Иностранная литература №08/2011 - читать онлайн

Рассказы

Переводы Ирины Боченковой и Натальи Симоновой

© Giangiacomo Feltrinelli Editore, Milano 1997, 2007

© Ирина Боченкова. Перевод, 2011

© Наталья Симонова. Перевод, 2011

Бумеранг

В один прекрасный день синьор Ремо возненавидел свою собаку.

Вообще-то он был неплохим человеком. Но что-то сломалось у него внутри, после того как он овдовел. Он потерял жену, но у него осталась собака – этакий мопс-шнопс, черный и толстый, с оттопыренными, как у летучей мыши, ушами. Его звали Бум, сокращенно от Бумеранг: достаточно было бросить палку или мячик, как он тут же приносил их обратно.

Когда-то синьор Ремо и Бум подолгу гуляли вместе, обсуждая человеческий и собачий мир, Декарта и Лесси. Тогда они прекрасно понимали друг друга. Теперь они больше не разговаривали. Хозяин сидел в кресле и смотрел в пустоту, а Бум, свернувшись калачиком у его ног, с безграничным обожанием смотрел на хозяина.

Именно этот взгляд, полный абсолютной преданности и слепого доверия, особенно раздражал синьора Ремо.

Жизнь состоит из потерь, одиночества и боли. Какая польза на этой ужасной планете от такого нелепого существа, которое виляет хвостом, скулит от радости и наполняет своей необъятной лохматой любовью опустевший дом?

Сначала хозяин перестал кормить собаку. Бывало, оставлял ее без еды два дня подряд. Но Бум продолжал изводить его своей привязанностью. Когда синьор Ремо ел, пес ничего не просил и даже не приближался к столу. Смотрел с кротким любопытством, а в глазах читалось: “Что ж, если ты наелся, то и я сыт”. И чем громче и демонстративнее хозяин чавкал, тем нежнее становился взгляд Бумеранга. Когда же, наконец, ему давали поесть, он не мчался как безумный к своей миске, нет… Он сдержанно и благодарно вилял хвостом, будто говорил: “Если ты держал меня голодным, значит, у тебя были на то веские основания. В любом случае, спасибо, что сегодня ты обо мне вспомнил”.

Не исключено, что хозяина мучила совесть – настолько, что он заболел. У него поднялась температура, и Бум неотлучно сидел у его постели. Ночью, просыпаясь в полубреду, синьор Ремо видел широко раскрытые влюбленные собачьи глаза и длинные, поднятые как антенны, уши. Казалось, пес говорил: “Я и смерть загрызу, если она посмеет приблизиться к тебе, хозяин”.

Всей своей зачерствелой душой синьор Ремо ненавидел Бума за эту безмерную любовь. Он не выводил его на улицу четыре дня.

На пятый день Бум открыл лапой дверь балкона и там стыдливо помочился. Теперь он выходил через день: обмен веществ сократился до двадцати капель мочи и одной горошины фекалий. Пес не скулил, не проявлял никакого беспокойства, но иногда смотрел из окна в сад, издавая тоскливый вздох, только и всего.

Хозяин выздоровел и, не успев подняться на ноги, ни за что ни про что пнул собаку.

Бум залез под кровать, и синьору Ремо стало стыдно.

Он позвал его, Бум подошел. Сделав над собой усилие, хозяин приласкал его и сказал:

– Бум, к сожалению, придется с тобой расстаться. Я больше не могу о тебе заботиться. Скажу тебе больше, правда, ты не поймешь: я тебя ненавижу.

Пес посмотрел на него с бесконечной преданностью и любовью.

Почему он не отдал его в собачий приют или кому-нибудь из знакомых? Прежде всего из-за лени. Но еще и потому, что помнил слова покойной жены. Она сказала: “Ремо, если я умру, прошу тебя, не бросай нашего Бумчика”.

Тогда Ремо рассердился: как это ей пришло в голову, что он на такое способен?

Но бедная Дора знала своего мужа: он мог быть жестоким.

В смерти жены он увидел предательство.

И сейчас, предавая собаку, мстил за это судьбе.

Итак, синьор Ремо сел в машину и повез Бумеранга за город. Прежде он уже не раз привозил его туда, давая возможность набегаться вволю. Пес бежал впереди, хозяин шел за ним. Ремо давно обратил внимание на побежку Бума. Пес прихрамывал, через каждые десять шагов поднимая заднюю лапу, будто бежал по раскаленной поверхности.

Он и жена находили эту его побежку комичной.

Теперь же хозяин с отвращением смотрел, как трясется толстый зад Бума.

Отойдя подальше от любопытных глаз, он привязал собаку к дереву и зашагал прочь, даже не обернувшись.

Дома синьор Ремо старательно приготовил ужин, чего не делал уже давно.

Миску Бума он пинком отправил в угол.

А поводок с намордником выбросил в мусорное ведро.

Часа в три ночи он услышал, как кто-то скребется в дверь. Это был Бумеранг.

Мокрый и грязный, он радостно прыгнул на хозяина и совершил победный круг по квартире. Он ни о чем не догадывался. В его наивном собачьем сердце не было места для такого понятия как предательство.

От злости синьор Ремо плохо спал. Во сне он видел варварское истребление тюленей и меховые шапки из пуделей.

На следующий вечер он посадил Бума в машину, проехал сто километров по автостраде и оставил собаку на парковке у придорожного ресторана.

Вернувшись в город, синьор Ремо отправился в кино на фильм об ожившем доисторическом чудище, которое держало в страхе всю Америку. В одном эпизоде этот монстр колотил хвостом. Почему-то синьору Ремо вспомнился хвост Бумеранга. Наконец чудище было уничтожено благодаря смертоносным ракетным ударам и яростным словесным перепалкам. В ту ночь синьор Ремо сладко спал. На следующий день в супермаркете он встретил хозяйку Томмазины, подружки Бумеранга.

– А где Бум?

– Увы, – синьор Ремо развел руками. Дама сочувственно вздохнула. Больше она ничего не спросила, проявив удивительную деликатность. Коснулась руки синьора Ремо:

– Представляю, как вам тяжело!

– И не говорите.

Поднимаясь с покупками по лестнице, синьор Ремо услышал знакомый звук, спутать который невозможно ни с чем другим: скрежет когтей по мраморному полу.

На лестничной площадке его ждал Бумеранг.

Синьор Ремо закрылся в туалете и просидел на унитазе всю ночь. За матовой стеклянной дверью угадывался ненавистный силуэт поджидающего Бума.

На рассвете обеспокоенный пес стал царапать стекло.

– Пошел вон, сволочь, – зарычал синьор Ремо.

Бум завилял хвостом: какое счастье, хозяин жив!

Спустя два дня синьор Ремо снова посадил Бума в машину и ехал целый день, пока не добрался до берега моря. Там они погрузились на паром. Чьи-то дети играли с Бумерангом, а какой-то человек заметил:

– Счастливчик, отправляетесь в отпуск с собакой. Моя, к сожалению, слишком большая. Сразу видно, что вы не можете жить друг без друга.

– Вы угадали, – ответил синьор Ремо.

Вечером синьор Ремо привел Бумеранга на пляж и кинул палку в море.

Бум поплыл, взял палку в зубы, вернулся на берег. Естественно, хозяина там уже не было.

На обратном пути, на пароме, синьор Ремо выпил одну за другой две рюмки коньяка, и его стошнило.

Прошла неделя. Синьора, которая видела, что Бум вернулся, спросила, куда он опять подевался.

– Я надеялся, – ответил синьор Ремо, – что это больше не повторится, но увы…

На лице дамы появилось выражение сочувствия, и даже собачка Томмазина пустила слезу – может, из жалости, а может, у нее просто глаза слезились.

Всю неделю синьор Ремо был не в духе, но отнюдь не из-за отсутствия Бумеранга. Напротив, он обратил внимание, что ковер и диван в гостиной все еще воняют псиной, и обильно опрыскал их освежителем воздуха.

Синьор Ремо был не в духе, потому что сломался телевизор.

Наконец пришел мастер.

Покопался в телевизоре, поболтал о том о сем, и тут на глаза ему попалась миска Бумеранга.

– У вас есть собака? – спросил он.

– Уже нет.

– Ау меня теперь есть, и это целая проблема. Представьте себе, я отдыхал на море. Возвращался назад на пароме, вдруг какая-то толстая уродливая собака запрыгнула к нам в машину. Дети стали канючить: “Папочка, эту собачку бросили, давай возьмем ее, ну пожалуйста”. Дети есть дети…

– Конечно, – отозвался синьор Ремо.

– В общем, она у меня в машине. Хочу отдать кому-нибудь. Вы, случайно, никого не знаете?

– Какого цвета собака? – спросил синьор Ремо, похолодев.

– Черная. С ушами, как у летучей мыши.

Мастер ушел. Телевизор работал. Синьор Ремо сидел перед ним, но на экран не смотрел. Он смотрел на дверь.

Через мгновение он услышал звук скребущих по плитке когтей.

Синьору Ремо вспомнился страшный фильм из детства: о живых мертвецах и скелетах, выходящих из могил. Но тот страх не шел ни в какое сравнение с ужасом, который он испытывал сейчас.

