– А что не так? – вопросил Иван Павлович. – К тому же обрушать легче всего то, что тебе ближе и знакомо. Тем более, она есть иллюзия, эфемерность. Мы-то с тобой отлично знаем, что она из себя на самом деле представляет и что она существует не для того чтобы создавать ценности, как всем это декларируется, а она служит лишь для того чтобы зарабатывать на тех, кто на ней играет. А на бирже, как и в казино, выиграть может только тот, кто владеет этим казино. – С хитрым прищуром посмотрев на Орлова, тихо проговорил Иван Павлович, напугав Орлова даже не этим своих замышлением, а такой своей откровенностью, на которую он, как думалось Орлову, он не способен. – Что он на самом деле задумал? Что он хочет этим в итоге добиться? – в голове Орлова немедленно возникли все эти вопросы. Но ответа он не смог на них получить, как бы не ломал голову.
А Иван Павлович мигом примечает всю эту тревогу в Орлове и в момент переводит тему разговора.
– А на мой счёт? – последовал вопрос Ивана Павловича.
– Что на ваш счёт? – не понял Орлов чего хочет Иван Павлович.
– Прогноз. – Уточнил Иван Павлович.
– Не даю прогнозов, когда всё очевидно. – Ответил после небольшого раздумья Орлов.
– Что ж, понимаю. – Задумчиво глядя на Орлова, сказал Иван Павлович. – И что же мне делать в моём случае? – и не пойми кого спросил Иван Павлович.
– Полагаться на судьбу, или на крайний случай, на удачу. – Ответил Орлов.
– Интересно. – Проговорил Иван Павлович. – Ну а сам-то что будешь делать, если вдруг понадобится спрогнозировать свою жизнь? – после небольшой паузы спрашивает Иван Павлович.
– А я не вижу повода и оснований для этого. – С вызовом отвечает Орлов, приподнявшись с места. – У меня в жизни всё в ажуре. Ну а если подобная мысль посетит меня с похмелья, то я пойду либо в бар, либо после бара к психоаналитику.
– Интересно. – Повторился Иван Павлович, глядя куда-то вдаль, сквозь Орлова. И видимо он в этой неизведанной дали что-то для себя чрезвычайно интересное сейчас увидел, – а Орлов, сидя к этой неизведанности спиной и увидеть ничего не может, а поворачиваться не смеет, – что он отрывается руками от спинки стула, на которую он опирался, и выдвигается вдоль стола, чтобы обогнуть его и в итоге подойти к панорамному окну, ограждающему собой этот кабинет от улицы.
Здесь, у окна, он замирает в одном внимательном к чему-то положении и таким образом, завладевает всем вниманием Орлова, который, наконец-то, обернувшись к нему, теперь пытается заглянуть в это окно, и если не увидеть, то догадаться о том, что так заинтересовало Ивана Павловича. Что ему не удаётся сделать, и он только и ждёт удобного для себя момента подняться на ноги и подойти к окну, чтобы там увидеть то, что увидел Иван Павлович.
И этот момент настаёт, и всё не без помощи всё того же Ивана Павловича, который, не сводя своего взгляда от окна, берёт слово. И это слово всё то же – интересно. А как только он в третий раз за эту пятиминутку повторяется, то он делает знаковую паузу для Орлова, который должен за время её длительности сообразить подняться на ноги, подойти к окну в том месте где он стоит и увидеть то, что вызвало такой интерес у него.
И надо отдать должное сообразительности господина Орлова, он справился со всем этим, где он в итоге увидел в окно то, что так заинтересовало Ивана Павловича. Правда, ему совершенно невдомёк, что такого интересного и замечательного он мог увидеть в тех двух людях сидящих на скамейке, у прилегающей к зданию площади – а то, что именно эти люди так видимо заинтересовали Ивана Павловича, то Орлов, запросто умеющий по направлению взгляда человека уточнять точку его приложения, в этом не сомневался. И хотя эти двое людишек на скамейке были ничтожно малы в своих размерах с этого расстояния и их лица сливались в размытость в фокусе всё того же расстояния, Иван Павлович точно на них смотрел и был в них так заинтересован, как он выражался, а всё потому, что там больше не на кого было смотреть – сейчас на площади было до удивления пустынно.
А Иван Павлович между тем, как только Орлов тут к нему присоединился, берётся за продолжение своего рассуждения. – Чем мы от них отличаемся, – с задумчивым видом задаётся вопросом Иван Павлович, – если нас в итоге одно и тоже ждёт? – Что до удивления странно слышать господину Орлову, никогда такими вопросами не задававшемуся. А всё потому, что ему не было необходимости в этом, и он считал себя и всех остальных людей, само собой разумеющимся объектом природного права, о чём и спрашивать не нужно, его самость самого себя и так всё за него подтверждает. Вот как-то так. А то, что Иван Павлович решил тут покопаться в себе и выяснить для себя, в чём он в приоритете у природы, то Орлов не осуждает его за такую свою завуалированную гордыню, где он хочет через это сравнение себя с людьми обыкновенными, немного пощекотать свои нервы лестными на счёт себя выводами, а всё потому, что это свойственно человеку, жить в своём сравнении с другим человечеством.
Ну а сравнивать он умеет, где при этом это сравнение всегда почему-то идёт в его пользу, даже если он голытьба подзаборная. Что же касается Ивана Павловича, то у него и такого рода людей, конечно, нет таких преимуществ, на которые опирается всё та же голытьба, меряющая мир своей нескрываемой свободой, которую у него не отнять, но у него зато есть другие преимущества перед всеми другими людьми. Например, талант и креативность мышления, которая и приводит к тому, что представители его круга, даже не из любви к процессу, а так мысля, возомнят о себе немало и с этим возвышением себя над всеми и живут. И это не проверенные слухи со стороны средств массовой информации, только этим и живущих, а это всё по себе знал Орлов, и сам частенько пребывающий в таком же состоянии избранности. Я, мол, весь из себя такой талантливый и креативный, что и сам себе завидую. И это моя природа и не моя природа в общем-то, а это я сам себя создал такого успешного и сам всего достиг, благодаря своему таланту, а не какая-то там среда, на которую я плюю, оппозиционно к ней настроенный.
А быть в оппозиции и вечно недовольным при таком-то успехе на лицо и в своей светлости, есть одновременно когнитивно диссонансно и в тоже время особый шик у этой самоизбранности, которая в своей гордыне, ещё называемой только ими, интеллектуальной начинкой креативности, совершенно оторвалась от реальности, забыв свои корни и считая себя вершиной сознания.
А Иван Павлович тем временем, продолжает нагнетать обстановку, задаваясь новыми вопросами. – И как мы поведём себя в конечном итоге? Настолько же разно и отличимо, как мы друг другу видимся? – А вот этого всего загрустнения и затуманенности мыслей Ивана Павловича, Орлов уже не может понять. Да так не может понять, что эта его вопросительная мысль запала ему в память. – Что вы, Иван Павлович, имеете в виду? – задаётся вопросом Орлов, совершенно не видя в тех типах на скамейке того, что в них есть такого, что могло бы вызвать в Иване Павловиче такого пессимизма в мыслях.
