Наутро он начал выполнять обязанности. Работу поручили не трудную, но скучную. Сидя в тёмной конторе, приходилось переписывать обветшалые регистрационные карточки. Разбирал и подшивал накопившиеся накладные на различные «материальные ценности». Помогал ему в этом старый сухощавый немец в круглых сильно плюсовых очках из числа переселенцев – бывший бухгалтер, который, обладая в том солидным опытом, делал работу намного быстрее и лучше. Ганс, показалось, даже обрадовался, когда Владимир, быстро сообразив, что – почём, сбросил на него всю эту писанину.
Владимир за нескольких дней перезнакомился с офицерами. Многие нарочно заходили в контору, чтобы поглядеть на новичка. Выяснив «как звать?» и «откуда родом?», сразу по секрету сообщали, что Владимиру повезло с назначением. Должность по учёту считалась козырной, после которой обычно скоро следовало повышение по службе и в звании. Затем новые друзья приглашали как-нибудь вечерком «посидеть», намекая на выпивку. Тем первое знакомство и ограничивалось. Однажды Владимиру пришлось поучаствовать в офицерских посиделках; папиросный дым коромыслом и самогон. Не понравились ни самогонка, ни разговоры. Но согласно ритуалу стал он теперь своим парнем. Не мямлил, не стеснялся. Баек сам хотя и не травил, но чужие – слушал и вовремя веселился.
Немцы-переселенцы, голодные и измождённые ежедневной непосильной работой, испуганно глядели на любого человека в погонах. Люди как люди, пригляделся к ним Владимир. Трудно было поверить, что они способны кого-нибудь предать или убить. Многие из них имели среди охранников и «хороших» и «плохих знакомых». Как, впрочем, и наоборот. Конечно, в душу к каждому не залезешь. Сегодня он от тебя взгляд прячет и лыбится, а завтра придёт случай, так он схватит автомат, да в тебя же очередь всадит.
Владимир в первые дни любил развлечь себя болтовнёй на немецком языке со старым Гансом. Поначалу это забавляло, но потом Владимир стал тяготиться этим вынужденным соседством. У Ганса оказалась дурная привычка бормотать полушёпотом текст, который предстояло написать. Сама по себе привычка, вроде бы, безобидная, не на что сердиться. Однако радости в том было мало, бормотание либо раздражало, либо навевало сон.
Этот престарелый Ганс имел счастливый для своего рода деятельности талант, – умел кропотливо и настойчиво выполнять нудную бумажную работу. Когда Владимир сам пытался так же внимательно складывать цифры и переписывать бумажки, уже минут через десять к горлу подступала тошнота, и голова начинала кружиться. От этого цифры путались, и приходилось несколько раз пересчитывать «столбики», из-за чего тоска становилась вовсе невыносимой. Ганс подсчитывал всё только один раз и всегда безошибочно, даже находя в том для себя странное для простого человека удовольствие.
Как выяснилось, до войны Ганс работал в бухгалтерии огромного завода, где его ценили за необыкновенное умение считать в уме и запоминать цифры. С началом войны органы госбезопасности «брали» его на всякий случай прямо с рабочего места раза три, но затем отпускали по ходатайствам дирекции. Но всё равно после известного указа Сталина безобидный старик был арестован и оказался в Берёзовском поселении, где ему теперь предстояло трудиться под «контролем» младшего лейтенанта. Какой, к чёрту, тут может быть контроль? Дилетанта послали контролировать испытанного профессионала.
Однако старого бухгалтера это нисколько ни смущало. По его разумению это составляло обычный порядок вещей. В его натуре стойко укрепилось предположение, что любой начальник нужен только для того, чтобы быть строгим и всех ругать время от времени для поддержания общего порядка. Тогда и дело пойдёт. Но не более. Чем меньше начальник знает и вмешивается в непосредственную работу, – тем лучше. За годы своей службы при советской власти он ни с кем не ссорился и не высовывался понапрасну. Поэтому был любому начальству всегда угоден и удобен, за что его ценили. Однако далеко по службе он не пошёл, может быть, по мягкости характера. Но, скорее всего, дело было в другом. К представителю немецкой нации, свободно разговаривающему на языке далёких предков, высокие начальники относились с опаской, и в должности повышать не торопились; как бы чего не вышло. Затем вовсе отправили этого немца от греха подальше.
Тем не менее, Ганс к своему нынешнему положению относился безропотно. При всех своих злоключениях оставался он убеждённым коммунистом с большим партийным стажем, свято верившим в мировую революцию и в скорое общее коммунистическое счастье на земле. Владимир, хотя и сам был по-военному воспитан на лозунгах политпросвета, но иногда сам не зная почему, слегка смущался от этой его слишком по-детски беззаветной веры.
Начальник зоны Еменгулов порядки установил суровые, за проступки наказывал просто; за одного – всю бригаду. Тогда порядок поддерживался естественным образом; сами же трудармейцы друг за другом следили. Случалось, доносили друг на друга, пытаясь выслужиться, чтобы пристроится поближе к кухне или больничке. Однако блатные следили за этим усердием и могли заточку в бок сунуть тому, кто уж слишком ссучился.