Бумеранг – ласковый зомби – вернулся. Он еще больше растолстел, дети постоянно пичкали его едой. Доверчивые собачьи глаза светились неизменной любовью, преданностью и другими благородными чувствами.

– Неужели ты не понял, что я тебя бросил? – закричал синьор Ремо.

– Значит, было за что. Ты – мой мудрый хозяин, я люблю тебя еще сильнее, чем прежде, – ответил за собаку хвост.

И тогда у синьора Ремо родился гениальный план.

Он уедет – уедет не просто в другую страну, а на другой континент. Он все взвесил и обдумал. Забрал из банка свои сбережения, купил белый пиджак и соломенную шляпу. Однажды утром запер Бумеранга на балконе и был таков.

Четырнадцать часов летел он на самолете.

Ступив на землю, синьор Ремо сразу почувствовал себя другим человеком. На выдаче багажа он оказался рядом с загорелой девушкой и улыбнулся ей.

Да, теперь он далеко, далеко от всего. Вместо запаха псины – запах тропического моря и солнца.

И тут он стал свидетелем странной сцены.

Какая-то женщина стояла рядом с двумя полицейскими и плакала. Она указывала на клетку для собак, только что выгруженную из самолета.

– В чем дело! – визжала она, – где мой Руфус?

– Синьора, не волнуйтесь, – успокаивал ее полицейский, почесывая в затылке. – То, что вы говорите… такого не может быть.

Из любопытства синьор Ремо подошел ближе.

И услышал, как полицейский разговаривает с сотрудником отдела по розыску багажа.

– Непонятная история. Эта дама отправила свою собаку по всем правилам, в клетке, в багажном отсеке. А теперь она утверждает, что там не ее собака.

– Невозможно…

– Моя собака – ирландский сеттер, – всхлипывала дама, – а это какой-то жирный, противный барбос. Я прекрасно помню, что он бегал по аэропорту без хозяина!

– Вы хотите сказать, синьора, кто-то подменил вам собаку?

– Нуда… – засмеялся сотрудник багажного отделения. – Или барбос сам открыл клетку и залез в нее вместо вашей собаки.

– Не смейтесь, – сказала дама, – вы не знаете, какие собаки умные!

Синьор Ремо не стал дожидаться, пока откроют клетку. Он мчался по коридорам аэропорта, волоча за собой чемодан на колесах, и слышал за спиной бешеный галоп Бумеранга. С разбега он запрыгнул в такси и выдохнул:

– Отель “Тропикана”, быстро.

– Не могу, мистер, – ответил таксист. – Перед машиной улеглась какая-то собака и не дает мне проехать.

Синьор Ремо поднялся в свой номер на последнем этаже гостиницы. Открыл балконную дверь. Бумеранг, довольный, обнюхивал ковер.

Синьор Ремо снял белый пиджак и шляпу.

Посмотрел на море и далекий горизонт.

Разбежался и прыгнул.

Последнее, что он видел, был Бумеранг, толстый, как бомба. Он падал рядом, не сводя с синьора Ремо обожающих глаз. Новая игра, хозяин?

Местная газета посвятила статью этой грустной и трогательной истории.

Похоронили их вместе.

Обычный рейс

Алина в который раз совершала магический обряд – исполняла танец спасения. Гибкие руки рисовали в воздухе фигуры, заученные до автоматизма, а пассажиры не обращали на эти знаки судьбы никакого внимания.

Пассажиры – по причине ли суеверного страха или, наоборот, равнодушия – предпочитали не смотреть на Алину. Совсем скоро этот танец унесет их ввысь, за облака, далеко от надежной земли.

Танцуя, Алина сняла желтый жилет, затем надела таинственную маску, повторяя древнюю формулу.

– В случае необходимости кислородная маска выбрасывается автоматически. Наденьте маску, как показано в инструкции, дышите нормально…

Завершая танец, Алина широко развела руками, затем снова соединила их, указывая куда-то вдаль. Окинула взглядом пассажиров и продолжила вещание оракула:

– В нашем самолете имеется три аварийных выхода… пожалуйста, обратите внимание на ближайший к вам…

И Алина трижды повторила магический жест.

– От лица компании “Алиспринг” мы рады приветствовать вас на борту нашего самолета, выполняющего рейс по маршруту Милан-Лондон… Во время взлета ремни безопасности должны быть пристегнуты, мобильные телефоны выключены. Желаем вам приятного полета.

Грациозно повернувшись, Алина исчезла, заняла свое место и пристегнула ремень. Едва начав танец, она уже поняла, кого из пассажиров этого рейса судьба предназначила ей. Как-никак, за двадцать пять лет работы налетала не меньше двадцати тысяч часов. Годы берут свое, но она по-прежнему красивая женщина – длинноногая, медноволосая, с улыбкой, которая ободряет детей и взрослых.

У Алины была привычка: во время приветственного танца она изучала пассажиров. Интуиция безошибочно подсказывала ей, кто на этот раз станет Проблемой. Надоеда, трус, истеричка… – словом, тот, кто весь полет будет требовать ее внимания, ее терпеливой заботы. А ей ничего не останется, кроме как обольстить и приручить его, – такая профессия. И пусть этот рейс для нее один из последних, свою работу она привыкла делать на совесть.

Проблема сидела в кресле 14К. Между скучающим менеджером и девочкой, не замечающей вокруг ничего, кроме своего айпода.

Толстяк в куртке тошнотворно-желтого цвета, по лицу стекают струйки пота, глаза навыкате, как у жабы. Лицо тоже желтое. Судя по всему, непреодолимый страх мучил его еще до посадки в самолет.

Что ж, отныне твое имя – мистер Трухилло, – подумала Алина. – Я принадлежу тебе, а ты – мне.

У Трухилло была клетка с котом, которую он с самого начала не знал, куда пристроить. Ворчал себе под нос, недовольный всеми и вся: пассажирами, которые слишком медленно занимали свои места, теснотой самолета.

Заметить его нервозное состояние не составляло никакого труда.

Он единственный с судорожным вниманием следил за тем, как она демонстрировала спасательный жилет.

При словах “кислородная маска” шумно вздохнул.

Беспрестанно крутил клапан подачи воздуха.

Подпирал коленями кресло перед собой, готовый в любой момент дать отпор, если сидящий перед ним человек попытается откинуться назад.

Потел, как сыр на солнце.

Тем временем кот начал недовольно мяукать, поддерживая хозяина.

Трухилло боялся взлета, но Алина знала, что, как только самолет наберет высоту, от этого типа не будет покоя. Так оно и вышло.

Ровно через минуту после взлета, на высоте в тысячу метров, Трухилло поднял руку, привлекая внимание бортпроводницы.

– Простите, синьорина, могу я пересесть туда, вперед? Здесь очень неудобно, мало места, кота некуда пристроить.

Алина улыбнулась.

– Конечно. Второй ряд вас устроит? Сиденья там немного шире, будет место и для клетки.

Трухилло вытаращил глаза: не мог поверить, что ему пошли навстречу.

– Все в порядке? – спросила Алина.

– Ремень не застегивается, – ответил Трухилло.

– Разрешите, я вам помогу.

Алина умело обхватила спасительной лентой брюхо пассажира. Одарила его улыбкой и исчезла, повернувшись на каблуках.

Трухилло продержался ровно восемь минут, а потом снова вызвал бортпроводницу.

– Простите, синьорина – спросил он, – кондиционер работает? Здесь такая жара, просто невозможно дышать.

– Температура в салоне двадцать два градуса. Кондиционер включен, вы почувствуете, скоро станет прохладнее, – успокоила его Алина.

– Надеюсь, – сказал Трухилло.

– Мяяяяаау, – сказал кот, сверля Алину пронзительным взглядом.

Он тоже был толстый, тошнотворно-желтого цвета. Четвероногий Трухилло!

– Ваш котик часто летает? – спросила Алина.

– Редко, – буркнул Трухилло. – Самолеты плохо приспособлены для котов, да и для людей тоже, я бы сказал. Удивляюсь, как вы можете работать в таком узком проходе.

– Ко всему привыкаешь, – улыбнулась Алина и пошла за тележкой с напитками. По пути успокоила плачущего ребенка, проверила ремень у одного из пассажиров. Поравнявшись с Трухилло, она заметила, что тот, вывернув шею, с тревогой смотрит назад.

– Что будете пить?

– Ничего. Подождите, мне нужно вам что-то сказать.

– Сейчас закончу разносить напитки и вернусь.

– Умоляю, поскорее! – в его голосе чувствовался панический страх.

Действительно очень трудный пассажир…

Алина, как добрая мать, раздала половине пассажиров теплые соки, окаменелые крекеры и отсыревшие кексы. Трухилло не выпускал ее из виду, следил за каждым движением. Оставив тележку с напитками, она подошла к его креслу – на этот раз без улыбки, чтобы не поощрять лишний раз.

– Чем могу вам помочь?

– Я боюсь показаться паникером, но… Видите того мужчину в пятом ряду?

– Вижу.