– Вот мы смотрим на них, – продолжая смотреть перед собой, заговорил Иван Павлович, – и что мы видим. А видим мы свою иллюзорность, с их существованием в ней. Ведь как бы они нам реально не представлялись, они для нас живут в своей отличной от нас реальности, которую по праву её стороннего от нашей реальности существования, можно назвать их иллюзорным миром. И в свою очередь наши реалии жизни для этих сторонних людей, существуют в своём иллюзорном мире их представлений. – Здесь Иван Павлович резко поворачивается к Орлову и застаёт его врасплох вопросом. – Вот что они, глядя на нас со своей стороны, думают о нас и о нашей жизни? – Орлов от этой напористости Ивана Павловича замешкался с ответом, принявшись его искать не в ответном взгляде на Ивана Павловича. Где он с озабоченным видом упёрся взглядом в сторону этих людей на скамейке, на которых он уже и так много смотрел, и принялся по их удалённому и по большому счёту, который им в их этом положении мало доступен, а по малому, будет в самый раз, ничего знакового собой не представляющих, угадывать их умопостроение на свой и Ивана Павловича счёт.
И тут не трудно догадаться о том, что Орлов принялся вслух озвучивать больше свои домысливаемые догадки, чем что-либо другое.
– Они считают, что мир несправедлив, таким образом распределив свои блага. Где одним ничего, а другим всё. Где они должны ежедневно жить в подчинении и в обязательствах перед самим собой, а вот мы, баловни судьбы, по их мнению, только тем и занимаемся, что растрачиваем свою жизнь за зря, ни о чём серьёзном не думая. – Сказал Орлов.
– Рассуждаешь штампами. – Перебил Орлова Иван Павлович. – Впрочем, это первое, что придёт в голову любому человеку. Он ведь по своей сути привычен, то есть его жизненные действия ограничены заложенными в него схемами поведения, которые сформированы на основании инстинктов и генетической памяти, со своим опытом. Но я не о том хотел поговорить. – Теперь уже самого себя перебил Иван Павлович. – Меня интересует вот что. – Сказал Иван Павлович, бросил взгляд в окно и, вернувшись обратно, заговорил. – Видя, то есть принимая за реальность эту их, как бы иллюзорность, мы реально видим этот их мир, или же мы только так его можем видеть, считая за иллюзию. И получается, что это наше представление их иллюзорности, есть наша иллюзия, которая в свою очередь есть наша реальность. И всё в итоге есть наш самообман и иллюзия. И, чёрт возьми, как во всём этом разобраться! – Иван Павлович видно сам во всём этом запутался, раз проявил себя так эмоционально не воздержанно. Ну а если он сам во всём этом запутался, то куда там Орлову, стоящему в стороне от всех этих его глубокомысленных рассуждений. И Орлов стоит молча и ждёт, когда Иван Павлович придёт в благоразумного себя и соберётся с мыслями.
И Иван Павлович собрался с мыслями и обратился к нему с вопросом. – И всё же, чей мир, наш или их реален. Как считаешь? – Иван Павлович только задался этим вопросом и, сразу, не давая возможности Орлову на него отреагировать, пустился дальше в рассуждения. – Хотя не важно, как ты, я и они по этому поводу думают и считают. А вот что на этот счёт считает сама реальность, то вот это мне было бы интересно знать.
А вот на это Орлов даже и сообразить, что сказать не знает, совершенно не понимая, что Иван Павлович под этим хочет сказать и чего добивается. И Орлов лучше промолчит, чем своим не в тему вопросом вызовет у Ивана Павловича свои сомнения на его умственный счёт.
А Иван Павлович видимо догадался, что Орлов так к нему оппозиционно настроен, и он обращается к нему с прежним вопросом. – Ну так как ты всё-таки считаешь. Чей мир более реален, наш или их? – После чего ещё добавил. – И постарайся на это посмотреть со сторонней позиции, а не той, что ближе.
И хотя Орлову очень сложно смотреть вокруг и на себя со стороны, он всё же попробует, если на этом настаивает Иван Павлович, всё-таки президент компании, и ему с его положения виднее, на что и как смотреть. – И Орлов вначале посмотрел со стороны на Ивана Павловича, что ему было сделать легче лёгкого, с его и так стороннего положения, затем он посмотрел со стороны на всё тех же типов со скамейки, что у него опять же не вызвало особых затруднений, и как итог, он постарался выставить себя для себя сторонним человеком, до которого ему так мало дела, как и до всех остальных. И хотя это потребовало от него многих сил воли и концентрации духа, – очень тяжело расставаться с тем, с кем жизненно свыкся и помыслить без кого себя не может, – он сумел-таки на минуту другую, оставить себя брошенным самим собой, на произвол судьбы случая. Что и привело его к несколько неожиданным для себя выводам, когда он, запыхавшись от головокружения, чуть не потерял самого себя бестелесного и витающего почти в облаках (на этой-то высоте, в них только и витается, даже если ты находишься в здании).
А ведь ему, оказавшемуся от себя в стороне и всё по собственной воле, в это момент не за что было удерживаться, – у него не было никаких физический оснований для этого в виде своего тела, – и его ментальное тело, в котором он пребывал эту минуту другую, чуть сквозняком не выветрило в форточку, а там прямиком в самый низ, где один из этих типов на скамейке, в этот момент сладко зевнул и …А дальше, летящий прямиком в эту раскрытую пасть этого типа господин Орлов (его всё-таки выветрило и продуло), пребывающий в своей ментальной бестелесности, закрыв глаза от страха при виде этой оскалившейся бездны, и не понял, что произошло. Был ли он заглочен в себя этим оскалившимся в зевоте типом и далее им частично переварен в свою действительность, или же ему удалось сквозь него напрямую пробиться дальше и выскочить через нижний выход, ударившись об землю, то об этом Орлов и думать не хочет. Главное то, что когда он открыл глаза, то он хоть и был частично не в себе, его пошатывало и тошнило, но он ощутил себя в самом себе, и это было для него главное.
К тому же этот полёт его мысли не прошёл для него даром и без последствий, и ему многое чего из того, что раньше им никогда не думалось, в голову вдруг надумалось.
– Я считаю, что наш мир более реален, чем их. – Кивнув в сторону окна, сказал Орлов. А Ивану Павловичу интересно послушать, почему Орлов так считает. И он со всем вниманием к нему пододвигается и всем собой выражает, мол, давай говори, я слушаю. А Орлов и без этой просьбы собирался сказать и обосновать аргументами эту свою позицию на себя и на тех людей со скамейки, кто с некоторых пор принялся не давать ему покоя, и Орлову даже местами стало казаться, что он одного из них, того, кого он увидел в зевающем виде, частями понимает, а другой частью себя, ощущает.
Вот, например, тому вдруг где-то зачесалось, то и Орлову немедленно захотелось у себя в том же месте почесать. А захотелось тому типу почувствовать в своём животе голодное неустройство, как Орлову тут же захотелось что-нибудь съесть жирного. А вот смотреть на мимо проходящие аппетитные булочки, по мнению Орлова, нисколько не уменьшат твой аппетит. А он, наоборот, ещё больше разыграется, и притом не только в физическом плане. Но всё это пока только неосознанно осознавалось и ощущалось Орловым, так что он всему этому не придал особого значения, принявшись излагать свою позицию на реальность своей действительности и существования.
