Адамацкий знаком. Последние десять лет он вел жизнь частного человека. Не было сомнения в том, что в правлении создаваемого клуба часовщики должны занять ведущее место: клуб – наша идея, мы имеем опыт проведения коллективных акций, который в культурном движении был у немногих22. Учреждение литературной Премии Андрея Белого (1978), проведение конференций культурного движения (1979) демонстрировали взятую журналом «Часы» на себя роль. И клуб, я считал, должен взять на себя представительскую функцию если не всего движения, то, по крайней мере, различных неофициальных литературных кругов, что должно отразиться на составе его правления.
Прежде всего в правление должны войти из группы К. Бутырина – С. Стратановского, выпускающей самиздатский журнал «Диалог», и от литераторов, группирующихся вокруг Виктора Кривулина. В первой группе предпочтителен С. Стратановский – тогда уже известный поэт, обязательный в личных отношениях, во второй – Наль Подольский, имеющий важные для совместной работы качества, взвешенность оценок людей и ситуаций и прямодушие. Одним словом, я видел в правлении подобие демократического микропарламента.
Выдвижение на первую роль в клубе человека малоизвестного могло многим показаться – и показалось – странным, но я уловил положительные стороны такого нетривиального решения: оно сводило к нулю температуру возможной внутриклубной конкуренции; при малоизвестном председателе повышался авторитет правления как коллектива, – к тому же у Адамацкого было немало деловых достоинств, которые мои коллеги в скором времени смогут оценить.
На том собрании, на которое мы спешили, выборы не состоялись, но, когда в январе на собрании все упомянутые кандидаты были названы, все они, включая Адамацкого, получили поддержку (сны, как видим, бывают в руку). На протяжении шести лет результаты ежегодных выборов существенных изменений в состав правления не вносили. Каждый, кто знаком с неофициальной художественной средой – самолюбивой, эмоционально взрывной, склонной к ультимативным заявлениям, болезненно реагирующей на любое, даже мнимое умаление своей личной значимости, – способен оценить этот успех внутриклубной политики.
Едва мы вошли в вестибюль музея, как почувствовали наэлектризованность атмосферы – обычная реакция неофициалов на представителей власти, в которых они видели узурпаторов прав. Вспомнился знаменитый вечер ленинградской интеллигенции в январе 1968 года, когда Дом писателя был переполнен своими – ни одного официального лица. Уже тогда естественную границу между официозом и культурной оппозицией не видел только слепой. Теперь свои собрались в Кузнечном переулке. Сергей Коровин взял на себя полицейские функции: пьяных и случайных лиц на собрание не пускать. Рядом «Сайгон», многие из праздношатающейся публики хотели бы «побалдеть» на этой встрече.
Появляется Юрий Андреев. То, что он говорит, выводит меня из себя: «Давайте устав не обсуждать, познакомимся – и на первый раз достаточно. Устав предварительно нужно согласовать в Союзе писателей». В ответ кричу Коровину: «Сергей, объявите, никакого собрания не будет, будем расходиться! Все! Разговор закончен!» Андрееву заявляю: «Я не хочу оказаться в положении лгуна, мы приглашали литераторов-коллег обсуждать устав. А вы предлагаете устроить беспредметную говорильню. Либо мы проводим обсуждение устава, либо расходимся».
Я не могу объяснить Андрееву очевидную для меня вещь: клуб, который нами мыслится как клуб, объединяющий весь спектр литературной самиздатской оппозиции, не примет устав, сочиненный для нас в писательской богадельне. Это значит планировать раскол при самом зарождении клуба, и если под знамена ССП кто-нибудь и поспешит, то это будет ничтожная в количественном и творческом отношении публика. Готово было сбыться мое предупреждение: «официал любое живое начинание способен довести до маразма».
Отказаться от проведения собрания Андреев просто так не может: это будет воспринято в глазах Обкома, секретариата ЛО ССП – всей номенклатуры, задействованной в этом деле, как его личная неспособность решать проблему, за которую он берется. В маленькой комнатушке мы долго препираемся. Я говорю: «Чего вы боитесь? Если наш устав, подписанный сорока литераторами, с вашей точки зрения, требует изменений, говорите, доказывайте с трибуны свою правоту. Чего прятаться за спину Союза писателей!» Андреев уступил.
Зал переполнен. Зарегистрировалось пятьдесят человек, набилось народу раза в два больше. Причина понятна – страх «засветиться». Пугливые давно уже утверждают, что клуб – провокация КГБ: всех перепишут, ко всем будут приняты меры. Игорь Адамацкий в роли ведущего собрания осваивает будущую роль официального председателя клуба. Юрий Новиков кратко рассказывает об итогах переговоров «группы контакта» с властями. Очередь за представителем Союза писателей. Становится ясно, какой устав мы получили бы из рук этой организации. Во-первых, там появился бы пункт о приверженности членов клуба «методу социалистического реализма». Во-вторых, представитель Союза был бы наделен званием «художественного руководителя» неподцензурной, самиздатской, оппозиционной по существу петербургской литературой.