– Я… Вообще-то я не расист… но думаю, что он араб.

– Ну и что?

– Как “ну и что”? Вы не заметили? Он вынул что-то из кармана… какой-то предмет, похожий на таймер…

Алина вздохнула. Ничего не поделаешь – придется проверить; в конце концов, это ее работа. Она прошла к пятому ряду и тут же вернулась.

– У господина в руках карманный калькулятор, такими разрешено пользоваться во время полета. И он не араб, он сицилиец, у него сицилийский акцент, я слышала, как он говорил с кем-то во время посадки.

– Ох, извините, – сказал Трухилло, – но знаете, сейчас стоит только включить телевизор… открыть газету… Летать стало небезопасно.

– У нашей авиакомпании самые надежные системы контроля. Конкуренты нам завидуют, – улыбнулась Алина. – За сорок лет ни одного происшествия.

– Это еще не гарантия, – угрюмо произнес Трухилло.

Сам боится, а накаркивает! Редкий зануда и трус. Хуже – только пьяные дебоширы. Придется терпеть, думала Алина. Еще несколько рейсов, и все, выхожу на пенсию. Она поправила волосы и пошла в отсек бортпроводников поболтать с Барбарой, молоденькой блондинкой, тысяча часов налета.

– Есть проблемы? – заботливо спросила Алина коллегу.

– Нет, ничего особенного, – ответила Барбара. – Одну малышку постоянно тошнит, да какой-то старичок набивается в кавалеры.

– Повезло тебе, – засмеялась Алина. – Ауменя – паникер: толстяк, который до смерти боится террористов.

– Я видела. Хорошо, что это твоя зона. Слушай, а как тебе блондин в пятнадцатом ряду?

– Рядом с усатым парнем?

– Да. Нравится?

– Выбрось его из головы. Держат друг друга за ручку с самой посадки – он и он.

– Скажешь тоже, – не поверила Барбара.

– Налетаешь двадцать тысяч часов, много чего узнаешь, – засмеялась Алина. – Но, может, я ошибаюсь. Зато я точно знаю, что господин Трухилло скоро опять меня позовет, вот увидишь.

Не успела она это сказать, как загорелась лампочка вызова – разумеется, с места 2С.

– Нужна помощь? – спросила Алина. Она заметила, что нервы у пассажира совсем сдали. Рубашка расстегнута, за ворот стекают ручейки пота.

– Синьорина, вы можете сказать, что я все преувеличиваю, но на сей раз я хорошо рассмотрел. Проносить на борт жидкости запрещено, верно?

– По правилам, да, но зависит от человека, производящего досмотр.

– Прекрасно. Видите ту девушку? Вон ту, с восточными чертами лица?.. Она только что взяла в руки флакон и стала тереть… А если это взрывчатка?..

– Не думаю. Но я проверю, – вздохнула Алина.

“Это уж слишком! – подумала она. – Хуже, чем я ожидала”. И направилась к подозрительной пассажирке.

Подошла, посмотрела. Девушка пыталась минеральной водой оттереть пятно на брюках. Тоже мне террористка!

– Не волнуйтесь, – Алина с натянутой улыбкой вернулась к пассажиру. – Эту воду девушка взяла у нас, в самолете.

– Может быть, – ответил Трухилло и обиженно отвернулся к иллюминатору. Алина почувствовала себя виноватой.

– Нам лететь еще полчаса. Не хотите перекусить?

– Нет, – Трухилло был явно недоволен, – не люблю еду из полуфабрикатов. И потом, осторожность не помешает.

– При чем тут осторожность?

– Еда может быть отравлена. Вы что, газет не читаете? Совсем недавно такое случилось на борту Сингапурских авиалиний. И потом, я должен держать под контролем все, что происходит в самолете, понимаете?! – Он смотрел на Алину безумными глазами. – Нам всем необходимо быть бдительными, любой пассажир может оказаться потенциальным террористом, и вы, вместо того чтобы пичкать их соками, должны к ним присматриваться. Как вы можете быть такой спокойной?

– Это обычный рейс. А вы всех подозреваете, в каждом видите террориста.

– Конечно, вижу! – воскликнул Трухилло. – Посмотрите на того бородача, он не итальянец. Он читает арабскую газету…

– Он не араб, он грек, – вздохнула Алина.

– А его соседка, та, смуглая, видите? Она сняла сверху сумку… что она в ней ищет? Кажется, достала патрон…

– Это губная помада.

– Смейтесь, смейтесь! Вы думаете, я сумасшедший. Удивляюсь вашему спокойствию, – рассердился Трухилло. – Повторяю, что от каждого можно ожидать…

– Я работаю двадцать пять лет и думаю, некоторый опыт у меня есть. Я бы заметила, если что-то не так.

– Вы ошибаетесь, вот увидите, – сказал Трухилло. – Кое-кого вы не учли, не заметили.

– Кого же?

– Толстого нудного господина с котом, – Трухилло перешел на шепот.

– Вы шутите, значит, вам уже лучше, – с облегчением сказала Алина.

Лицо Трухилло раздулось и покраснело. Голос стал плаксивым, как у капризного малыша.

– Видите ли, дорогая стюардесса с двадцатипятилетним стажем, может, вы и привыкли к страху, а я – нет! Вот уже много лет, как он не оставляет меня ни на минуту. Я смотрю телевизор, читаю газеты, слушаю речи и всякий раз ощущаю, как в мою плоть вонзается нож беспокойства, тревоги. Но я не могу этому противостоять – только специалисты все понимают, только сильные мира сего знают подробности. Вся правда – в черном ящике или там, где собираются заговорщики, а нам остается лишь страх. Мы боимся тех, на кого вы все нам указываете, указываете каждый раз на новых врагов. Они где-то далеко, в чужих странах, они против нас, против меня, и с каждым днем становится одним врагом больше. Моя жизнь наполнена страхом, переполнена им. Я устал, я больше не хочу такой жизни… Это правда, синьорина…

– Полно, ну что вы…

– Позвольте, я закончу. Постоянный страх отравляет мне жизнь, но я отомщу. Хотя бы один раз, синьорина, я им покажу, я всех вас напугаю. Почему вы не спросите меня, как?

Лучше ему не перечить, он явно сумасшедший, про себя решила Алина.

– Вы – настоящие садисты. Вы точно знаете, кто наши враги: арабы, талибы, чеченцы, антиглобалисты, бородатые террористы. Этих вы нам назвали. А что, если вдруг кто-то, кого нет в вашем черном списке – нормальный, обыкновенный человек, самый обыкновенный, – станет тем новым врагом, которого надо бояться?

– Какой еще человек?

– Такой, как я. Тогда все полетит к чертям: предрассудки и металлодетекторы, профилактические бомбардировки, досмотры. Вы только подумайте: обыкновенный толстяк, такой, как я, с толстым, внушающим доверие, котом в клетке садится в самолет. А прежде он рассылает в газеты письмо с угрозой этот самолет взорвать. Но в письме, которое завтра получат все газеты, толстый господин не объясняет как и почему. Ничего не объясняет – ни слова из того, что я рассказываю вам, синьорина. Вам я объяснил, почему хочу это сделать, но вот как – говорить не буду. Скажу только, что я повар, изучал химию, бомба – это мой кот, и здесь использована лимонная кислота…

– Все, хватит. Это уж слишком. Пора готовиться к посадке, – раздраженно прервала его Алина.

Но толстяк удержал ее за руку.

– Нет, синьорина, посадки не будет. Мне жаль вас, вы расплачиваетесь за чужие грехи. Еще немного, и я перестану бояться, пусть теперь боятся другие. Отныне и впредь все будут испытывать страх при виде толстяков и кошек, вместе или по отдельности. Психологи, социологи, криминологи обратят внимание на опасность ожирения, чрезмерной любви к животным, хорошей кухни. Сыщики станут искать тайные организации, изучать исторические события, исследовать идеологические влияния и взгляды фанатиков, но не найдут ничего, кроме моих бесполезных сорока лет, проведенных у плиты. Все стереотипы будут опрокинуты. Как вы тогда поступите? Оккупируете страну поваров? Перестанете сажать толстяков в самолеты? Посадите в тюрьмы кошек?

– Всему есть предел, – Алина вырвала руку. – Вы просто сумасшедший. Вы мне мешаете.

Быстрым, нервным шагом она направилась к коллеге, ответственному за безопасность полетов.

– Вон тот толстяк во втором ряду – настоящий маньяк. Не думаю, что он опасен. Но лучше, если ты успокоишь его.

– Вон тот, в желтой куртке? Который ухмыляется?

– Он самый. Зубы скалит, идиот…

– Еще чего не хватало – бояться таких, как этот.

– Вот именно, – согласилась Алина.

Кот противно мяукнул. Раздался взрыв.

Рождественский вертеп

Есть места, обязанные своей славой великому сражению или марке вина, есть края, получившие известность благодаря тому, что в них родился знаменитый поэт, актер, мафиози. Края, славящиеся своими монастырями или карнавалами, оливковым маслом или сыром. Одни города связаны в нашей памяти с тем, что на них сбросили атомную бомбу, другие – с громким убийством, третьи – с названием торта или с маршрутом летнего путешествия.