– И основания так за себя думать, у меня более чем существенные. – Орлов сделал это утверждение и пустился в аргументацию этой своей позиции. – Потому что направление их мысли направлена в нашу сторону, и они всеми собой хотят, чтобы наши реалии жизни стали и для них реалиями жизни. Для чего они готовы отказаться от своего настоящего положения, в котором они сейчас пребывают, признав его всего лишь временной иллюзией, не их настоящей жизнью (я создан для нечто большего, или по крайней мере, не для такой жизни в нищете физики, но не мыслей). – Орлов сделал паузу и продолжил. – А вот это направление мысли, и вслед и жизни, и определяет в нашем мире пространственно-временного континуума, что есть реальность, а что нет. Здесь именно направление движения определяет реальность и даёт понимание значения иллюзии. Так временная стрелка времени всегда движется по часовой стрелке, само время направлено от прошлого к будущему, и всякий низ предшествует росту со своим подъёмом вверх.
– С последним обстоятельством я бы поспорил. – Вдруг вставил своё замечание Иван Павлович и не пойми на что для Орлова намекающий. – Движение в сторону падения, не реже в жизни человека встречается. – И Орлов от этих каверзных слов Ивана Павловича сбился с мысли и замолчал в недоумении насчёт Ивана Павловича.
А Ивану Павловичу хоть бы заметить все эти затруднения Орлова на свой счёт, но нет, и он без всякого понимания со своей стороны этой заминки Орлова, пускается в свои рассуждения. – Всё-таки этого будет недостаточно, чтобы делать итоговые выводы. Тем более, когда тебя всё устраивает в твоей жизни и тебе ничего не хочется менять. И оттого тебе в такой незыблемой реалистичности и мыслится твой мир. И хотя во мне всё тоже самое, не желающее ничего вокруг себя менять, присутствует, всё же наравне с этой неизменностью, во мне есть такая часть меня, которую такая незыблемость совершенно не устраивает, и она хочет многое пересмотреть в этом окружающем и во мне мире.
– Но как? – вопросил Орлов.
– Лакмусовая бумажка, в современной её интерпретации. – Дал ответ Иван Павлович. А Орлов и не поймёт, о чём это Иван Павлович. – Вы это о чём? – спрашивает Орлов.
– Всё на самом деле просто. – Заговорил Иван Павлович. – На основе некой элементарной единицы, представляющей из себя объективность среды, – это должен быть независимый от человека объект, который не может быть подвержен влиянию всего человеческого и в тоже время, может оказывать на человека своё влияние, – определить реалии и заодно выживаемость объекта проверки. – Уж совсем туманно для Орлова сказал Иван Павлович. И понятно, что Орлов ничего не понял из сказанного Иваном Павловичем. – И что это всё значит? – спросил Орлов.
А Иван Павлович делает загадочный вид и замысловато так говорит. – Некоторые выводы даются и делаются в результате не постановки в известность объекта тестирования. – Иван Павлович делает внимательную к Орлову паузу и спрашивает его. – Так что, хотите узнать? – А Орлов и не уразумеет, о чём его тут спрашивает Иван Павлович и при этом перейдя с ним на официальное «вы» обращение. Что хочешь, не хочешь, а затруднит понимание Ивана Павловича, а также того, что же на всё это ему ответить. И Орлов единственное, что смог и ответил, так это: Я не знаю.
– Есть страх? – интересуется Иван Павлович, вглядываясь в Орлова.
– Любая неизвестность, полагается, рождает это чувство. – Даёт ответ Орлов.
– Но любопытство всегда его сопровождающее, всё же сильнее. Ведь если откажитесь, то вас обязательно будет ждать своё разочарование, с мучающими вас мыслями, пытающимися разгадать эту, отныне не разгадываемую для вас загадку. – Однозначно со знанием всего этого дела и того, что бывает с тобой, когда ты проявляешь нерешительность, а прямым словом, трусость, вложил в душу Орлова это заверение Иван Павлович. И Орлов попался.
– Не откажусь. – Хотел бы уверенно, но как получилось, так и получилось сказать Орлову в ответ Ивану Павловичу.
– Тогда на этом пока всё. Счастливого пути. – С такой нескрываемой усмешкой заявил это Иван Павлович, что эта его фраза крепко засела в голове Орлова, приведя в итоге его к одной решительной мысли. А вот к какой, то это выяснится спустя свою совокупность событий, которые и приведут его под двери одного специфического заведения, о котором будет рассказано в своё время и в своём месте.
Глава
6
Игры разума почему-то всегда происходят за счёт других людей. В чём в очередной раз приходится убедиться и в этом убеждаешься, даже видя, из чего всё рождается.
– Ну и к чему вы пришли? – обратилось с вопросом к Орлову его доверенное лицо, Семирамид Петрович.
– К чему?! – нервно так переспросил Орлов, отбросив от себя телефон, которым он, как понял Семирамид Петрович, сдерживал себя. – А разве по мне не видно!? – И, хотя по Орлову многое что видно, Семирамид Петрович не стал влезать словами в столь нервные сферы понимания Орлова и счёл за лучшее промолчать. Что было верным решением, к тому же Орлов и сам всё за себя объяснил. – К моему беспокойству насчёт будущего нашей компании. Когда отвечающие за её стратегию развития люди, перестают мыслить возложенными на них их обязательствами категориями разумения, – да какое к чёрту разумение, это какое-то безумие, – делает эмоциональную оговорку Орлов, – то я начинаю более чем беспокоиться за них и за компанию. – На этих словах Орлов многозначительно так посмотрел на Семирамида Петровича, что тот вынужден был замереть в себе и своих мыслях. И так они, не шелохнувшись с минуту другую, стояли друг напротив друг друга, пока Орлов не счёл, что Семирамид Петрович до сих пор заслуживает его доверия и не сдаст его кому надо.
– Ладно, разберёмся. – Усмехается Орлов, тем самым разряжая обстановку в кабинете. – А нашего специалиста по технологиям нужно будет поторопить.
– А разве мы его недостаточно мотивируем для прогресса? – вопросил Семирамид Петрович.
– Для прорыва нужна другая мотивация. Причём для всех, и тут полумеры не пройдут. А то человек, как существо социальное, обязательно побежит искать для себя утешения в лице того, кто рядом. А тот ему и не откажет, пребывая в полном достатке. А вот если и он будет пребывать в такой же, до катастрофичности несчастливой ситуации, то им ничего другого не останется, как направить все свои силы в одну сторону, забытья в работе своих несчастий. – Заявил Орлов.
– И каким образом? – поинтересовался Семирамид Петрович.
– А разве тебе, Сёма, неизвестно, что человеку в жизни мешает развиваться и двигаться дальше. – Искоса посмотрев на Семирамида Петровича, задался вопросом Орлов. А Семирамид Петрович, может быть и знает это, но он сейчас не может сообразить, что это может быть. И он поэтому только пожимает плечами в ответ, типа я в точности этого сейчас сказать не могу. Ну а Орлов, так уж и быть, напомнит ему об этом. – Счастье в личном плане, вот тот тормоз, который становится препятствием для развития научно-технического прогресса. А убери мы его, сделав человека несчастным, то ему ничего другого и не останется, как в своей работе забыться.
– Пожалуй, соглашусь. – Сказал Семирамид Петрович.
– А куда ты денешься. – Усмехнулся Орлов. – Как, впрочем, и наш дорогой друг. – Орлов многозначительно посмотрел куда-то сквозь Семирамида Петровича. Затем, не вечно же ему созерцать Семирамида Петровича, он возвращается к нему и спрашивает его. – Ну а что там у тебя в твоей адвокатской конторе интересного? Случилось что-нибудь, что заслуживает отдельного внимания.
