– Вы понимаете, почему находитесь здесь, Элли?
У психолога ровный и негромкий голос. Он элегантен и почти красив, на андрогинный манер. Бледная кожа, глаза кажутся наполовину прикрытыми из-за тяжелых век. Узкое, вытянутое лицо. Длинные пальцы, сужающиеся к концам. Вероятно, на ногах у него такие же пальцы. Не слишком узкие, но и не слишком полные губы. Мягкий, спокойный взгляд. Он носит шарф, возможно, купленный на непальском рынке. Он выглядит так, словно отправился в пеший поход по Гималаям и по дороге заглянул к тибетским монахам. Теперь он сидит в угловом кабинете с панорамными окнами и прекрасным естественным освещением. Тем не менее я испытываю беспокойство, чувствую какую-то ловушку.
– Я нахожусь здесь потому, что вы психолог-криминалист. Потому, что мне предстоит суд по обвинению в убийстве и моим защитникам нужно знать, могу ли я давать осознанные свидетельские показания. Потому, что на самом деле нам предстоит большая игра, не так ли? Им нужно знать, могу ли я фактически помочь стороне защиты или позорно провалюсь, особенно на перекрестном допросе.
– И что вы думаете по этому поводу? – спрашивает психолог.
– Мне не платят за то, чтобы я думала, доктор.
Он разглядывает меня. Я смотрю на часы и бросаю взгляд на дверь. С каждой секундой я закручиваю гайки, опасаясь, что он собирается проникнуть мне в голову, где в темных глубинах обитают мои секреты. Никому не позволено проникать туда, даже мне самой. Я узнала, что может случиться, если открыть эти двери. Но он продолжает молчать, и это становится невыносимым.
Поэтому я заполняю пустоту, но когда открываю рот, то немедленно жалею об этом, потому что делаю как раз то, что ему нужно. Это не первое мое родео. Я ветеран терапии.
– Думаю, они хотят, чтобы присяжные увидели меня в качестве жертвы, – медленно говорю я. – Они хотят, чтобы присяжные поняли, что Мартин делал со мной, и пожалели меня. Чтобы они осознали, почему он заслуживал смерти.
Он морщит лоб и облизывает губы, пока делает записи. Этот сеанс также записывается на камеру. Мне нужно быть более осторожной. Передо мной в стеклянной вазочке лежат шоколадки, завернутые в золотую фольгу. Психолог видит, что я смотрю на них. Он подается вперед и подталкивает вазочку ко мне.
Я откидываюсь на спинку дивана, кладу ногу на ногу и сцепляю пальцы на колене.
– А он заслуживал?
– Чего именно?
– Смерти.
Я резко встаю и начинаю ходить по комнате. Останавливаюсь и смотрю в окно. Мы находимся на втором этаже кирпичного здания. Снаружи, на образцовой лужайке, много людей – матери и няни, присматривающие за играющими детьми. Я думаю о Хлое, складываю руки на животе и тихо говорю:
– Так или иначе, все мы умрем. Некоторые люди делают дурные вещи. Думаю, они заслуживают смерти раньше, чем другие.
Какое-то время он молчит. Я слышу, как он пишет в своем блокноте и переворачивает страницу.
– Ваша дочь тоже заслуживала смерти, Элли?
Во мне закипает ярость. Я нахожусь на волоске от того, чтобы подхватить сумочку и выйти из комнаты. Но я также понимаю, что стоит на кону: вердикт о виновности или невиновности. Это не предмет для торговли. Я должна делать все, чтобы помочь моей защите выиграть это дело.
– Она была слишком маленькой, – тихо говорю я. – Слишком невинной.
– А как насчет вашей матери?
Мое сердце замедляет ход, и я говорю:
– Моя мать умерла, когда мне было девять лет, доктор. Ее смерть не имеет отношения к этому суду.
– Это сказалось на вашей психике, Элли. Девять лет – очень ранний возраст для утраты матери. Такие события формируют нашу личность, и это имеет большое значение на суде. Все, что может быть использовано против вас, будет использовано.
«Горе может быть чудовищем, которое поглощает человека и губит его. Я это знаю. Мне говорили об этом раньше».
На лужайке за окном девочка падает с качелей. Мать бежит к ней, падает на колени, обнимает девочку и гладит ей голову, утешая ее.
Мои мысли возвращаются к Хлое. К тому, что мы могли иметь. Я думаю о том, чего не получила с моей собственной матерью. О том, как мой отец пренебрегал мною до ее смерти и даже больше – после этого. Ярость снова вскипает в животе и поднимается к пищеводу.
Психолог шевелится; я слышу, как скрипит кожаная обивка его эргономично сконструированного офисного кресла.
– Не хотите ли рассказать мне, что вы помните о смерти вашей матери, Элли? Вы были дома вместе с ней, когда она умерла от передозировки снотворного?
Я резко поворачиваюсь к нему:
– Значит, вот что они собираются сделать? Найти дыры в моей психике? Разбередить старую боль? Расстроить меня и заставить говорить то, что они хотели бы услышать, как вы делаете сейчас?
Но по выражению его лица я вижу, что моя реакция, моя отчужденность и внезапный гнев уже сказали ему большую часть того, что он хотел узнать.
Я скрываю свои тайны.
Но разве все мы не делаем этого?