Еменгулов не брезговал собственноручно вдарить кому-нибудь по скуле для порядка. Силищи в его коренастом и суховатом теле водилось, как у быка. Если бил со старанием, то провинившийся, затем, едва поднявшись на четвереньки, долго выплёвывал окровавленные осколки зубов. По понятиям этот мордобой считался правильным и справедливым, и поэтому его боялись, хотя он никого без особой нужды всё-таки старался не обижать. Со всех спрашивал работу одинаково строго. Поэтому работягам казалось легче выполнить, что полагается, чем оказаться избитыми в кровь.
Владимир вечерами успел написать несколько писем на фронт старым друзьям по училищу. Хотя некоторые из писем не отослал, поскольку, перечитав их с утра, обнаружил, что слишком откровенно жалуется на судьбу. Впрочем, и на другие письма он не очень надеялся получить ответ. На всякий случай он по правилам оформил «прошение на фронт» и решил ждать результатов.
Потянулись дни, которые стали бы скучными, если бы Иван не подсунул Владимиру пару книг из своей библиотеки. Книги эти он выменивал в районе на тушёнку. За одну банку у изголодавшихся людей можно было выручить целый мешок всякой бумажной всячины. И – в старинных переплётах, и довоенных изданий. Некоторые книги были уже без первых или последних страниц; у прежних хозяев на самокрутки разошлись. За несколько лет у него накопилась солидная библиотека. Много книг растащили у Ивана друзья офицеры тоже на разные бумажные надобности. Иван по поводу этого вандализма переживал, но смирился со временем. Всё равно, пополнялась его библиотека скорее, чем расходовалась. И книги тем, кто просил, он всё-таки выдавал, иногда скрепя сердце.
Сначала Иван подсунул старенький потрёпанный томик «Робинзона Крузо», потом – «Сквозь тайгу» Арсеньева, и мир для Владимира раскололся надвое. Реальность была скучна и обыкновенна, а романтический вымысел был наполнен волнующими событиями, красивыми и отважными людьми, жаждой жизни. В отсутствии других развлечений в зоне сладкое чтиво особенно захватывало. Иногда, начиная одну книгу утром, Владимир уже заканчивал её к вечеру и брался за другую. Владимир таскал с собой книги на дежурство либо за поясом, либо за пазухой и, если только условия позволяли, спешил украдкой, чтобы начальство не заметило, «приложиться» к строчкам. Иван намеренно подсовывал ему книгу за книгой так, чтобы не ускользало ощущение «развлекухи».
За этим незаметно прошли первые недели его службы в Берёзовском лагере.
Однажды, возвращая Ивану томик Джека Лондона, Владимир заметил:
– Слушай, а то наш «кум» подполковник Семёнов похож на…
– На «Волка Ларсена», – засмеявшись согласился Иван, и на следующий день вручил Владимиру «Преступление и наказание» Достоевского.
– Это ты это меня для чего воспитывать вздумал? Это же очень скучно, я в школе читал, – попытался отмахнуться Владимир.
– В школе, скорое всего, ты совсем не то читал, – усмехнулся Иван.
– Как это, не то?
– Теперь увидишь, – заинтриговал Иван.
Владимир пожал плечами и решил довериться. Тем более, что простая романтическая событийность, которая поначалу была сладка, честно говоря, стала слегка приедаться от бесконечных повторений одного и того же в разных вариациях; всегда – только любовь на фоне борьбы только хороших людей только с плохими на фоне тяжёлых жизненных обстоятельств. Всё это понятно, только на истинную жизнь похоже лишь в первом приближении.
И тогда друзья поспорили почти до ссоры.
Дело было вечером перед отбоем. Владимир дочитал и заявил, что «ерунда всё это» и даже слегка хлопнул увесистым томиком по столу перед удивлённым Иваном.
– Чего ерунда? Достоевский ерунда?
– Ну, и что…
– Достоевский?!
– Что ты заладил! Достоевский…, Достоевский, – вслед за Иваном распалился Владимир, – ты сам посуди, этого Раскольникова даже жалко. Убил, понимаешь, старуху – процентщицу. Экий молодец! Так это же убийца кровавый, мерзавец, палач! Таких нервных сук давить надо, а не сопли разводить вокруг содержания его богатого внутреннего мира! Да, где твой Достоевский такого убийцу видел?
Иван озадаченно хмыкнул и начал пространно мямлить про «модификацию морали», про творческие методы в литературе. Владимир не стал долго это слушать:
– Я понимаю, – подразумеваешь разницу в развитии, – он постучал пальцем себе по лбу, – только не убеждай меня в вещах очевидных, Иван. Напридумывал твой Достоевский лишних проблем, которые сейчас мало кого волнуют. Да ещё пишет так длинно и скучно. Может, в его время всё это вызывало интерес у таких же, как и он, сумасбродов, а сейчас всё проще и быстрее. Эпоха не та, и люди изменились. Сейчас, если ты вор, предатель, убийца, значит – враг. Достоин – лишь общенародного презрения и смерти. И зачем тут ещё какую-то философию разводить, если дело и так яснее ясного?! Отстал от жизни твой Достоевский. И вообще, правду ли он пишет? Сам посуди, нормальный бы грабитель барахло бы продал и дал дёру. Потом всё бы прокутил и опять – на дело с топором. А этот всё ходит и мается. Всё это, знаешь, не по жизни. Если ты нормальных уголовников не видел, так сходи, посмотри, вон у нас в зоне целый барак. Где ты там Раскольникова сыщешь?
Иван больше не стал спорить на эту тему. Но видно было, что он, хотя и удивлён таким напором необычных откровений, но, вместе с тем, не сильно ими обижен.