Из чего становиться ясно, что Семирамид Петрович не был нанят корпорацией на постоянной основе, а его пребывание здесь обозначалось аутсорсингом. А если простыми словами, то адвокатская контора Семирамида Петровича, занимающаяся любыми видами юридической деятельности (а бракоразводное занятие, это было личным делом Семирамида Петровича, питавшего пагубную для него и его кошелька страсть к романтическим историям, которые часто прослеживались в такого рода делах), как в своё время адвокатская контора Орлова, была нанята корпорацией для некоторых юридических действий конфиденциального характера, о которых из-за их секретности и некоторых других аспектов этического характера, да и законодательство требовало использовать в этом деле независимый источник оценки и права, нельзя было поручить консультативному бюро Орлова (тогда могут возникнуть претензии со стороны надзорного органа, запросто могущего обвинить бюро Орлова в предвзятости оценок и картельном сговоре).
Ну а так как это дело, для которого было привлечена контора Семирамида Петровича, было крайне неоднозначного и сложного порядка, то Орлов, как человек много чего и кого знающий в сфере юридического права, а также не питающий особых иллюзий насчёт человека адвокатского звания, после долгого выбора и раздумий, остановил свой выбор на Семирамиде Петровиче, которого он знал с давешних времён. И это в общем всё, что о нём хорошего он знал. А вот всякой нехорошей пакости он знал о нём много больше, чем хорошего. И вот эти-то его знания о паскудном поведении Семирамида Петровича, которое он себе позволял в эмоционально невоздержанном состоянии духа, с невероятными призывами и вызовами всякому здравому рассудку человека благопристойного, которые ему пока не так дорого стоили, и заставили Орлова остановить свой выбор на нём.
– Ничто так не сближает, как обоюдное недоверие и знание всего этого. – Порешил за Семирамида Петровича Орлов, записав его в самые доверенные для себя лица, кому было можно, не опасаясь осуждения и морализации с его стороны, высказать прямо в лицо всякую гадость, паскудство со своей стороны и желательную для него глупость.
– Это смотря как на всё это дело посмотреть. И может под углом человека, в буквальном смысле задействованного и заинтересованного в своём же бракоразводном деле, всё это дело смотрится, хоть и достающим ему некоторые неудобства, а так, рутинным делом, то для человека со стороны и при должном воображении, оно может предстать своей дедуктивной историей. – С художественной обработкой сделал своё объяснение Семирамид Петрович, сумев разогнать тоску и заинтриговать Орлова.
– Я люблю дедуктивные истории, но только чтобы они были не совсем оторванные от жизни. – Сказал Орлов. – Что, поведаешь мне о такой.
– Отчего бы не рассказать за бутылкой хорошего коньяка. – С хитроумной улыбкой проговорил Семирамид Петрович, глядя чуть в сторону от Орлова. А вот куда он смотрел, то Орлов определённо догадывался, зная, что и где в его кабинете лежит. А вот откуда Сёма знает, где у него находится бутылка и в самом деле хорошего коньяку, то этого для Орлова своя загадка. – Пронырлив этот Семирамид Петрович, – сделал вывод Орлов, – нужно за ним держать ухо востро. – С чем Орлов, а также с понимающей такие пристрастия Семирамида Петровича улыбкой, – жаден до предела, даже за свою историю хочет с меня что-нибудь вытянуть, – лезет рукой в дверку встроенного шкафа, откуда им и вынимается эта полнёхонькая бутылка. После чего им также вынимается всё необходимое, и как правило, сопровождающее такое времяпровождение сопутствие, – стаканы, всякая съестная нарезка и лимон уже порезанный, – и как только это всё за столом обустраивается, а затем и они занимают свои места друг напротив друга, то с этого момента и начинается своё повествование той истории, о которой всем нам тут решил поведать Семирамид Петрович.
А вот насколько она была правдивой, а Семирамид Петрович врал и не завирался в своём рассказе, ссылаясь на субъективность своего, как и всякого другого мировоззрения, то тут и сам бог ему не судья, когда Семирамид Петрович причислял себя к атеистам. Так что если у Семирамида Петровича веры ни к чему не наблюдается, то с какой это стати, мы и Орлов ему во всём должны верить, если у него такая крепчайшая позиция на всё вокруг. Что делать нам будет всяко легче, когда мы находимся от Семирамида Петровича и от его красноречия чуть в стороне, тогда как Орлов напрямую вовлечён во всё это дело, а быстро убывающий коньяк из его стакана, ещё больше способствует тому, чтобы он не слегка забылся и начал верить всему тому, чему верить в трезвом виде не предстало верить. Но Семирамид Петрович, когда ты не трезв, столь убедителен, что не поверить ему совершенно не представляется возможным сделать.
– Ну что, вы готовы услышать самую реалистичную историю на свете? – обратился с вопросом к Орлову Семирамид Петрович, как только они удобно устроились на своих местах друг напротив друга и взялись по полному стакану коньяка. И с такой не бесхитростностью и многослойностью это сказал Семирамид Петрович, что господин Орлов почувствовал в себе толику сомнения в таком своём желании приобщиться к этой тайне, которая однозначно будет присутствовать в рассказе Семирамида Петровича. А как только в его душе и сердце посеялось всё это тревожащее его сомнение, то ему на память пришли многие слова Ивана Павловича, с его дальновидными намёками на такие обстоятельства дел, где он выступит в качестве объекта тестирования некоего инструмента определения его и этой реальности.
И тут не заподозрить Семирамида Петровича в том, что он заодно с Иваном Павловичем, никак было нельзя. И для этих подозрений у Орлова в момент появилось масса убедительнейших аргументаций. Семирамида Петровича не устраивает его нынешнее положение его доверенного лица и ему, как и всякому человеку, хочется большего. Например, стать доверенным лицом Ивана Павловича, чем тот его и перекупил у него.
И господин Орлов, всё это прямо сейчас осознав, тут же претерпел изменение в своих взглядах на Семирамида Петровича, на которого он теперь смотрел без всякого доверия и настороженно. – Ну-ну, посмотрим, чем ты мне тут захочешь мою голову заморочить. – Через прищур своего взгляда глядя на Семирамида Петровича, вот так сложно для Семирамида Петровича рассудил Орлов. – И ты уж постарайся меня не разочаровать, – осветился грозным огоньком во взгляде Орлов, предупреждая таким образом Семирамида Петровича об опасности, – а иначе…– На этом месте Орлов сбился в своих мыслях, пока ещё не зная, каким способом наказать Семирамида Петровича за его предательство в своих мыслях. К тому же Орлов и сам ещё в волнении и неразумении того, что ему бы хотелось и не хотелось услышать от Семирамида Петровича.
Так, с одной стороны, ему бы было легче услышать от Семирамида Петровича какую-нибудь смешную, без всякого второго дна историю. Но тогда он обязательно почувствует разочарование. А почему, то потому, что так сказал Иван Петрович, чьи высказывания глубоко засели в голову Орлову. А вот если Семирамид Петрович пустит в ход полную загадок, до невероятности фантастическую историю, где с первого раза, а может и с третьего, ничего и не поймёшь, – так в ней всё замысловато рассказано и в этих смыслах переплетено, запутано и местами перепутано, – то господин Орлов, хоть и уважением к себе наполнится, – всё-таки уважают они мой ум, вон какую несусветную дурь для меня придумали, – всё же это нисколько не облегчит его нового положения, в котором он окажется, услышав эту историю. Которая всё для него с ног на голову переставит, а он, ничего сразу не поняв, ещё долго будет разбираться с собой и с тем, где он сейчас оказался. И результат этих его разбирательств с собой и с этой новой для него реальностью, не очевиден, а совершенно для него непредсказуем.