Речь Андреева вызвала бурю негодования. Поэт Охапкин протодьяконским голосом заговорил о «русской литературе, залитой кровью». Михаил Берг потребовал, чтобы продукция Лениздата на 90 процентов состояла из произведений неофициальной литературы. Андреев допустил бестактность – предлагать свое «художественное руководство» литераторам зрелого возраста, многие из которых уже имели имя. На этом собрании он должен был понять, что перед ним коллектив, осознающий свои интересы и выдвигающий требования, на которых будет настаивать. Я предупреждал, что устав нельзя трогать, говорил, что ему придется иметь дело с невоспитуемыми людьми.
С юмором вспоминает Наль Подольский:
В программной речи куратор клуба Юрий Андреев сказал, что все мы – писатели с непростой судьбой, но теперь у нас есть шанс. При этом он прямо на ходу начал проводить воспитательную работу и попытался посеять в нас почтение к советской литературе:
– Ведь никто из вас не может назвать в XX веке более великого произведения на русском языке, чем «Тихий Дон» Шолохова!
Эта сентенция вывела из спячки Олега Охапкина, который бесцеремонно и зычно заявил:
– Ну, знаете, если вы будете нас оценивать по принципу сходства с Шолоховым, мы не сработаемся.
Андреев с установкой на взаимопонимание миролюбиво пояснил:
– Ну почему же обязательно с Шолоховым? Есть много других прекрасных писателей. Я, например, люблю Маркеса, хотя он не похож на Шолохова.
На этот раз притворно возмутился Владимир Эрль:
– То есть как не похож? Еще как похож!
Чтобы продолжить собрание, аудиторию пришлось успокаивать. В своем выступлении я сказал: «Нонконформизм выжил, но еще не решил проблемы, которые его породили».
Первое собрание имело в судьбе клуба исключительное значение. Был одобрен устав, предельно широко в тех условиях трактующий задачи и права объединения. Андреев, очевидно, проинформировал начальство о том, как проходило собрание, и начальство решило не настаивать на включении в учредительный документ положения о соцреализме. На втором собрании, состоявшемся 6 января 1982 года, в устав была вписана формулировка, под которой каждый из нас мог подписаться (см. устав). На этом собрании отчетливо выделилась та часть литераторов, которая, с одной стороны, заявила о себе как неподдающейся давлению, с другой – не впадающей в истерическую экстрему. Эта часть образовала тот морально устойчивый центр, который позволил товариществу пережить Брежнева и Андропова, Черненко и нажим КГБ в первый период правления Горбачева.
Клуб литераторов создается как творческое объединение при участии и руководстве Союза писателей (ЛО ССП РСФСР) и исходит в своей деятельности из гражданских, патриотических устремлений, которые всегда определяли развитие великой русской литературы. Ответственный представитель Союза писателей предлагается секретариатом ЛО ССП, участвует с правом решающего голоса23 во всех мероприятиях клуба, рекомендует – с учетом мнения правления клуба – к печати отдельные произведения и сборники членов клуба.
Содействовать повышению профессионального мастерства своих членов, способствовать публикациям произведений членов клуба и иным формам контактов членов клуба с читателями.
Формами работы клуба являются: обсуждение произведений членов клуба; лекции, доклады, семинары, дискуссии, посвященные проблемам литературы, искусства и других видов гуманитарной деятельности; выступление со своими произведениями в других клубах, литературных объединениях, домах культуры, на радио и телевидении; подготовка к печати индивидуальных произведений и коллективных сборников членов клуба.
Общее собрание членов клуба избирает правление в составе 7 человек сроком на год, устанавливает периодичность работы клуба, вносит изменения в устав, принимает (квалифицированным большинством) в члены клуба, исключает из членов клуба, выносит иные решения по вопросам, связанным с деятельностью клуба.
Правление избирает председателя правления; при непосредственном участии ответственного представителя Союза писателей планирует и организует работу клуба, контролирует выполнение устава, периодически (раз в год) отчитывается о работе общему собранию, назначает составителей коллективных сборников членов клуба, осуществляет творческие контакты с другими творческими организациями.
Членами клуба могут быть поэты, прозаики, драматурги, критики, переводчики, искусствоведы, чьи интересы связаны с литературой. Члены клуба должны быть авторами произведений, отвечающих высоким профессиональным требованиям.
Членам клуба выдается членский билет. Порядок приема в члены клуба: личное заявление в правление, знакомство членов правления с произведениями и обсуждение их, рекомендация общему собранию, прием в члены клуба большинством в две трети голосов (от числа членов клуба).
Член клуба выполняет устав и решения общего собрания, участвует в мероприятиях клуба, во всех вопросах публикаций своих произведений руководствуется действующим советским законодательством24.
Несоблюдение устава ведет к предупреждению (сроком на год) и последующему исключению из членов клуба (простым большинством).
Принято общим собранием 6 января 1982 года.