Наш городок, который населяют и богохульники, и люди благочестивые, с незапамятных времен знаменит живым вертепом.

Больше всего мне запомнился рождественский вертеп двадцатилетней давности.

Было это за год до землетрясения, снега тогда навалило не меньше метра, и грузовик Моргайте занесло на скользкой дороге так, что он едва удержался на самом краю обрыва, о чем свидетельствует ex voto[1] на стене местного клуба.

Я уже сказал, что постановка рождественского сюжета нам всегда удавалась; мы гордились победами в соревновании с соседями по долине, которые тоже не упускали случая представить к Рождеству свои живые вертепы. В тот год наш подготовительный комитет состоял из дона Карамболы, следившего за исторической и религиозной стороной представления, синьора Пены – нашего мэра, ответственного за проведение мероприятия и за безопасность, и, наконец, портнихи Лучаны – декораторши и костюмерши. Увы, всех троих уже нет на свете, но память о них живет в наших сердцах. В тот год мы хотели устроить представление с небывалым размахом, потому что соседний городок Кастелькьяро объявил о подготовке сенсационного вертепа на деньги спонсора, фирмы “Суперсвет”: повсюду лампочки и мерцающий ангел. Еще у них была самая лучшая Мадонна, способная часами стоять не моргая, в одной позе: не иначе как ее накачивали наркотиками. В другом городке, Монтевелло, гвоздем программы были двести живых овец вокруг яслей с младенцем. После представления площадь устилал ковер из дерьма, но зато какой эффект! В Ка-ди-Бассо был лучший Младенец Иисус – карлик с мелодичным голосом – и лучший вол – белый великан: когда он дышал, пар шел, как из фабричной трубы. Вот какие силы нам противостояли, вот с кем нам приходилось соперничать, выдумывая каждый год что-то новенькое. Моргайте предложил:

– Давайте устроим вертеп в грузовике. Святое семейство – в кабине, вол и осел – в кузове.

– Да, а Бог будет регулировщиком, – ехидно заметил дон Карамбола.

– А мне нравится! – обрадовался Ато, местный дурачок.

Поскольку дон Карамбола всегда прислушивался к Ато, ему пришлось согласиться: на Богоявление[2] волхвы прибудут не на верблюдах, а на грузовике. Началась подготовка. В тот год было много трудностей, сложней всего оказалось выбрать главных действующих лиц. Искусство, как говорится, требует жертв. Мария Кармела, которая три года выступала в роли Мадонны, забеременела, но не от Святого Духа, а от простого смертного – трактирщика. Следовало бы объявить конкурс “Мисс Мадонна”, но как это сделать в городке, где одни старики и старухи? И тут кто-то вспомнил про Людмилу.

– Но ведь она иностранка! – возразили святоши в юбках. – Говорят, у себя на родине она разгуливала с пистолетом.

– Зато всегда ходит к мессе, к тому же работящая и собой хороша, – заметил дон Карамбола.

Когда он произносил “собой хороша”, по его рясе будто промчалась бегущая строка: “Чего греха таить, лакомый кусочек”. В общем, назло традиционалистам и ксенофобам Мадонной у нас впервые выбрали блондинку да еще иностранку. С Иосифом каждый год возникали проблемы. За несколько лет перед этим святой так набрался, что уснул прямо в яслях, приведя в ярость Мадонну. Иосиф следующего года был славный малый, но борода у него все время сползала, к тому же он был немного педик и подмигивал ангелу. В конце концов нашли отличного Иосифа – рыжая борода, ясные глаза, католик, рабочий-краснодеревщик. Однако он женился и через год потолстел на двадцать килограммов, так что ему в самый раз не Иосифом быть, а волом. Тогда Иосифа – с черной бородищей и безумными глазами – пришлось взять напрокат в соседнем городке. К несчастью, у этого оказалась аллергия на сено. Минуты через две он начал громко чихать, брызгая слюной, как шрапнелью, да так, что один плевок попал Младенцу на голову. Иосиф стал опухать на глазах и его с приступом астмы унесли на носилках. Вот почему теперь Моргайте предложил кандидатуру своего коллеги Донато. Тот, хотя родился на юге, был высокий блондин с всклокоченной бородой.

– Нет, – сказал священник, – он богохульник. Не успеет проснуться, как уже сквернословит.

– Он хороший парень, работяга, и грузовик свой не паркует где попало, – сказал мэр.

– Ладно, но пусть обещает не сквернословить, – согласился дон Карамбола.

– И не подумаю, – ответил Донато на сделанное ему предложение. – Тоже мне удовольствие – стоишь на холоде, с палкой, в яслях этот малявка нюни распускает. Мадонна попадется какая-нибудь снулая монашка – ни рыба ни мясо.

– Мадонной будет синьорина Людмила, – сказала портниха Лучана, посмотрев на Донато сияющим взглядом сводни.

– Людмила, блондинка из пекарни?

– Она самая.

– Ладно, если больше некому… – согласился Донато.

И отправился чинить карбюратор – ничто так не успокаивало его, как копание в моторе; при этом он саданул себе молотком по пальцам, перепачкался в масле, сломал отвертку, после чего, исчерпав лимит ругательств на месяц вперед, смиренно предстал перед портнихой Лучаной и получил от нее овечий жилет, сандалии и посох. Жилетка оказалась блошиным мотелем, ремни сандалий врезались в икры, от посоха несло навозом. Но с появлением Людмилы Донато забыл обо всех запахах и приободрился. Половина Людмилиного лица была скрыта голубым покрывалом, но другой половины оказалось достаточно, чтобы привести в движение поршни в сердце Донато.

Марию и Иосифа поставили рядышком, над яслями с Младенцем Иисусом – его тогда изображал Луиджино, тот самый, который со временем стал грабить бензоколонки. Повалил снег, как в кино, но супруги не обратили на это внимания, зачарованно глядя друг на друга. Волу вдруг приспичило, он загадил все вокруг, однако супруги ничего не заметили. Младенец Луиджино – сын кузнеца, крепыш, но неморозоустойчивый – начал приобретать синюшный оттенок, однако святая парочка и этого не заметила. Хорошо хоть ангел – то есть Аугусто, в миру пиццайоло, – знаками показал, что Младенцу не мешало бы согреться.

Младенца укрыли электрическим одеялом – еще немного, и сено бы загорелось, но влюбленные, естественно, ничего не заметили.

Наконец дон Карамбола призвал Иосифа и Марию максимально сосредоточиться, и ровно в одиннадцать все было готово. Перед яслями, освещенными фарами грузовика Моргайте, разместились статисты, в том числе двенадцать пастухов с овцами на плечах. Беднягу Ато, как всегда, преследовали неудачи: его овца все время испражнялась, горох сыпался за воротник. Были там и другие второстепенные персонажи рождественской истории. Коммунист Моргайте в роли дровосека читал от скуки газету “Унита”, за что и получил выговор. Ангел нетвердо стоял на ногах, расшитая бисером рождественская звезда – произведение портнихи Лучаны – ярко сияла и искрилась. Вол и осел подрались. Вола угомонили огромной порцией чечевицы, а осла – успокоительным уколом. В итоге у вола началась отрыжка, а сонный осел захрапел. Главные действующие лица ненадолго отлучились, чтобы выпить чего-нибудь горячего. В полночь, когда зрители торжественной процессией подошли к пещере, кто-то заметил на шее у Иосифа следы губной помады, а у Мадонны на покрывале – прилипшее сено. Такой поворот сюжета сценарий не предусматривал. Но их простили – все-таки Рождество. К Новому году они уже жили вместе. На Богоявление волхвы устроили триумфальный въезд на фуре. Доехали только Гаспар и Валтасар, пьяный Мельхиор вывалился по дороге. Но все равно успех был небывалый.

– Знатный вышел вертеп, – радостно сказал пьяный Моргайте. – Не хватало только Ленина.

Дон Карамбола сделал вид, будто не слышит.

…и ты не один

В том, что я одинок, виноваты китайцы.

Все началось, когда закрылся овощной магазин на первом этаже моего дома. Хозяин сказал, что из-за этих китайцев, пакистанцев – уродов косоглазых, продают в своих лавчонках гнилые тыквы и кладбищенскую траву – никакой работы для итальянцев не осталось. Конкуренция.

Магазин закрылся.

Мальчишки разукрасили двери рисунками и надписями.

Под одним рисунком было написано:

Философы сраные. Попробуй-ка засмеяться или заплакать посреди улицы.

Людям нужно, чтобы с ними разговаривали. А если не с кем поговорить, начинаешь думать. Я только этим и занимался. Столько думал, что горло начинало болеть – там оседают все печальные мысли.

Думал о том, как я одинок.

Ни женщины – хоть какой-никакой, чтоб улыбка, голос, грудь, – ни друзей настоящих.

Один всего-навсего приятель, да и у того вечно болит живот.