Так что господину Орлову нужно как следует подумать, прежде чем дать возможность Семирамиду Петровичу начать его сбивать со своего прежнего умственного толку и благоразумия. Ну и господин Орлов, всё это отлично понимая, обратился за поддержкой к своему стакану, наполненного крепчайшим напитком, который всегда укреплял его дух на время, чего не скажешь о крепости его здравомыслия, которое на тоже время изменялось до неузнаваемости.
– За наше верование. – Подняв свой стакан, говорит тост Орлов, не сводя своего всё примечающего взгляда с Семирамида Петровича. А Семирамид Петрович уже заждался, когда Орлов, наконец-то, даст сигнал к началу смачивания горла, и он не обращает особого внимание на все эти скрытые посылы, заключённые в словах Орлова.
И вот стаканы осушены, поставлены на стол, а сами выпивохи уже закусили кислоту в своих лицах, и Семирамид Петрович, откинувшись в своём кресле, посмев закинуть ногу на ногу, – как-никак, он на данный момент главное лицо, – созерцательно посмотрел на Орлова, который теперь ему отчасти видится в дымке своего пренебрежения, которая начала образовываться в результате действия принятого внутрь крепкого напитка, и сделав глубокий вдох, который должен был привести во внимательное к нему состояние Орлова и заодно привести его в волнительное состояние души (мало ли он чего тут ему расскажет), приступил к рассказу.
– Жили, были старик со ста…– здесь Семирамид Петрович по известным только ему причинам сбивается, а то, что думает на этот счёт Орлов совсем неважно, затем мысленно себя поправляет и продолжает свой рассказ с небольшими правками в первоначальную версию.
– Нет, – говорит Семирамид Петрович, – слишком я забежал вперёд. А жила, была ещё задолго до этого прожитого большую часть своей жизни времени молодая пара, ещё влюблённая друг в друга и не успевшая ещё через бытовые проблемы попортить жизнь друг другу, и познать себя и своего партнёра в ненависти и пренебрежении опять же друг к другу. Где их впереди ждёт и горе и радость в своей дозированной норме, как на то за них рассчитала их судьба, а не они сами, хоть об этом и заявляли во всеуслышание в ЗАГСе, когда там давали клятву на верность друг другу, обещая все эти радости и горе преодолевать всегда вместе, а не как это у них в реальности получится. Где, как оказалось, радость иногда получать по раздельности куда как интересней этой совместной обыденности, которая затирает остроту ощущений, а горе уж такая субстанция, что оно всегда только отдельно в полной мере ощущается и понимается. Но до этого понимания ещё далеко и сейчас говорить не ко времени. – Сделал знаковую оговорку Семирамид Петрович, а Орлов отлично его понял, наполнив по-новому стаканы. После чего они (стаканы) без всякого предисловия приговариваются к своему осушению и Семирамид Петрович, ещё не прожевав колбасную нарезку, пустился дальше в свои объяснения.
– Ну а много ли надо тем людям, кто находится на пути к своему полному счастью, когда ими уже практически ухвачена за крыло птица счастья. Да только самая малость. Новое корыто, по мнению новобрачной. Чтобы тебя, мой милый, всегда по утру ждала чистая одежда. На всё готова новобрачная, чтобы её милый ни в чём не чувствовал недостатка. А то, что она полностью заполнила его жизненные пустоты, не оставляя там места ни для чего больше, то его милая считает, что не нужно так сгущать краски, тем более, как бы ты их не сгущал, всё равно место остаётся для твоего воображения.
Ну а милый милой полностью разделяет её мнение на себя всегда в чистом. Вот только он не полностью её уразумеет в том, что она имеет в виду, так на него демонстративно и вся в себе открыто смотря, когда говорит об этой надобности для их быта.
– А ты подумай милый, куда бы нам было желательней сходить, когда на тебе была бы надета новая и только вчера постиранная сорочка из аглицкой мануфактуры. – Многозначительно так, говорит милая, своей полной открытостью во всём ставя в несколько неловкое положение своего милого, у которого между прочим, есть не только чувства, но и рефлексы на всё это её демонстративное проявление себя. И милый прежде чем подумать об этом, что невероятно сложно сделать, когда твоя милая так сбивает тебя со всякой разумной мысли, увлекая и направляя твою мысль только в одну сторону, подумал о том, что его там, куда направила эта его мысль, будет ждать, и лишь только после этого, путём концентрации мысли, вопросительно ответил. – В кино?
И тут по недовольному лицу милой, в назидательных для милого целях тут же запахнувшей свой халатик, не трудно догадаться о том, как ошибочно рассуждает её милый, приведя свою милую в кино. Куда девушки незамужнего звания, только и водятся на этапе своего ухаживания, а никак после того, как она согласилась сопровождать его в дальнейшей жизни. А дальнейшая, уже совместная жизнь, подразумевает повышение планки заинтересованности в тебе твоей отныне и навсегда супруги. Где она тебя и кино с тобой каждый день и вечер перед собой видит, и ей, чтобы как-то отвлечься от этой обыденности, нужно что-то больше, чем кино. Ну, например, театр. О чём видимо и не подумал её милый. И она его за это не попрекает и само собой прощает, ведь он её милый и такие мелкие разногласия и его не точности её понимания укладываются в эту милость.
– Милый, – искоса посмотрев на милого, говорит милая, приведя его во внимание, – вы, наверное, просто запамятовали о театре. – И ведь точно, и милый и вправду запамятовал о театре, тогда как милая о нём помнит и ему об этом если надо напомнит. Ну а то, что милый о театре так забылся, то для этого есть смягчающие его вину обстоятельства – в их городе нет настоящего театра, а всякая там самодеятельность не может за это высокое искусство считаться. О чём прекрасно знает милый, не раз слышавший в устах своей милой такую категоричность суждения. – А раз их местожительство испытывает такой недостаток искусства, то что же тогда делать? – прямо в лице и во взгляде на милую читается у милого. А милая не так растерянно выглядит, как милый и она явно знает ответ на этот вопрос.
– А мы милый, уедем отсюда туда, где есть театр, куда ты будешь меня водить по выходным в своей пахнущей свежестью рубашке из аглицкой мануфактуры. – Милая в одно предложение, для понимания себя и своего стремления сделать жизнь своего милого привлекательней и интересней, всё расставляет на свои места. И у милого только одно затруднение возникает – его интересует, где и на что они там, в этом городе, где есть театр (а если там есть театр, то и жизнь там не так проста и дешева, как у нас, как я понимаю), будут жить.
А у милой прямо в сердце всё защемило при виде проявления такой заботы и беспокойства об их будущем у её милого. И она, не имея возможности сдержаться от проявления своей чувствительности, приближается к милому, обхватывает его шею горящими от нетерпения близости руками и, уткнувшись в него носиком, глядя глаза в глаза, говорит. – Ух ты какой у меня практичный и заботливый. Я знала за кого шла, выбирая тебя. – На этом моменте у милого и милой одновременно слёзно запотевают глаза и начинает всё в голове кружиться в мыслях. Где последнее, что помнит для себя милый, то это подразумевающие решение слова милой, звучащие из какого-то далека, сквозь шум летящего в темноте поезда, постукивающего колёсами на стыках рельс. – Я устроюсь в театр, а ты по своей части. Так что, поехали?