Читая сегодня этот документ, замечаешь в нем неуклюжесть стиля и чуть ли не описки. Вариантов устава, как и названий клуба, было множество. Приведу некоторые из более чем двадцати предложений: «Импульс», «Дельта», «Движение», «Орфей», «Гипербола», «Лига», «Голос», «Ковчег», ЭОЛ (Экспериментальное объединение литераторов), «Круг», который позднее был использован в названии сборника. В некоторых вариантах клуб наделялся правами самостоятельного юридического лица и участия в «любых – включая международные – конференциях, семинарах…» и т. д., в других брал на себя защиту социальных прав своих членов, я считал важным положение о приравнивании членства в объединении занятости общественно полезной деятельностью.
При обсуждении сталкивались две тенденции, одну из которых можно назвать максималистской, другую – почвенническо-прагматической. Для максималистов устав являлся своеобразным ультиматумом властям; отказ властей санкционировать появление такого объединения в глазах максималистов покрывалось тем вниманием, которое будет к нам привлечено на Западе. Почвенническо-прагматическая позиция, занятая часовщиками, подразумевала, что создание независимого литературного клуба (который будет сам решать, каким ему быть) уже само по себе было в Стране Cоветов событием небывалым, как небывалыми были и недавние выставки неофициальных художников. Давление творческой интеллигенции на власть способно вызвать эволюцию культурной политики системы. Если представить эту возможность в виде реальной перспективы, получаем страну, в которой путем подобных шагов пускают корни демократические институции – Утопия-2. Утопия это или нет – клубу предстояло проверить на практике.
На собрании было избрано правление, в которое вошли прозаик И. Адамацкий, поэты С. Вовина, С. Стратановский, А. Драгомощенко, искусствовед Ю. Новиков, прозаики Н. Подольский, Б. Иванов. Руководство секций было поручено: секцией поэзии – А. Драгомощенко и В. Кривулину, прозы – Н. Подольскому, критики – К. Бутырину и Ю. Новикову.
Мне хотелось узнать, почему среди вступивших в клуб не было Тамары Буковской, Владимира Ханана, Олега Охапкина, Владимира Эрля – поэтов и активных участников культурного движения. Встреча с ними прошла в котельной. Я сказал: «Вот устав! Что вы видите в нем такого, что требует от нас отступить от своих убеждений? А если такие требования в будущем предъявят, нам ничто не помешает клуб распустить». Аргумент несогласных повторялся в весьма лаконичном виде: «Мы не хотим вступать в организацию, к которой приложил руки КГБ». Не помню, в том разговоре или в другом ему подобном я сказал: «В нормальном обществе тайная полиция не занимается делами литературы. Но если КГБ запустил руки в наши дела, из этого не следует, что мы перестанем ими заниматься. Яйца должны продаваться в гастрономе, но если их будут продавать в аптеке, мы пойдем куда? – в аптеку!»
Насколько серьезно КГБ отнесся к своим видам на клуб, свидетельствует то, что по меньшей мере двух литераторов: Е. Звягина и Н. Подольского – они рассказали об этом позднее – начальство на работе вызвало, чтобы сообщить о создании клуба и посоветовать в него вступить. Ситуация забавная – в то время как я вел «разъяснительную работу» с неофициалами, не вступившими в клуб, сотрудники КГБ и инструкторы обкома КПСС проводили ее тоже. Курьезность этого факта свидетельствует о том, насколько обе стороны были уверены в своем успехе!
В масштабах всей страны сходная ситуация повторилась в годы перестройки, когда кремлевские реформаторы призвали «прогрессивную общественность страны» совместными усилиями с партией преодолеть инерцию застоя, когда гласность пробудила просвещенную общественность, которая перехватила инициативу перестройки, перешагнула реформаторов и объявила о полной реконструкции страны. Наступит время, когда Клуб-81 также перешагнет идеологов и исполнителей Утопии-1.
Кто они, члены клуба, по возрасту, образованию и трудовой занятости?
Приведу данные на конец 1981 года. Средний возраст литераторов равнялся 34 годам. Например, В. Кривулину – 36, Е. Шварц – 33, Б. Улановской – 39, В. Кушеву – 42, Н. Подольскому – 46, Б. Иванову – 53.
60 членов клуба имели высшее образование: гуманитарное законченное – 37, незаконченное – 6, техническое – 14 и 3 соответственно.
По роду занятий половина числилась сторожами, пожарниками, 26 человек отдали предпочтение обслуживанию городских котельных. Другая половина к моменту поступления в клуб делала контркарьеру – опустилась по статусу на несколько ступеней, отыскивая занятия с меньшей зависимостью от службы и предоставлявшие больше свободного времени (среди них два кандидата наук – Наль Подольский и Владислав Кушев).
51 член клуба на момент вступления в клуб имели публикации в самиздате, некоторые – и в тамиздате. Примерно 10 человек, публикаций не имевших, были приняты в клуб по рекомендациям известных неофициальных писателей.
За пять лет в объединение было принято 10 человек, примерно восьмая часть к основному составу клуба.