Наверное, все дело в том, что я некрасивый, с большим носом, как у боксеров. Правда, сломанные боксерские носы смотрятся сексуально, не то что мой – круглый, точно пробка от шампанского. Волосы у меня густые, но с жесткими завитками, как у барана, так что мне далеко до тех красавчиков из рекламы с их аккуратными прическами. А еще рожа у меня красная, будто мне всегда холодно. Даже летом.

И я не очень разговорчив.

И анекдоты рассказывать не умею.

И работа у меня паршивая – кладовщик на складе медикаментов.

Аспирин стерегу.

По воскресеньям хожу в парикмахерскую, что еще делать в выходной?

А парикмахер не знает, что делать с моей овечьей шерстью: стрижет, приглаживает, чешет – никакого результата.

Прошу меня побрить, хотя, честно говоря, брить-то и нечего.

Я хожу в три разные парикмахерские, чтобы никто не сказал: “Опять он здесь. Ходит каждое воскресенье, как будто делать ему больше нечего”.

Телевизор смотрю, но любимой команды у меня нет. Притворяюсь, что болею за “Ювентус”, но, если “Ювентус” проигрывает, мне наплевать.

На кого мне не наплевать, так это на Ирис.

Ирис работает в баре, маленькая розовощекая блондинка с пухлым ртом. На ней всегда такие джинсы, что, когда она поворачивается, ползадницы вылезает наружу; в боках слегка полновата, но башню у меня все равно сносит.

Она никогда мне не улыбается.

Всем улыбается, а мне – никогда. Капучино делает, но это ее работа, вот и все наши отношения.

Я бы и рад закрутить с ней, да не знаю, с чего начать.

Остается только дрочить. Шквал дрочилова. Под фильмы, которые крутят по местному каналу после полуночи, или под девушек месяца из “Плейбоя”, иногда под комиксы про Сатаника[3] – остались с армейских времен.

Не хватает смелости купить порно. И потом, что изменится? Дрочилово и есть дрочилово.

А ведь такие, как я, на дороге не валяются. У меня и квартира есть – удобная, по наследству досталась, – и большое сердце, и почти чистая душа. Книги люблю читать, разные, особенно исторические. Про военные кампании. Мне нравятся полководцы – Наполеон, Нельсон. Они – не помню, кто это сказал, – одиночки. Не такие, конечно, как я. Они удаляются от людей, уходят на вершину горы или на нос корабля, а люди про них говорят: надо же – такой великий и такой одинокий! А потом они возвращаются и командуют тысячами солдат, сотнями кораблей. Жозефина особенно возбуждала Наполеона, когда не мылась. Если бы от Ирис немного пахло потом, я бы все равно от нее не отказался, но она разве даст.

В общем, во всем виноваты китайцы, из-за которых закрылся овощной магазин.

В нем начался ремонт, я видел.

Не прошло и месяца, как на этом месте открылся магазин сотовых телефонов.

“Голоса” – так и назывался. Когда я его увидел, у меня аж дыхание перехватило. Потрясающая роскошь для нашего района. Разноцветные, как насекомые, телефоны – зеленые жуки и черные тараканы, серые сверчки и розовые бабочки. И разные аксессуары: провода, наушники, леопардовые футляры, чехольчики со стразами.

И продавщицы там были потрясающие. Две брюнетки, куколки, в одинаковых костюмах вишневого цвета – как двойняшки, и помада вишневая в тон форме. Ту, которая любезнее, я прозвал про себя Черешенкой, а другую, серьезную, – Вишенкой. Приветливые, уверенные и соблазнительные. Через несколько дней их тут все уже знали.

Я не заходил – стеснялся, но отирался поблизости и все глазел на них и на магазин.

Как-то утром в витрине я увидел рекламу, которая перевернула всю мою жизнь.

Море – чистое, как хрусталь. На пляже разлеглась красотка в бикини; я как раз отдрочил накануне, когда ее показывали по телеку. Она прижимает к уху телефон – золотистый, новенький, ослепительно-блестящий.

“Солнце” – это марка мобильного телефона “Sole SS300”, новая модель “Densetsu”, китайская или японская, в общем, тоже от косоглазых.

Красотка болтает по телефону, а по берегу к ней уже мчится орава парней и девчонок, – ее друзья, которых она ждет, – все с мобильниками, все с прямыми волосами.

У меня никогда не было сотового телефона. Зачем? На складе есть телефон, и дома – старый, дисковый, в одном отверстии палец все время застревает.

К тому же мне никто не звонил.

Я никогда не представлял себя с мобильным телефоном.

Как-то раз я смотрел через стекло витрины на продавщиц, и Черешенка мне улыбнулась. Не просто улыбнулась – вышла на улицу и спросила:

– Хотите посмотреть наши спецпредложения?

“Спецпредложения”, именно так и сказала.

Возможно, в этот момент не было покупателей, однако она вышла ради меня и спросила именно меня, не интересуюсь ли я их спецпредложениями.

От нее чудесно пахло, влажный рот произносил слова быстро и гладко, сразу видно – заучено крепко. Она объяснила мне, какие бывают тарифы и в чем преимущество каждого, рассказала про опции, а еще про то, сколько эсэмэсок я могу отправлять – тысячу или даже больше. Я тогда не знал, что это такое, слушал с открытым ртом: тысяча эсэмэсок, черт возьми, – и в голове роились невероятные фантазии.

Она говорила и улыбалась, а я смотрел на ее губы и думал, что обращается она ко мне так, будто мне позарез нужен мобильник. Черешенка между тем объясняла:

– Конечно, тариф надо выбирать в зависимости от того, куда вы чаще звоните: по работе, или друзьям, или на какой-то один номер – своей девушке, маме…

Она обращалась ко мне как к человеку, у которого есть девушка и мама.

То есть мама, конечно же, у меня была, царствие ей небесное, но Черешенка считала, что у меня может быть и девушка.

Я улыбался и кивал головой; в магазин зашла влюбленная парочка, они тоже стали прислушиваться к рассказу Черешенки. Так мы и стояли втроем, знатоки сотовых телефонов, а девушка сказала своему парню:

– Я хочу посмотреть такую же модель, как у молодого человека.

Молодой человек – это я, у меня в руках модель, которая заинтересовала девушку.

На одном дыхании я выпалил Черешенке, что она меня убедила: я беру “Sole SS300”.

Потому что один звонок – и ты не один.

Черешенка сказала:

– Это новинка сезона, но золотистого цвета сейчас нет, есть красный.

– Как солнце на закате, – пошутил я.

Черешенка улыбнулась, и Вишенка тоже. Шутка удалась.

Я выбираю тариф “три к одному” – что это такое, не знаю, но название красивое, похоже на групповуху.

Затем мне приходится заполнять множество бланков с личными данными; вишневые близняшки стоят рядом и подсказывают: подпишите здесь и еще вот здесь, – как будто мы уже друзья.

Я выхожу на улицу с огненно-красным тараканом в руке. В коробке аксессуары и инструкция. Иду изучать все это в бар.

И вот вам первый знак того, что жизнь моя круто изменилась.

Подходит Ирис. В своих коварных джинсах, с выразительным пупком. Убирает со столика, но вдруг распахивает глаза и говорит:

– Какой симпатичный! Это “Sole SS300”, правда? И фотоаппарат есть?

– Думаю, нет, – отвечаю я, ни жив ни мертв.

– А у меня старая модель, – продолжает она, – дашь посмотреть твой?

Я кладу телефон ей на ладонь, а в голове проносится: сопрет, сейчас убежит с моим сотовым, бросит бар, работу и вообще все. Но она опытной рукой ощупывает мобильник, заставляет его издать парочку радостных вскриков и неожиданно сообщает:

– У тебя есть блютус.

– Ну да, – говорю.

– Круто. Мой парень обещал мне такой на день рождения.

Ирис поворачивается, показывая ниточку трусов. Как ни странно, меня не огорчает ее сообщение о парне, я счастлив, что она со мной заговорила. Я представляю, что она – моя девушка. Мы вдвоем на пляже… Солнце: один звонок – и ты не один.

Я иду на работу и чувствую себя совсем другим человеком, я ощущаю в кармане маленький, вселяющий уверенность предмет. Смотрю на людей – некоторые идут, прижимая телефон к уху, разговаривают. Я представляю себя на их месте, но мне никто не звонит.

Никто мне пока не звонит, я только что купил телефон! – хотелось мне закричать им всем.

Вот он, я достаю его, делая вид, будто проверяю сеть.

Я уже знаю, что так говорят: у мобильных телефонов, как у рыбаков, есть сети.

Когда я держу в руке Солнце, я вижу во взглядах неожиданную теплоту, неизвестное прежде единение. Близость. Сплоченность посвященных. На складе меня встречает охранник Барбьери: усищи, форма, пистолет. Этот тип вечно надо мной издевается.

Он хочет открыть рот – конечно же, для того чтобы выдать очередную идиотскую шутку, – но я достаю из кармана телефон.

На мгновение он замирает.

– Значит, ты решился.

– Специальное предложение, – отвечаю я, – с блютусом.

– У меня тоже. Можно футбольные матчи смотреть. Иногда от него есть польза.