«Поехали. – Другого ответа и не могло прозвучать в ответ на этот полный доверительности взгляд», – говорит Семирамид Петрович, с такой неоднозначностью во взгляде глядя на Орлова, что тот, соображённый этим уверяющим его в чём-то взглядом, рукой потянулся к бутылке, затем наполнил бокалы и после их в залп осушки, каждый из участников этого разговора взялся за своё.
– Так на чём я остановился? – на этот раз прожёвывая колбасную отрезку вместе с лимоном, Семирамид Петрович начал вести себя несколько дерзновенно, позволяя себе вот такие отступления. А Орлов, имея полное право и возможность напомнить ему о том, что он забывается, ведя себя так с ним на равных, ничего такого не высказывает, а убеждённый его обаянием рассказчика, помыкает собой, заявляя: Поехали.
– Поехали? – с долей удивления переспрашивает Семирамид Петрович, не сразу уразумев, что этим хочет сказать Орлов. А как только он по осоловевшим глазам Орлова понял, а частично догадался о том, насколько отстранён от действительности Орлов, – слабак этот Орликов, – то он, перевалившись через стол, без спроса берёт бутылку, затем из неё добавляет крепости в стаканы и к не возражению со стороны Орлова, на которого ему плевать и только бы посмел он ему возразить, стаканы вновь осушаются. Ну а как только Семирамид Петрович получает этот вдохновляющий его на всякие россказни и поступки толчок, то тут-то они и поехали.
– Значит так, – уткнувшись в одну точку, заговорил Семирамид Петрович, – жили, были рядом с собой в одной плоскости люди, имеющие насчёт друг друга свою жизненную позицию и планы.
– Что-то новенькое. – Пробубнил себе под нос, отчасти озадаченный, а отчасти удивлённый Орлов, мутными глазами глядя перед собой в одну точку, видя там уж точно не то, что мог бы подумать находящийся в этой области обозрения Орлова Семирамид Петрович. При этом и сам Семирамид Петрович начал погружаться не в то чтобы во всё собой рассказываемое, а он вдруг охватился таким у верованием во всё им тут рассказываемое, что уже не мог отделить правду от вымысла, без которого не подаётся вслух ни одна самая правдивая на свете история.
– – –
Ну а к чему всякое верование, а в особенности такое (а уж что говорить о том, когда ты сам уверуешь в тобой же сказанное), ведёт, то тут пояснять и объяснять ненужно, в связи с предсказуемостью и очевидностью последствий поведения того человека, кто под воздействием возбуждающего воображение напитка и художественности рассказа рассказчика, уверовал в нечто такое, что только ему и в голову прийти могло, а затем и попытался всё это осуществить, для начала распугав всех в офисе своим разыгравшимся в воображении видом человека с припадками ярости и безумием во взгляде.
Ну а что происходило в тот вечер с господином Орловым и что обо всём этом, происходящим с ним он думал, то, скорей всего, он и сам не в курсе всех тех дел, которые происходили в тот вечер в его голове. При этом объяснить ему хоть либо что-то, не был не способен никто, в том числе и Семирамид Петрович, чей вид был ненамного лучше господина Орлова. И хотя Семирамид Петрович, как бы выступал проводником всех идей господина Орлова, который требовал от него, чтобы он немедленно вёл его к успеху, было без особенного труда видно, что Семирамид Петрович совершенно не справляется с этой для себя ролью, раз за разом спотыкаясь об свои ноги, и господину Орлову самому приходилось брать Семирамида Петровича в свои руки, – Сёма, подлец, вставай, – и направлять его ход.
Так что при таком разрозненном в мыслях раскладе дел, не трудно предопределить дальнейшие события с ними, которые в итоге и привели к тому, что они, расходясь во взглядах на этот мир друг с другом, в результате разошлись, а точнее, потерялись друг с другом. А вот куда и в какую сторону они отдалились друг от друга, то это ими выяснилось только по утру и не сразу, а каждым в отдельности и по-разному. Хотя они, как говорила охрана на выходе из здания корпорации, вышли единым целым из лифта, затем совершенно не стесняясь и не реагируя на общественное мнение, смело так друг друга обнявши, с вызовом всё тому же общественному мнению глядя перед собой и выражая себя нечленораздельными матами, добрались до дверей, ведущих на выход из здания корпорации. Здесь господин Орлов на месте запнулся и остановившись, мутным взглядом обозрев окружающее, сделал неприличный жест рукой и громко проверил охрану на сообразительность.
– А это вы видели!? – заорал на весь холл господин Орлов, демонстрируя этот неприличный жест. А в ответ никто и ответить ничего не может, понимая, что этот вопрос господина Орлова, был вопросом на засыпку. С помощью которого он проверял на сообразительность охрану, которая, как ему стало известно из обнадёживающих источников, не проявляет должного усердия и знаний в деле этикета. Где чётко прописано, что замечать некультурность поведения человека быть может скотского, но тем не менее, рядом с тобой в одном культурном месте находящегося, верх неприличия. И получается, что заметь охрана господину Орлову на неприличность его поведения в общественном месте, то не он прослывёт человеком не культурным, а тот, кто это всё за ним заметил, а затем на всё это ему указал.
А господин Орлов, как все в этом здании знали, до нетерпения не любит всякую некультурность поведения, и он однозначно вспылит и уволит этого некультурного охранника. Так что этот жест господина Орлова остался никем незамеченным, несмотря на все эти требования господина Орлова, быть замеченным.
Правда, он не совсем оказался незамеченным. А его вдруг заметил Семирамид Петрович, ухватившийся за него и вслед за этих утащивший его на выход из здания. Что только для здания и для тех кто внутри хорошо, чего не скажешь о внешнем запределье этого здания, которое оказалось один на один против господина Орлову, судя по его возбуждающему воображение пристальном взгляду на эту округу вокруг себя, ничего и никого не собиравшегося пропускать мимо себя.
И только они вышли из дверей небоскрёба, как Орлов вдруг схватил за грудки Семирамида Петровича и, глядя в упор в самого него своим рентгеновским взглядом, через стиснутые зубы обратился с заявлением. – Мне нужно найти этого человека. – А Семирамид Петрович и понятия никакого не имеет, что это за тип такой так требовательно к нему обращается и что ему от него надо. И Семирамид Петрович послал бы его подальше сейчас же и немедленно, если бы он так крепко на своём не настаивал и не был столь существенно убедителен в своей хватке. И Семирамид Петрович, как человек не всегда проходящий мимо чужой беды и неспособности понять человеком, что спасение утопающего дело рук самого утопающего, так уж и быть, решает его выслушать.
– Кто он? – спрашивает Семирамид Петрович, упираясь своим взглядом в единственное, что он видит перед собой, нос Орлова.
– Он? – вопросительно переспрашивает Орлов, видно уже и забывший о том, на чём он настаивал только что. Что приводит Орлова к тому, что он отстраняется от Семирамида Петровича и погружается в глубокую задумчивость, глядя куда-то себе под ноги. А Семирамид Петрович, явно заинтригованный таким его вниманием к чему-то там, внизу, присоединяется к этому его вниманию и начинает изучающе смотреть на мостовую под своими ногами. И так до тех пор, пока господин Орлов не полез в карманы пиджака своими руками. Там он некоторое время, в поисках чего-то, всё верх дном переворачивает и, вынув руки оттуда с выворачиванием карманов наизнанку, посмотрев на свои руки, вдруг понимает, что что-то упустил из виду или прямо сейчас выронил.
А как только Орлов приходит к такому своему пониманию, он опять переводит свой мутный взгляд себе под ноги. Но как бы Орлов не фокусировал свой взгляд вниз, он ничего не может увидеть, и это приводит его к тому, что он присаживается на корточки. Ну а так как у него устойчивости в себе нет никакой, то он немедленно падает на сторону и уже с этого положения начинает на ощупь свой поиск потерянного. А Семирамид Петрович с глубокомысленным видом на всё это смотрит со своей стороны и по нему не поймёшь, что он на всё это думает.
А Орлов между тем, несмотря на весь пессимистический настрой людей всё это с ним происходящее видевших (это охрана из здания и появляющиеся здесь редкие прохожие), всё-таки обнаруживает, что он искал. И с победным видом, крепко зажав в руках эту находку, с трудом, но поднимается на ноги. Здесь, наверху, он смотрит в сторону Семирамида Петровича (у Семирамида Петровича нет никакой уверенности в том, что Орлов в данный момент смотрел на него) и, улыбаясь грязной улыбкой (он при падении успел испачкаться, а не как кто-то мог подумать, что у него возникли грязные мысли), говорит. – Вот он кто. – После чего он протягивает в сторону Семирамида Петровича сжатую в кулак руку и раскрывает кулак. Откуда на Семирамида Петровича смотрит, сразу вот так мутными глазами и не поймёшь что.
Так что Семирамиду Петровичу пришлось приглядываться к тому, что лежало в руке этого странного типа, у которого есть какие-то вопросы к нему. Но всё равно он до конца не уразумел, что это такое и что всё это значит. – Что это? – спрашивает Семирамид Петрович, глядя на похожую на семечку, скорей всего, семечку.
– Он семя, из которого что угодно может взрасти. – Вот так странно для обычного человека отвечает этот тип неизвестной для Семирамида Петровича конструкции. А так как этот тип сразу показался странным для Семирамида Петровича, то для него такой ответ был не странен и вполне ожидаем. И Семирамид Петрович, сообразив, что странных людей не нужно злить и дразнить, делает заинтересованный вид и говорит. – Тогда не важно кто он изначально есть. – Что вызывает у этого странного типа, за которым скрывается Орлов, застопорение мыслей и взгляда на Семирамида Петровича, на которого он в упор смотрел и в упор не видел. На это его обдумывание услышанного и может быть и самого себя уходит невозможно Семирамидом Петровичем сообразить сколько времени, после чего он делает возмущённо-несогласный вид и заявляет. – Нет, важно.
– Но почему? – почему-то взволнованно интересуется Семирамид Петрович.
– Не знаю. – Как будто его ничего из сказанного не касается, отвечает этот странный тип. – Но я знаю одно, – добавляет он, – мы его непременно должны отыскать. И его находка всё для нас изменит. – На этих своих словах этот странный человек поворачивается спиной к Семирамиду Петровичу и на удивление стройным шагом начинает удаляться от него. А Семирамид Петрович стоит на одном месте и смотрит ему в спину, и непонятно даже для себя о чём-то размышляя. Когда же этот тип скрылся в глубине салона остановленного им такси, то Семирамида Петровича вдруг огорошило неожиданной мыслей. – А где, чёрт возьми, господин Орлов!?
А как только он оглушил себя этим вопросом и осознанием такой потери, то он начал стремительно озираться по сторонам. Где, естественно, из-за стремительности и порывистости своих движений, ничего вокруг не разобрал и не увидел.
Ну а когда поиски начинаются вот так для себя неожиданно, да ещё спонтанно и с воспалёнными чувствами и предубеждением к объекту своего поиска, – он, бл**ь, специально меня бросил, чтобы…(а вот что это чтобы значит, то сейчас детально этого не разобрать, но ясно, что что-то максимально нехорошее для тебя), – то итоговый результат этих поисков с одной стороны непредсказуем, а с другой стороны, вполне себе просматривается. И всё лишь зависит оттого, насколько мнителен и параноидально зрителен Семирамид Петрович. А зная насколько Семирамид Петрович бывает безудержен в своих подозрениях на чужой счёт, кому нет никакой веры и одно только недоверие, то можно с вероятностью стремящейся к очевидности предсказать, куда направит свой шаг и к чему он приведёт Семирамида Петровича – в сторону того места и человека при нём, который подпадает под всё это подозрение Семирамида Петровича, но при этом всё никак на этом подозрительном деле ему не попадается.
Но Семирамида Петровича невозможно переубедить в этой своей уверенности. И если он уверен в своих подозрениях на чей-то счёт, то он все свои силы приложит для того, чтобы эти его подозрения переросли в факт реальности, даже если до этого и для этого никаких предпосылок не было, и вся его уверенность основывалась лишь на том, что ему, человеку знающему жизнь с изнанки, так будет проще и убедительней отстаивать свою позицию в жизни и семье. А из этого всего становится ясно, в чью сторону имелись свои подозрения у Семирамида Петровича, желающего во всём быть правым. А на этом пути к его правоте стояла его супруга Марта, которая имела на его счёт диаметрально противоположную позицию, и в этом, что невозможно было постигнуть Семирамида Петровичем трусливым умом, её было никак не переубедить словесно и своими поступательными движениями в эту сторону.
– Ты, друг мой любезный, во всём не прав, – прямо вот так в глаза Семирамиду Петровичу заявляла Марта, и при этом без всякого сомнения в этом в своём взгляде на него, – тогда как я во всём всегда права, в особенности на твой захудалый счёт. А если ты с этим не согласен, то попробуй обосновать эту свою позицию и оправдаться в моих глазах при наличии аксиомы: я всегда права.
И тут Семирамид Петрович, попав в эту логическую ловушку Марты, перенявшей такого рода суждение по своей генетической линии, от родоначальников своего рода иезуитов от самих первых софистов с острова Крита, и не знает как ко всему этому поступиться. Когда в одной руке Марты находится скалка, в другой правоустанавливающие документы на всю их недвижимость и хозяйственную деятельность, где чётко, чёрным по белому прописано, что хозяйка всему она, а он так, лишь наёмный работник, а в её голове содержатся вот такого рода пагубные мысли на его умственный и какой другой счёт.
И тут, по глубокому раздумью Семирамида Петровича, выходит следующее. Если Марта всегда права, а это означает то, что он всегда не прав, то ему и нечего голову над всем этим ломать и остаётся только всё это признать. Ну а если предположить такую невероятность, что и он редкостно бывает в чём-то прав, например, когда он соглашается с Мартой, назвавшей его редкостной скотиной, то выходит ли из всего этого то, что Марта в этом случае не так уж и права. И он не такая уж и редкостная скотина, а всего лишь самый обыкновенный козёл. Или может тут присутствуют свои исключения, как подтверждение этого основополагающего в их семейной жизни правила, которое взяла себе на вооружение Марта, вначале своей крепкой рукой его обосновавшей и через уверенность своей хватки ему в подзатыльник, закрепившей в его голове.
– Без исключений не бывает правил. – Обосновал свою решительность во всём сегодня разобраться с Мартой Семирамид Петрович, направив свой ход куда глаза глядят, как самое верное и прямое для него направление хода, которое непременно его приведёт к обоснованности этого его убеждения. А вот привела ли эта его позиция туда, куда он намеревался дойти, то об этом мы узнаем в следующей главе.
Глава
7
Где будет рассказано, но только отчасти, к чему приводят те или иные знания и где также выяснится, что от их поверхности и их трения о действительность, не очень-то и многое зависит.