Он достает черный аппарат, экран в два раза больше, чем у меня. Еще бы! У Барбьери все должно быть больше. Но сегодня он меня не подкалывает. А когда я ухожу, прощается.

Так проходит два дня.

Ирис теперь тоже здоровается, но мне этого мало: нужно ловить момент, начинать новую жизнь. Телефон есть, прекрасно, но никто мне не звонит. Я дал свой номер Барбьери. Дяде из Кампобассо. И еще – Джиджи, тому самому, у которого вечно болит живот.

Барбьери прислал мне сообщение, буквы видно плохо:

Не ахти какая, но все-таки первая эсэмэска, и я ответил:

Дядя из Кампобассо мне не звонит. Джиджи тоже.

Как-то раз я проходил мимо витрины “Голосов”, хотел посмотреть новинки. Черешенка узнала меня и жестом пригласила войти.

– Как телефон?

– Отлично.

И в этот момент – о чудо – в моем кармане заиграла музыка. Чудесная, волшебная мелодия.

– Вы не отвечаете? – спрашивает меня Черешенка.

– В каком смысле?

– У вас телефон звонит…

– Ах да, конечно, – говорю я.

Кто-то ошибся номером. Мне бы сказать: ничего страшного, ну что вы, звоните, когда хотите.

– Кто-то ошибся номером.

– Бывает. Может, вам не нравится мелодия звонка?

Не мог же я признаться, что слышу ее впервые.

– Нет, по правде говоря, немного… ретро, – не теряюсь я. – Мне бы хотелось что-нибудь современное. У вас можно купить?

– Ничего покупать не нужно. В вашем мобильном телефоне шестьдесят разных мелодий. Хотите, выберем вместе?

Я рядом с ней, ее кукольное личико совсем близко от меня, пальцы уверенно бегают по клавишам.

– Вот, послушайте. Называется “Забвение”, вальс. Потанцуем? – хотел я спросить, но не решился.

– Или эта, “Горячий джангл”. Или “Арабская ночь”. Вам нравится “Арабская ночь”? Лично мне нравится вот эта. “Рифф-рафф” называется. Забавная, правда?

Странные звуки, будто мышь стонет.

– Хорошо, оставьте эту.

Всю неделю я занят учебой – по вечерам читаю и перечитываю инструкцию. Теперь я знаю о своем телефоне все: установил время, число, две красные рыбки на дисплее, знаю назначение каждой кнопки, нашел функцию “индикатор соты” – что это такое, непонятно, но мне нравится. Каждый день меняю мелодию звонка, умею пользоваться меню “Контакты”, правда, номеров там немного – я занес туда телефоны парикмахеров, аэропорта, неотложки и три номера, выбранные наугад в телефонной книге. Постоянно звоню Джиджи, чтобы спросить, как дела. Отправил Барбьери эсэмэску:

а он ответил:

Не понял.

Все-таки теперь он со мной здоровается, показал свой пистолет, объяснил, что он шестнадцатизарядный и с двадцати метров пробивает листовую сталь.

Могу сказать, что у меня появился новый друг. Дерьмовый, но все-таки.

Однако проблема остается: мне никто не звонит.

Все утро, сортируя маалокс и назепам, я обдумывал ситуацию, и вдруг меня осенило.

Мне в голову пришла идея, которая изменит всю мою жизнь.

После работы иду в центр города. Неспешно прогуливаюсь, высматривая человека, говорящего по сотовому. Вот и он, господин в элегантном пальто, так называемом лодене, – вот он подходит ближе, и я быстренько достаю свой телефон. Подношу его к уху, как будто отвечаю на звонок. Останавливаюсь посреди тротуара. Передо мной Лоден – остановился, размахивает руками. Мы стоим в одинаковых позах, оба с мобильниками, оба что-то кричим в трубку. И неожиданно Лоден жестом показывает мне, как достал его разговор. Я жестом отвечаю: и меня тоже.

Разве это не удивительно?!

Я подружился с незнакомым человеком, о существовании которого минуту назад даже не подозревал. Я могу строить догадки, кто же ему так надоедает: бестолковый коллега, или друг с больным животом, или красивая женщина.

Гуляю до позднего вечера среди освещенных витрин, вижу “Голоса” на каждом углу и все время громко болтаю по телефону.

– Инженер, я сейчас не могу говорить…

– Нет, Карла, сегодня вечером не получится…

– Барбьери, что вы себе позволяете, это хамство!

– Не морочь мне голову, выпей маалокс и ложись спать…

– Конечно, но пенальти не было…

Перехожу от одной темы к другой, говорю то весело, то строго. Люди смотрят на меня, ловят мои слова, в их глазах я замечаю восхищение: этот господин не расстается с телефоном – сколько у него дел, сколько женщин, сколько друзей, а что касается пенальти, по-моему, он прав.

Началась новая жизнь.

Неделю назад я был одинокий человек, ходил как в воду опущенный, а сегодня я на глазах у всех обсуждаю по телефону свои дела, женщин, футбол и все такое.

Когда есть Солнце, один звонок – и ты не один.

Репертуар у меня небольшой – всего несколько тем.

В бар, где работает Ирис, я захожу, делая вид, будто болтаю по телефону с женщиной: говорю шепотом, смеюсь. Кажется, будто Ирис все равно, но я уверен – она ревнует. Раньше я всегда ждал, а сейчас она сразу предлагает мне капучино.

Однажды даже добавила в кофе взбитые сливки, хотя я не просил.

Еще немного – и она моя.

На складе, наоборот, говорю громко:

– Дорогая, не звони мне на работу, пожалуйста.

Барбьери больше меня не подкалывает. Пригласил пойти вместе с ним пострелять в тире. А я показал ему, как установить в телефоне мелодию звонка “Фанфары берсальеров”.

Дома, после ужина, иногда подхожу к окну, разговариваю по мобильному, смеюсь. Прохожие поднимают головы и смотрят.

Это еще не все.

Мне бы хотелось больше внимания. Я заметил, что у многих по два телефона.

В “Голосах” распродажа. Скидки на весь ассортимент. Потрясающе низкие тарифы.

Захожу смело – как-никак, я уже не новичок. Ко мне с любезной улыбкой подходит Вишенка.

– Я бы хотел купить еще один телефон, – говорю уверенно. – Думаю, он мне не помешает.

– Разумеется, – отвечает она. – Один для работы, другой – для личной жизни.

И хлопает ресницами, когда произносит “для личной жизни”.

Черешенка все-таки приветливее – улыбается мне издалека; жаль, что она сейчас разговаривает с какой-то старушкой, которая совершенно не разбирается в мобильных телефонах. Вишенка не такая милая, зато у нее большие титьки и глаза с поволокой. А еще – темная помада, как у вампирши.

Вишенка тоже все знает наизусть. Показывает мне десять мобильников, один лучше другого. Я выбираю черный, с фотоаппаратом. Снова бумаги, подписи, инструкции.

И вот я иду в бар, где работает Ирис, и выкладываю на столик сразу два телефона.

Ирис говорит:

– Вот это да! С фотоаппаратом!

Я тут же, не раздумывая, начинаю ее фотографировать. Она не возражает, только смеется.

Теперь она моя, в меню “Галерея” моего телефона, на заставке. Для дрочилова? Ничего подобного. Я уже другой человек. Я знаю, что скоро в моем архиве будет сто, тысяча таких девчонок. Моих знакомых или подруг.

Но на следующее утро происходит нечто неожиданное. Вхожу на склад, разговаривая по сотовому с таинственной подружкой, и тут Барбьери, который явно не в духе, обращается ко мне:

– Одно из двух: либо твоя девчонка редкая зануда, либо ты только делаешь вид, что с кем-то болтаешь.

Не думаю, что он действительно так считает. Но я боюсь разоблачения и в тот же вечер нахожу гениальный выход. И как это не пришло мне в голову раньше?! Я могу звонить с черного телефона на красный! Самому себе! Готовлю быстрый вызов на черном, нажимаю в кармане кнопку, и раздается звонок красного телефона. Звук установлен на максимальную громкость, все оборачиваются. Кто-то сомневается? Да, вот теперь мне по-настоящему звонят!

Победа! Мой телефон звонит повсюду: на улице, в автобусе, на работе. Я обстреливаю Барбьери мелодией “Рифф-рафф” и вальсом “Забвение”. Проделываю этот фокус даже в церкви и в ответ на упрек какой-то старушки объясняю:

– Простите, это моя старенькая мама, если я не отвечу, она будет волноваться.

– Тогда конечно, понимаю.

И на тихой старой площади, вечером, снова звучит мой “Горячий джангл”, и люди смотрят на меня, а я фотографирую закат. Телефон звонит, звонит, даже ночью – для моих соседей. Ведь я – деловой человек.

Но однажды происходит беда: манипулируя телефонами в карманах, я роняю один из них. Дисплей разбивается.

Покупаю еще два мобильных про запас. Отдаю в ремонт разбившийся, теперь у меня четыре телефона.

В два раза больше, чем пистолетов у пистолеро. Я могу сделать так, чтобы два из них зазвонили одновременно, вот смеху-то будет!

Но я хочу большего.