– Ну, я тебе покажу скотину! – сжав руки в кулаки от нетерпения, пребывая в состоянии той решительности, под которую подпадают люди во время своего эмоционального всплеска, Семирамид Петрович крепко так выругался себе под нос и направил свой ход всё туда же, куда его глаза глядят. А глядели его глаза в этот момент всё туда же, в сторону того автомобиля, в который сел господин Орлов, так неузнаваемый Семирамидом Петровичем последний час, а может и целых два, когда он на некоторое время выпал в осадок и из сознания, решив прикорнуть у себя на плече.
А когда его чёрт одёрнул, то тут-то выясняется, что направляет он свой неспешный ход (а куда спешить-то) не по готическому замку, полному различных препятствий и опасностей на его пути к принцессе, – что уж поделать, такой Семирамид Петрович, когда он отходит от самого себя в сторону, в том же сне, где он излучает в себе всякое благородство и ему только дай повод себя спасти, как той же принцессе из замка под охраной дракона, – а его в тиски своих объятий схватил некто, и крепко так ведёт за собой и никуда не отпускает. Ну а кем был этот некто, Семирамид Петрович сразу же догадался. Этим некто был тот самый чародей, кто под видом дракона заточил принцессу в высокую башню и там над ней измывался различными, нецензурного качества способами.
А вот когда он завидел идущего на помощь принцессе рыцаря без страха и упрёка, Семирамида Петровича, то уже в нём взыграли страх и хитрость, где последняя уловка должна была ему помочь сгубить Семирамида Петровича, кого в равном бою практически невозможно одолеть, а вот с помощью хитроумной ловкости и манипуляции его сознанием, то тут у чародея появляется шанс. Ведь Семирамид Петрович, хоть и рыцарь без страха и упрёка (здесь не так всё однозначно, зная некоторые обстоятельства жизни Семирамида Петровича, подразумеваемого им рыцарем Айвенгу), всё же он в первую очередь человек, и человек не без недостатков в своей разумной степени.
И этот чародей по имени Хмурон, скорей всего, всё это зная, а может быть догадываясь, понимая, что иначе ему никак не одолеть рыцаря Айвенгу, и решает его охмурить и голову заморочить несбыточными обещаниями. И он, уловив подходящий для своих манипуляций момент, когда рыцарь Айвенгу оступился в своей памяти, ударившись об балку так, что искры из глаз посыпались, а он на время потерялся в пространстве, – что ж и такое бывает, замок то заброшенный и в нём ремонта отродясь не было, вот и торчат со всех сторон такие опасности, – мигом и подстроился под плечо Айвенгу, перехватив его в этом месте. И не успевает Айвенгу понять, что это с ним такое тут происходит, как чародей Хмурон уже вкладывает ему в уши искажающие реальность слова.
– Ты послушай меня рыцарь Айвенгу, – тоном голоса подразумевающего доверительность отношений, начал нашептывать рыцарю Айвенгу всё это чародей Хмурон, для которого обмануть благородного рыцаря первое дело, после, конечно, обмана в своих насчёт него ожиданий принцесс и великосветских дам, – ты можешь полностью мне довериться, я тебя уж точно не подведу. – А вот рыцарь Айвенгу, хоть и привык людям рыцарской наружности и звания верить на слово, почему-то совсем не верит в заверения этого мутного типа, судя по его скользкой физиономии, готового в любой момент, при хорошем предложении, тебя продать. И рыцарь Айвенгу, естественно, ничего не скрывает и всё как есть выкладывает этому мутному типу.
– Чего-то ты у меня не вызываешь никакого доверия. – Заявляет рыцарь Айвенгу. – А вот подозрений сколько хошь.
Что до невозможности понять, как такое может быть и до прискорбности такого о себе мнения противно слышать этому чародею, который, быть может, и подлец, каких редко встретишь, но у него, быть может, тоже есть своя честь, которая не желает такое в свой адрес слушать, пока он на деле в этом не дал убедиться тому, кто делает такие поспешные заявления. Вот когда ты окажешься обманут чародеем Хмуроном, то тогда ты будешь иметь полное право на такие заявления, а пока этого не произошло, то не смей быть таким преждевременным.
Впрочем, чародей Хмурон умеет лучше всех здесь хитрить и скрывать истинные свои намерения, мотивы и чувства на своём лице. И он не стал видимо гневаться, а сделав оскорблённый вид, заявил. – А если я тебе скажу, что всему виной твоя слишком большая доверчивость к женскому полу, который этим вовсю пользуется и верёвки из тебя вьёт. – И чародей Хмурон этим своим заявлением попал в точку, нащупав тем самым самое больное место у рыцаря Айвенгу, которым, несмотря на всю его храбрость и отвагу, всегда помыкали спасённые им дамы и принцессы, как только он снимал с себя всё своё рыцарское облачение и представал перед ними без своего в доспехах виде.
– Но ничего Айвенгу, я тебе помогу в этом деле. – Видя, как впал в бледность Айвенгу, чародей Хмурон в момент уцепился за него и своими заверениями добился от него доверия. – Я их коварную внутреннюю сущность давно уже уразумел. И мне одной встречи с принцессой было достаточно, чтобы всё о ней понять. И скажу тебе как на духу, их сразу же нужно ставить на место, – да в ту же высокую башню заключать, – а иначе никакого от них не будет толку. Так и будут продолжать настаивать на своей исключительности, с которой ты должен пылинки сдувать. А так ты поставил её лицом перед своей действительностью, либо научишься сама пылинки с себя и вокруг сдувать, и тряпкой вытирать, и тогда нам будет о чём поговорить, либо сиди сложа руки, ожидая того дурачка, кто тебя освободит отсюда, тем самым попав в своё заключение, где на страже ворот стоишь ты. – Пустился в рассуждения чародей Хмурон, увлекая в темноту своих замыслов рыцаря Айвенгу, а вместе с ним и Семирамида Петровича, как лицо в себе отражающее все эти рыцарские достоинства.
– Да, я как есть попал. – И как только рыцарь Айвенгу так всё о себе понял, как он уже и не рыцарь во все, а он простой человек, Семирамид Петрович, чья жизнь не менее подвержена сложностям, чем у рыцаря того же Айвенгу. Которого его рыцарство как раз и защищает от упрёков, тогда как Семирамид Петрович ничего этого при себе не имея, да и сейчас не те времена, чтобы ходить в латах и всем посмевшим усомниться в его отваге и храбрости, сразу же рубить голову с плеч, ничем не может себя защитить от всех этих усомнений в его такой жизнестойкости и упрёков со стороны его супруги Марты.
И ведь Марта, как он это прекрасно знает, совсем не принцесса, чтобы с такой к нему и к жизни требовательностью подходить. И тогда с какой это стати она так себя по отношению к нему ведёт, требуя от него безоговорочного подчинения. – А может я что-то пропустил? – по ходу своего движения, Семирамид Петрович на этом вопросительном моменте остановился, пытаясь понять, что он мог упустить. Но сейчас в таком волнительном состоянии ничего не соображалось, кроме только одного соображения. – Надо это непременно проверить. – Решил Семирамид Петрович, вдруг вспомнив самый действенный способ по выяснению настоящности принцесс, которых в последнее время развелось чрезмерно и пора уже открывать бюро по сертификации принцесс. Где на основании разработанных методик определения принцесс, будут отсеиваться самозванки и ложные принцессы (это в Семирамиде Петровиче его предпринимательская жилка взыграла), а настоящие получать сертификат и право на принца на белом мерседесе.