Я решил, что сегодня вечером приглашу Ирис прогуляться, плевать мне на ее парня.

Я разработал четкий план: сначала зазвонит черный телефон, и я накричу на Барбьери. Потом зазвонит красный – и я поругаюсь с некоей Чинцией. Потом я скажу Ирис: что же, вечерок у меня освободился, не хочешь меня утешить? Я покажу тебе, какие фотки может делать “Sole Black 123”. Можно ли отказать парню, у которого четыре постоянно трезвонящих мобильника, такому абоненту, как я, – такому уверенному, сексуальному?

Но к Ирис нужен особый подход. Новый телефон. Я видел один – размером с ладонь, похож на маленький компьютер, можно закачивать различные мелодии звонка – “Набукко”, например, или Рамаццотти, любимого певца Ирис. Захожу. Много народу. Черешенка как-то странно на меня смотрит, здоровается холодно. Стою в очереди. Улыбаюсь Вишенке, но та чересчур серьезна, говорит с каким-то рохлей, явным неоабонентом. “Не мешало бы им увеличить персонал”, – обращаюсь я к даме, стоящей впереди меня. “Целый час убиваешь на то, чтобы получить новый номер”, – отвечает она. “Вы правы, – откликается какой-то господин, – у меня вот телефон украли, а вернуть себе старый номер – одно мучение”. – “Представляете, у меня четыре номера, это безумие. А какой у вас тариф, офис или бизнес? А международный роуминг?”

Разговор избранных. Разговор посвященных. Разговор мечтателей.

Наконец-то я оказываюсь перед Черешенкой. Притворяюсь, что отвечаю на звонок:

– Знаешь, Чинция, не будем сейчас об этом… Я в “Голосах”, покупаю новый телефон… Дам ли тебе номер? Не знаю, ладно, заканчиваем…

Прерываю разговор и – Черешенке:

– Простите, но сегодня утром просто наказание какое-то.

Черешенка смотрит мне прямо в глаза. Не нравится мне этот взгляд. Раньше вот так смотрела на меня Ирис – до того, как жизнь моя изменилась.

– Странно, что у вас звонит телефон, – холодно произносит Черешенка, – этот номер должен быть заблокирован.

– Заблокирован? Вы шутите?

– Нет. У вас не оплачена даже первая квитанция. Тысяча сто десять евро. На вашей кредитной карте нет денег, такую информацию мне выдает компьютер. Все ваши четыре номера заблокированы. Поэтому я не могу дать вам новый.

Только теперь я понимаю, что на радостях промотал целое состояние – вот уже месяц как я не проверяю свой счет в банке. Мобильные телефоны, абонентская плата, налоги… Даже звоня самому себе можно наговорить на круглую сумму. Я совершил ошибку.

– Не может быть… Надо будет спросить мою секретаршу, – бормочу я. Иду к выходу.

Но за спиной слышу чей-то голос:

– Вот это да, покупают по четыре телефона, а потом оказывается, что нет денег на их оплату.

– Как дети, – вздыхает дама, старая маразматичка.

Я ухожу, но в ушах звучит насмешливый голос Черешенки. Наверное, она говорит клиентам: открою вам один секрет. Представляете, что у него в распечатке звонков? Знаете, что он делал?

Онанист телефонный! Сам себе названивает! Тариф У2: урод-звонит-уроду! И волосы у него, как у барана!.. И ну хохотать…

Возвращаюсь, шпионю через стекло витрины.

Нет, никто не смеется.

Или увидели меня и перестали.

Вот как все было, доктор.

С того дня я не мог спать. Ночами слонялся по дому. Смотрел на свои телефоны – немые, бесполезные. Они больше не зазвонят.

Я снова оказался один.

Вы говорите, что я и раньше был одинок, никто мне не звонил, я просто ломал комедию.

Нет, раньше было по-другому.

Хотите, называйте это комедией, но тогда я был одним из них, одним из абонентов мобильной сети.

Плохо быть одному, но еще хуже снова стать одиноким.

В общем, вчера утром я пришел на работу. Дождался, когда Барбьери пойдет в уборную – я знаю, что перед этим куртку и пистолет он оставляет на стуле.

Я взял пистолет.

Пошел в “Голоса”.

Не для того, чтобы грабить. Чтобы отомстить.

Я стрелял по витрине. По самым дорогим телефонам. Сделал пять или шесть выстрелов. Стекло, телефоны – все превратилось в осколки, Черешенка кричала. Тем хуже для тебя, предательница!

Потом пошел в бар. Хотел напугать Ирис. Но у этой потаскушки был выходной.

И тогда я стал стрелять по игральным автоматам, по телевизору, по холодильнику.

Когда я вышел оттуда, поверьте, я хотел сразу пойти к вам, доктор, хотел пойти в полицию и сдаться.

Но увидел тех двоих. Двух китайцев. Японцев, вы говорите, да какая разница. Их мобильник зазвонил – крошечный, но живой, – и мужчина ответил по-японски. Потом он передал телефон жене, она тоже стала говорить.

Мне никто никогда не звонит, а им – из Китая!

Это они во всем виноваты, это из-за них на месте овощного магазина появились “Голоса”.

И они смеялись.

А я не понимаю по-китайски, может, они смеялись надо мной.

И тогда я выстрелил, доктор.

Не хотел, но выстрелил.

Я знаю, что у него дырка в животе, но ведь это японец, его всегда можно починить, правда?

Почему вы так на меня смотрите?

Простите, это “Sole Wsb” у вас на столе? С Интернетом и футболом в прямом эфире?

Можно посмотреть?

Перевод Ирины Боченковой

Обычный вокзальный бар

Набитый битком вокзальный бар в городе Б. гудел. То были дни массового отъезда на отдых, сравнимые разве что с еврейским исходом. Жертвы отпускной лихорадки с чемоданами и рюкзаками штурмовали вагоны, не дожидаясь, пока оттуда высыпят такие же, как они, любители летнего отдыха; толпились, изнуренные жарой, на перронах; сбивались в живописные группы, напоминающие не то рождественские вертепы, не то армейские привалы.

В погоне за ледяными банками и влажными бутылками люди теснились у касс бара и, выбираясь из очереди, держали свои трофеи высоко над головой, словно хоругви во время крестного хода, или по-матерински прижимали к груди. Солдаты пялились на розовощеких северянок, гитары альтернативнослужащих стукались о телеобъективы самураев, монументальные мамаши не спускали глаз со своего беспокойного выводка, папаши, навьюченные как ишаки, пытались последним свободным пальцем удержать на поводке собачонку, одуревшую от духоты. Пока терпеливые железнодорожники что-то объясняли командиршам отряда монахинь, вооруженных четками, мимо двигалась плотная группа молодых людей, и принты на их футболках сливались с принтами на рюкзаках в огромный полип, готовый проскользнуть в вагон через единственное окошко.

Четыре африканца, каждый со своим бутиком, с переменным успехом раскладывали товар; пятый отдыхал, улегшись среди бус, деревянных жирафов и солнечных очков, – как султан в королевстве, выставленном на продажу.

Две старушки в черном, проездом с островов, резали сыр для кучки ребятишек в трусах. Тучный, потный мужчина в шортах цвета фуксии с надписью “SportLine” пил пиво прямо из бутылки, смело демонстрируя всем ляжки тираннозавра. Бомж нес все свое богатство: в одной руке сложенный картонный дом, в другой – гардероб.

Светловолосая лань – надушенная красавица – проскользнула вперед между столиками, распаляя воображение солдат, в том числе альтернативщиков; но, увы, тут же к ней присоединился Геркулес в светлой майке-сеточке и вежливо встал в очередь, возвышаясь над коренастыми калабрийцами и шустрыми девушками из Романьи, чувствующими себя в предвкушении курортных дискотек гонщиками в поул-позишн на старте “Формулы 1”.

Ждали проходящего отправлением в 9:06, но он опаздывал; дополнительного на 9:42; 10-часового, второй класс в середине и в хвосте состава. Все прислушивались к объявлениям: “Поезд из…”, “Поезд на…”

Только два посетителя бара, словно отгороженные от толпы невидимой ширмой, выглядели безучастными на фоне всеобщего безумия.

Один – старый, голубоглазый, в поношенном костюме цвета хаки, с тросточкой, в сандалиях и шерстяных носках. Другой – приземистый, коротко стриженный, в зеркальных очках и в синем элегантном костюме. Они сидели у самого входа. Старик, назовем его Разговорчивый, потягивал пиво. Мужчина в темных очках, назовем его Неразговорчивый, лениво пил холодный кофе.

Разумеется, Разговорчивый хотел завязать разговор, а Неразговорчивый – нет. Но в подобных ситуациях любой разговорчивый всегда находится в более выгодном положении. Ему достаточно лишь раскрыть рот. Так оно и случилось.

– Да уж, народу сегодня… – начал он.

– Порядочно, – буркнул Неразговорчивый.

– Мне нравится, – продолжил Разговорчивый, нисколько не обескураженный односложным ответом. – Я хочу сказать, переполненный вокзал может действовать на нервы, зато пустой нагоняет тоску. И вот еще, как бы это вам объяснить… Люди, которые едут в отпуск, несмотря на суету, кажутся мне более радостными, более счастливыми, вы согласны?

– Допустим, – сказал Неразговорчивый, выражение глаз которого скрывали от собеседника зеркальные стекла очков.

– Лично я никуда не еду, – сказал Разговорчивый, которого было уже не остановить. – У моей жены больное сердце, и по совету врачей этим летом мы остаемся в городе. Но мне нравится приходить сюда, потому что улица, где я живу, словно вымерла – впечатление такое, будто опять ввели комендантский час. А здесь, на вокзале, полно народу, красивые юноши, красивые загорелые девушки. И люди кажутся лучше, больше смеются, громко окликают друг друга, шутят. Может, потому что, уезжая, надеются найти что-то хорошее там, куда едут. Едут-то за этим, правда?

– Здесь и те, кто возвращается из отпуска, – заметил Неразговорчивый.

– Верно, возвращаются; и тогда я с удовольствием наблюдаю, как человек выходит из вагона, оглядывается, идет по перрону и, увидев наконец встречающего, бросается к нему. И как они обнимаются – не каждый день такое увидишь! А с каким чувством целуются! В такие минуты все друг друга любят, хотя, может, через час они поссорятся, и снова все вернется в привычное русло. И приехавшему есть что рассказать; даже если во время отпуска не случилось ничего особенного, в рассказе появляются новые краски, и неожиданно дни отдыха становятся ярче, чем были на самом деле: плохое оказывается смешным, хорошее – неповторимым. Согласны?

– Не знаю. Никогда не рассказываю о том, что было со мной во время отпуска…

– Немало и таких, как вы, – таких, что держат все в себе, как драгоценную тайну, лелеют всю зиму воспоминания, словно комнатное растение, купленное летом. И, может быть, вернувшись из отпуска, замечают, как они соскучились по своему любимому старому городу. Улица, где они живут, уже не кажется им такой унылой, как обычно. Они строят планы, думая про себя: “Эта зима будет лучше, чем прошлая”. Возможно, этим планам и не суждено осуществиться, но что с того? А те, кто уезжает? Пусть от подготовки к поездке они устают больше, чем за неделю на работе, зато они надеются. Надеются, что в местах, куда они едут, их ждет что-то новое – то, что изменит их жизнь. А может, им достаточно будет нескольких летних фотографий, чтобы рассматривать их зимними вечерами. Как вы думаете?

– Думаю, – ухмыльнулся Неразговорчивый, – что вы злоупотребляете пивом.

– Вы как моя жена, – вздохнул старик, – она тоже так считает. Но знаете, как только я понял, что никуда не поеду, я сказал себе: что же мне теперь – сидеть дома, бурчать себе под нос, смотреть передачи о пробках на дорогах или завидовать тем, кто уехал? Когда я прихожу сюда, то чувствую себя частью праздника, представляю, что я на море, в горах или там, где меня ждет что-то особенное. Посмотрите, например, на ту девушку: у нее на спине написано “Ocean Beach”. Глядя на нее, я вижу себя под пальмами, вдыхаю свежий морской воздух.

– Вообще-то “Ocean Beach” – это марка рюкзаков. Свежий морской воздух, говорите? Здесь, где нечем дышать из-за давки?

– Вы правы, – сказал Разговорчивый. – Я тоже не выношу толпу. Ненавижу очереди, задыхаюсь в потоке машин, еле сдерживаюсь, хочется схватить палку и всех разогнать – прочь, прочь, дайте мне немного места, хотя бы несколько метров. А ночью шум спать не дает: мопеды, в окнах злые лица, и каждый думает, что он единственный изнемогает от духоты. Да, иногда я прихожу в бешенство, но потом спрашиваю себя: разве жить в обществе не означает защищать личное право на часть пространства, на воздух, на тишину, на уважение, на надежду – при этом не видя повсюду врагов, агрессоров, нахалов, которые норовят пролезть вперед. Вот вы, если на улице вас кто-то толкнет, что подумаете? Что он это сделал нарочно?

– Ну и вопросы, – вышел из себя Неразговорчивый. – Да о каком уважении вы говорите, не видите, сколько здесь в баре бомжей, сколько никчемных, жалких людишек?

– Может, вы и правы. Но не смотрите на них в те моменты, когда им плохо, когда они сломлены, раздавлены. Посмотрите на них, когда они встают на ноги, когда они веселы, когда воспряли духом. Видите того негра: тащит на себе черт знает что, чтоб продавать это черт знает что на черт знает каких пляжах, да еще при этом поет! А вон та старушка – какое наслаждение она получает от сигареты. А те два молодых человека, которые, мягко говоря, не отличаются элегантностью… Но обратите внимание, как они спят, обнявшись, прямо на полу…

– Да, понимаю, о чем вы думаете, – продолжил старик. – Что вы не такой и что вам до них дела нет. И все-таки я уверен: и вы тоже, хотя бы раз в жизни, оказывались в такой ситуации, что вызывали жалость. Но последнее время в этой стране все чаще выкидывают людей на помойку. Срок годности у них сократился, как у йогурта. Старый – он! – срок вышел. Наркоман – он! – больше месяца не протянет. Безработный – он! – все равно плохо кончит. Боже упаси, я не о политике. Но если уж мы об этом заговорили, у нас граждане только те, кто идет в одном темпе, – не знаю, интересуетесь ли вы велоспортом; или нет, хуже – те, кто ходит строем или кто гребет деньги лопатой.

– Не горячитесь, – отреагировал Неразговорчивый, – не хотите говорить о политике, а целый митинг устроили!

– Вы правы, я болтун. Но я каждый день вижу, как люди набрасываются друг на друга ни с того ни с сего, ненавидят тех, кого не знают, повторяют телевизионную муть, вместо того чтобы говорить о том, что их волнует. Как тут не прийти в ярость?! И мне все равно, поднялись акции на бирже или упали. Меня беспокоит, растет или падает алчность и жестокость. И вот что я вам скажу. Какая там нищета, какой кризис! Мы такая страна, что могли бы экспортировать радость, как апельсины, помогать другим странам, могли бы быть народом, дарящим надежду, – вместо того чтобы всего бояться и устанавливать видеонаблюдение вокруг дома.

– Не валите все в одну кучу. Порядок, конечно, нужен, – фыркнул Неразговорчивый.

– Вы правы, правы, я преувеличиваю. Хотел только объяснить вам, почему я провожу здесь все свое время. Просто думаю, жить нужно так, словно на следующий день уезжаешь или, наоборот, возвращаешься. Тогда начинаешь больше ценить и то, что оставляешь дома, и то, что приобретаешь. Боль легко услышать, она обрушивается на тебя, кричит, у нее ужасный голос, от нее никуда не спрячешься. У надежды голосок тоненький, не сразу понимаешь, откуда он доносится, чтобы найти ее, обшариваешь все углы. Или – идешь на вокзал.

– Пустые слова, – произнес Неразговорчивый, посмотрев на часы. – Навести порядок в стране гораздо сложнее.

– Согласен, – сказал старик, улыбаясь. – Извините, что пристал к вам со своими разговорами, вижу, вы уезжаете. Надеюсь, вы едете в приятное место и замечательно проведете отпуск.

– Спасибо, – ответил Неразговорчивый и пошел к выходу, продираясь сквозь толпу.

Трудно говорить с человеком в черных очках, подумал старик. Невозможно догадаться, что он думает на самом деле. Может, я надоел ему. А может, в чем-то он со мной согласился. Похоже, некоторые боятся говорить о надежде. И все равно, мне нравятся люди, которые приезжают и уезжают. Да, они могут быть жадными, нервными, безалаберными, ленивыми, грязными, они толкаются и занимают чужие места, но у них есть право попытаться еще раз, попробовать найти свое место под солнцем или, вернувшись домой, начать все с нуля. Да, с нуля, хотя бы один раз в жизни – прежде чем сдаться. Не так много, но хоть что-то.

Мимо него к прибывающему поезду пробежала семья. Мальчик неуклюже тащил за собой громыхающий трехколесный велосипед. Девочка на бегу придерживала рукой соломенную шляпу, чтобы не слетела. Отец – в рыбацкой жилетке с тридцатью карманами, ясное дело, не вспомнить, в какой из них сунул билеты. Жена обшаривала его, ругая. Бомж смеялся, наблюдая за ними. Заснувший негр проснулся, зевая, как лев.

Старик допил пиво, вытер лоб и вышел, пошатываясь, на первую платформу. После бара с кондиционером он словно нырнул в кипящий бульон. Увидел Неразговорчивого, который направлялся к выходу. Кажется, уже без чемодана, а впрочем, какая разница. Старик слишком увлекся, разглядывая людей. Ему показалось, он что-то понял, что-то важное, что понадобится ему в последующие, оставшиеся годы.

Если бы у меня была тетрадь, я бы сделал в ней запись, подумал он.

“Сегодня, вокзал в Болонье, 2 августа 199… XX века, десять часов двадцать минут, народ радуется, потому что уезжает, и я делаю вид, что тоже еду”.

Перевод Натальи Симоновой